 |
5. ПОДВИГ ПОЭТА
|
|
|
|
Джалиль, попав в плен, не сразу понял, что художественное слово – это тоже оружие борьбы, хотя уже в июне, с первых дней плена, он пишет стихи – о себе, о родине.
В стихотворении «Пташка» (1942, август) впервые оформляется у Джалиля мысль о том, что настоящее искусство всесильно и бессмертно, что художник, поэт побеждает время и смерть.
Ничто не радует глаз поэта в лагере. Единственное, что привлекло его внимание, – это лесная птаха. Как бы впервые в жизни он видит, как свободны птицы. И вот уже не крохотная птаха, а сама мечта расправляет крылья в строках узника:
... Лети в отчизну!
______Пленного поэта
Любви и гнева песнею спеши!
По песне‑ зорьке и по крыльям‑ стрелам
Тебя легко узнает мой народ.
И скажет:
______«Это, погибая, пел он,
Из битвы песнь последнюю он шлёт».
И скажет:
______«Хоть колючие оковы
Смогли поэта по рукам связать,
Но нет ещё таких оков суровых,
Чтоб думы сердца жгучего сковать».
(Перевод Р. Галимова)
Да, Джалиль‑ солдат может погибнуть, но Джалиль‑ поэт сильнее смерти, и лагеря ему не страшны. Пришло острейшее понимание того, что поэзия – это путь к свободе, к советским людям, на родину.
Признавая силу и власть искусства, художественного слова, Джалиль считает, что художник, как и солдат, должен бороться не только словом, но и винтовкой. Его слово должно быть подкреплено поступком.
Беспощадность требований к поэзии никак не означает принижения художественного творчества. Ведь это Джалиль сказал:
Песня меня научила свободе,
Песня борцом умереть мне велит.
(«Мои песни». Перевод С. Липкина)
Он сражался с гитлеровцами в подполье, он боролся против фашистов и своими стихами. Не два человека было в Джалиле – герой‑ воин и герой‑ поэт, а один: поэт‑ воин. Его воинский и поэтический подвиг неразделимы.
|
|
|
Поэт пишет стихи так, будто он идёт врукопашную с гитлеровцами. Об этом лучше всего сказал он сам:
Стихотворением выходит месть
Из раненого орлиного сердца [258].
(«Прости, родина! »)
Допросы и истязания, тоска по родине и близким, ожидание смерти не только мучили поэта, но и закаляли его волю, будили желание писать:
Пускай мои минуты сочтены,
Пусть ждёт меня палач и вырыта могила,
Я ко всему готов. Но мне ещё нужны
Бумага белая и чёрные чернила!
(«Случается порой». Перевод С. Маршака)
Стихи поэта служили оружием в подпольной борьбе. Недаром они так широко распространялись, недаром их знало наизусть столько военнопленных.
Участникам борьбы с гитлеровцами запомнились стихи поэта. В них горели ненависть к фашистам, бесконечная любовь к отчизне. Каждая строка западала в душу, была близка. Стихотворения Мусы запоминались мгновенно. Они волновали, заставляли думать, ненавидеть, смеяться, плакать. М. Джалиль писал, бывало, стихи по просьбе – о жене, о сыне. Эти стихи запоминал каждый, они становились поэтическим амулетом.
Внимательно посмотрев даты под стихотворениями моабитского цикла, можно видеть, что большинство из них написано в первые месяцы плена, когда Джалиль каждый день ждал смерти, и в последние, когда уже был оглашён смертный приговор. Судя по дошедшим до нас стихотворениям, с ноября 1942 года по август 1943 года, то есть за девять месяцев, создано всего около десяти произведений, а за сентябрь – декабрь 1943 года, то есть за три месяца, – шестьдесят пять стихотворений. Правда, до нас дошли далеко не все произведения поэта. Так, на обложке одного из блокнотов рукой Джалиля написано: «В плену и заключении с IX – 1942 по XI – 1943 написано 125 стихотворений и поэма». А в моабитских тетрадях всего 75 стихотворений, относящихся к этому промежутку времени, – чуть ли не в два раза меньше. Но можно предполагать, что отсутствующие 50 стихотворений также были созданы в месяцы наибольшей опасности, угрожавшей поэту, когда он писал вдохновенно, быстро.
|
|
|
В целом же Джалиль в сентябре и декабре 1943 года писал по одному стихотворению в два дня. Несмотря на быстроту, с которой они создавались, стихотворения отвечают самым высоким требованиям. Ими могла бы гордиться любая, самая богатая литература мира. В эти месяцы созданы «Осуждённый», «Ты забудешь», «Клоп», «Любимой», «Могила цветка», «Дороги», «Костяника», «Последняя обида», «К Двине» и десятки других.
