 |
4. Под топором палача
|
|
|
|
Вооружённое восстание батальонов не состоялось вследствие того, что гитлеровцы узнали и о плане, и о дате выступления, и о тех, кто был явно причастен к мятежу.
В записной книжке Джалиля, вернувшейся на родину, перечисляются не только его друзья. В ней записано: «предатель – Махмут Ямалутдинов». Так советские люди узнали имя одного из тех, кто обрёк на гибель сотни верных патриотов. Впоследствии были установлены имена других осведомителей, предателей.
Джалиль за два года жизни в фашистских лагерях видел многое: и отвагу, благородство, и трусость, подлость. В стихотворении «Четыре цветка», рассказывая о бое, где из пятерых солдат один оказался трусом, предателем, поэт писал:
И четыре алые гвоздики
Славные могилы осенят,
Но репейник вырастет на пятой,
Где схоронен трус, а не солдат.
Вы придите, девушки, к могилам,
Вырвите репей, что вырос там,
И отдайте всю любовь и ласку
Алым незапятнанным цветам!
(Перевод А. Штейнберга)
Уже позже, в Моабите, наблюдая некоторых из тех нравственных уродов, Джалиль сказал о них:
Одежда моя в сорока заплатах,
Зато душа моя чиста и цела.
Ты наряден, а у изношенного сердца
Твоего семьдесят семь заплат [251].
(«Двуличному человеку»)
Гитлеровское командование, обеспокоенное частыми побегами из легиона «Идель – Урал», направило туда контрразведчиков, которые и завербовали Махмута Ямалутдинова.
На заседании Военного трибунала, состоявшемся спустя десять лет после совершённого преступления, изменник родины М. Ямалутдинов рассказал о том, как его послали в культвзвод, заставили войти в доверие к подпольщикам. В конце июля М. Ямалутдинов вместе с Г. Батталом, Г. Курмашем привёз из Берлина листовки, которые должны были появиться в лагере в день восстания, 14 августа. Предатель сообщил об этом своим хозяевам, и начались аресты.
|
|
|
М. Ямалутдинов, вернувшись на родину, постоянно менял места жительства. Но советские органы безопасности нашли его. По приговору Военного трибунала он был расстрелян.
Мусу Джалиля арестовали в Радоме. На другой день аресты прошли по всему Радомскому и Едлинскому, а позднее и по всем другим лагерям. Гитлеровцы забирали людей просто по подозрению, арестовывали тех, кто участвовал в художественной самодеятельности, кто выделялся своей независимостью, пользовался среди военнопленных авторитетом. Аресты производились в Берлине, в Познани, в Свинемюнде, в Вустрау, в Гамбурге и других городах и районах Германии, Польши.
Уверенные в том, что имеют дело с советскими шпионами, гитлеровцы стремились во что бы то ни стало узнать всё про организацию. Допросы и истязания должны были развязать языки подпольщикам. Фашисты боялись огромной армии пленных, находившейся в Германии, боялись её грозной, хотя и скованной силы.
Опасаясь восстания легионеров, гитлеровцы забирали людей осторожно. Так, «участников капеллы под тем предлогом, что будет обсуждаться пьеса „Шурале“, созвали в „Солдатенхайм“ – столовую. Там распоряжался со своими автоматчиками офицер по имени Линке. „Гайнан Курмашев, к двери!.. Хисамутдинов, Хасанов, к двери! “ – кричал он. Нас вывели, заставили поднять руки и обыскали. Перед каждым из нас стоял автоматчик. После этого всех поодиночке заперли в изолятор» [252].
Легионеров, арестованных в польских лагерях, свозят в Варшаву. Варшавская тюрьма была в те дни наполнена татарами. Она запомнилась всем военнопленным как место жестоких пыток. В первые же дни под окнами камер, во дворе, для устрашения заключённых был беспощадно избит Муса Джалиль. Он поседел, кашлял кровью. Перебитая рука висела.
|
|
|
Из варшавской и других тюрем арестованных переводят в Берлин. Радомских и едлинских патриотов размещают в моабитской и тегельской тюрьмах. Их продолжают допрашивать, чтобы узнать имена всех членов организации. Но подпольщики никого не выдали, несмотря на пытки и голод. Габдулла Баттал уже в варшавской тюрьме опух от голода. В Берлине кормили ещё хуже. Из татар, которые сидели с Джалилем в Моабите, Тегеле, Шпандау, в дрезденской тюрьме, никто не уцелел. Все они погибли вместе с поэтом.
О тюремных буднях Джалиля в Моабите рассказал бельгийский антифашист Андре Тиммерманс.
А. Тиммерманс долгое время не знал, что его сосед – писатель. Когда они знакомились, Джалиль представился Гумеровым. Тиммерманс решил, что раз фамилия на «ов», то он русский. «Однажды, когда мы уже стали немножко понимать друг друга, Джалиль заговорил о Гитлере и сказал, что в русском языке звук „h“ не произносится, по крайней мере я так его понял, и я стал звать его не Гумеров, а Умеров, а потом заметил, что Умеров – это похоже на имя поэта Гомера, и вот тогда‑ то Джалиль и сказал, что он тоже поэт» [253], – рассказывал бельгийский антифашист.
«Был он человек небольшого роста, с густой чёрной шевелюрой, немного посеребрённой сединой. Слегка скошенные глаза придавали его лицу монгольские черты. Руки у него были пухлые, ноги небольшие. Таким я увидел Мусу, когда вошёл в его камеру. В первые дни нашего совместного пребывания отношения у нас были скорее холодные... Мы воздерживались от разговоров и поглядывали друг на друга без дружелюбия...