А ведь писать Джалилю было очень трудно, болело тело, избитое на допросах, не слушались пальцы. Даже такая простая вещь, как бумага, далеко не всегда была у Джалиля. В лагерях, да и в некоторых тюрьмах достать бумагу было почти невозможно. А любая литературная работа требует переписывания.
Правда, были у Джалиля месяцы, когда он работал более или менее спокойно. Так, А. Тиммерманс впервые увидел его, когда допросы уже кончились и гитлеровские следователи оставили Джалиля в покое. Тиммерманс пишет: «Жизнь в камере текла однообразно. В шесть часов утра подъём. Муса вставал первым. Он слегка обтирался холодной водой, умывался и делал свою обычную физзарядку. Приносили еду. Затем около девяти часов прогулка. Возвратившись в камеру, Муса принимался исписывать бумагу, листок за листком! Многие он рвал. То, что оставалось, правил, и так работал до полудня. В ожидании обеденного супа мы беседовали о разных вещах. Проглотив похлёбку, отдыхали до двух часов. После этого Муса снова принимался за продолжение утренней работы. Листков становилось всё больше. Муса их перечитывал, рвал, правил и время от времени списывал их содержание в записную книжечку... У него была страсть к писанию» [259].
Как видим, поэт успел выработать себе даже распорядок дня...
Для поэта‑ патриота, всем сердцем стремившегося на родину, тяжела была мысль о том, что его произведения могут не дойти до своих. На обложке одной из тетрадок он оставил грустную фразу: «Но куда писать? – Умрут вместе со мной». Раздавая свои стихи военнопленным, переписывая их в разные блокноты, Джалиль стремился погасить сомнение в том, что его стихи не придут на родину. Сомнение это, особенно усилившееся в последние месяцы, мешало ему творить, останавливало руку, задерживало ход мысли. Джалиля также тяготила мысль, что его произведения могут быть обнаружены гитлеровцами. Ю. Фучик знал, что листки его репортажа тут же попадают на волю, а стихи Джалиля вместе с ним и его друзьями переходили из тюрьмы в тюрьму.
|
|
|
Боясь, что его стихотворения могут навлечь беду на того, у кого они будут найдены, Джалиль принимал меры предосторожности.
Он убирал прямые политические обозначения, пытался зашифровать содержание некоторых стихов, насколько это вообще было возможно. Но одновременно думал о том, поймут ли эти «зашифрованные» стихи на родине. Мучительные сомнения эти отразились в дошедших до нас рукописях.
Последняя строка стихотворения «Перед судом» гласит: «Будь (моя песня. – Р. Б. ) обвинительным актом Черчету». Черчет‑ хан – персонаж из довоенной поэмы А. Исхака «Каракаш‑ батыр»; он олицетворяет злые, чёрные силы. Очевидно, под злым ханом надо разуметь Гитлера. Чувствуя, что его могут не понять, Джалиль, например, над словом «Черчету» написал «актсишаф», то есть перевёрнутое «фашистка» (по‑ татарски – «фашисту»).
К стихотворению «Варварство» приписано: «Из пьесы. Память 1919 года». Желая запутать возможных следователей‑ гитлеровцев, Джалиль пытается этой припиской навести на ложный след, заставить поверить, что речь идёт не о второй мировой войне.
В стихотворении «Утешение» вместо слова «герман» (германский) Джалиль вписывает бессмысленное, но близкое по звучанию слово «мыррман». Во «Фрагментах» Москва заменена на «Масгут» (между прочим, это слово по‑ арабски значит – счастье). В «Воле» написано: «Я потерял в стране Д... ». Имеется в виду «страна дошман» (дошман по‑ татарски – враг).
Несмотря на все эти трудности, Джалиль достиг в моабитских стихах огромной художественной высоты.
О подвиге старшего политрука М. М. Залилова и его друзей рассказал поэт Муса Джалиль. Он превратил факт своей жизни, своей биографии в факт огромного общественного звучания, в факт художественный.
|
|
|