Однажды он хотел объяснить мне, по каким причинам его арестовали. К сожалению, я не понял и четверти из того, что он мне рассказывал, но я всё же уловил, что доверие его было кем‑ то обмануто. Этим и объяснялся холодный приём, который Муса оказал мне, когда я впервые появился в камере» [254]. А. Тиммерманс находился в Моабите с конца 1943 года (декабрь) по январь 1944 года. В камере вместе с ним и Джалилем сидел «один поляк из Силезии». «Работал он на кухне в центральной тюрьме, уходил туда с утра и возвращался поздно вечером. Таким образом, практически Муса и я были почти всегда вдвоём»[255].
Им хотелось разговаривать, но это было довольно трудно, А. Тиммерманс знал французский и немножко немецкий, а Джалиль русский и татарский, немецкий тоже немного. К. Симонов передаёт рассказ А. Тиммерманса: «В нашу тюрьму приходила газета «Фёлькишер беобахтер», которую раздавали заключённым. У этой газеты были довольно широкие поля. Мы обрезали их и, скрепив, делали из них узенькие тетради... Я и Джалиль рисовали на этих тетрадях разные предметы и каждый раз говорили друг другу, как этот предмет называется: Джалиль – по‑ русски, а я – по‑ французски, и оба заучивали эти слова. То есть тетради мы делали не сразу, а сначала рисовали и записывали слова на отдельных листочках, а потом уже переписывали их с переводом в тетради...
|
|
|
Джалиль записывал мне перевод слов по‑ русски латинским шрифтом, чтобы я мог их легче читать... » [256]
При таком способе общения многого о собеседнике не узнаешь. Поэтому А. Тиммерманс, конечно, не знал о существовании подпольной организации, о довоенной жизни поэта.
Однако он всё же рассказал К. Симонову о некоторых друзьях Джалиля.
«Тюрьма была большая, я не мог знать всех заключённых, но в двух соседних с нами камерах – слева и справа – сидели ещё двое татар. Одного звали Абдулла Булатов, а другого – Алишев. Этот Алишев, кажется, если мне не изменяет память, раньше, до войны, писал сказки для детей. Мне об этом рассказывал Муса Джалиль. Вместе с этими татарами в каждой камере сидело по бельгийцу. Эти бельгийцы были мои знакомые, они были оба арестованы в один день со мной по тому же делу, что и я. Мне хотелось как‑ нибудь связаться с ними, а Джалилю – со своими товарищами‑ татарами. Мы хотели пробить хоть небольшие отверстия в стенах, чтобы просовывать записки, но у нас не было для этого инструмента.
В нашей тюрьме заключённым, если они просили об этом, иногда давали работу и инструменты для работы. Мы с Джалилем попросили дать нам работу, надеясь получить при этом какой‑ нибудь инструмент, которым можно ковырять стену. Наши надежды оправдались, нам приказали вырезать пазы на деревянных круглых крышках (не знаю, для чего и куда шла эта деталь). Для работы нам дали несколько инструментов, в том числе небольшую стамеску. Этой стамеской мы и стали ковырять стену.
|
|
|
Сначала мы стали долбить стену, отделявшую нас от камеры, где сидел Булатов. Возле этой стены стояла тюремная параша на трёх деревянных ножках. Одна из ножек почти вплотную подходила к стене и прикрывала кусок её. Именно там, за этой ножкой, мы и стали ковырять стену так, чтобы дырка оставалась незаметной. Нам повезло – с самого начала мы попали в щель между двумя кирпичами: стена была толстая, в полметра; мы долбили её много дней, не помню сколько. Уходя на прогулку, мы с Джалилем каждый раз выносили по горсти щебня и понемножку, незаметно высыпали его на землю на тюремном дворе. Наконец мы пробили узкую щель и с этого дня стали разговаривать – я со своим товарищем‑ бельгийцем, а Джалиль с Булатовым.
Через несколько дней после того, как мы продолбили отверстие в одну камеру, немножко отдохнув, мы начали долбить отверстие в другую. На этой стене находилось отопление, и хотя нам было очень неудобно работать, но мы всё‑ таки старались пробить дырку за трубами отопления, чтобы её не было видно. Нам показалось с Джалилем, что вторая стена твёрже, чем первая, а может быть, мы просто устали. Джалиль говорил мне, что ему очень хочется поговорить с Алишевым, сидевшим за этой стеной, но довести дело до конца нам так и не удалось» [257].
А. Тиммерманс запомнил Джалиля как необыкновенно мужественного, волевого человека. В этих тяжёлых условиях он имел силы шутить.
Однажды во время очередной бомбёжки Берлина бомба упала прямо во двор тюрьмы, ярко осветив темноту ночи. Джалиль застучал в дверь и заявил прибежавшему надзирателю:
– Послушайте, разве в Германии отменено затемнение?
В начале 1944 года Мусу Джалиля и его товарищей отправили в Дрезден, а Тиммерманса – в Шпандау. В Дрездене состоялся суд над Джалилем и его товарищами. К сожалению, материалы следствия, хранившиеся в Верховном суде, на Пильнитцерштрассе, сгорели во время налёта американской авиации в январе 1945 года. Сохранившуюся часть архивов нацисты сожгли перед приходом частей Советской Армии.
Решение суда должны были утвердить официальные фашистские учреждения. В ожидании казни проходит несколько месяцев.
|
|
|
