 |
Часть четвёртая. Против врага. 1. На фронте
|
|
|
|
Часть четвёртая
ПРОТИВ ВРАГА
1. НА ФРОНТЕ
В памятное воскресенье 22 июня 1941 года Муса Джалиль поехал с семьёй в Займище, дачный посёлок под Казанью. Поезд уже отошёл от перрона вокзала, когда радио объявило об агрессии фашистской Германии.
Друзья Джалиля в Займище ещё ничего не знали, когда к ним приехал поэт с вестью о войне. Всем казалось, что война закончится скоро, как и бои на Халхин‑ Голе, в Финляндии. Врага прогонят, всё пойдёт по‑ прежнему. Инерция покоя глушила тревожные мысли. Г. Кашшаф вспоминает разговор:
– Будет ли декада?
– Да, будет... Мы быстро победим фашистов [166].
Однако победа пришла не скоро.
Джалиль, как казалось ему, всегда был внутренне готов к этой войне. И в двадцатые, и в тридцатые годы он помнил об опасности на границах страны. Ещё в 1939 году, когда немцы обрушились на Польшу, Джалиль пишет жене из Одессы: «... это начало большой мировой войны [167]». Он рассказывает, что сейчас нельзя достать билет на поезд, волнуется, как ему быть, если в Москве [168] его уже ждёт повестка в армию, а он находится далеко, за тысячи вёрст. Однако внутренне Джалиль спокоен: он готов к войне.
Джалиль раньше многих понял, что несёт война. Друзья припоминают его слова, сказанные в бессонную ночь с 22 на 23 июня:
– Не все сойдутся за этим столом после окончания войны... [169]
Война пришла внезапно. Она была тем более неожиданной, что июньские дни 1941 года были, наверно, самыми радостными днями его жизни, днями творческого урожая, которого он ждал очень давно.
Уже много месяцев татарские деятели искусств готовились к своей первой декаде в Москве. Им было что показать. Татарская литература, музыка, театр достигли расцвета. Работы Джалиля также были отобраны для показа в Москве. В январе 1941 года Татарский государственный академический театр оперы и балета приступил к постановке оперы «Алтынчеч» по драматической поэме Джалиля. Последние дни мая и июня были самыми горячими днями работы над оперой. Газеты регулярно печатали информации об этапах этой работы [170].
|
|
|
Премьера оперы состоялась через месяц после начала войны. Присутствовавший на премьере А. Кутуй писал тогда: «Хорошее произведение никогда не теряет своей ценности. Наоборот, его сила ещё отчётливее ощущается на фоне исторических событий... „Алтынчеч“ входит в ряд таких великих произведений.
В этой прекрасной опере мы видим могучую силу народа, видим любовь сынов народа к родине. Опера зовёт нас быть сильными, как непобедимая Тугзак, быть патриотами‑ героями, как сын природы Джик... » [171]
Опера прозвучала торжественно, напомнив слушателям о величии вековых вольнолюбивых традиций татарского народа. Но значение «Алтынчеч» не исчерпывалось этим. «Алтынчеч» гневно клеймила тупую злобу, ограниченность и садизм врага. Кутуй писал: «Жестокий и в то же время трусливый хан Мамед напоминает современных каннибалов. Зверства Мамеда приводят к тому, что народ уничтожает его. Зрители знают: шакалы‑ гитлеровцы также будут уничтожены» [172].
Опера шла в театре с большим успехом. Отдельные арии (Тугзак, Джика, Алтынчеч), наряду с новыми песнями о войне против фашистских захватчиков, перекочевали на клубную сцену, исполнялись на концертах для уходящих в армию солдат. Герои Джалиля вошли в жизнь борющегося народа. Опера «Ильдар» была поставлена к XXV годовщине Великой Октябрьской революции, в трудные дни 1942 года. Рассказывающая о единстве фронта и тыла в годы военных бурь, она также была вкладом в борьбу с врагом.
23 июня М. Джалиль явился в районный военкомат и заявил о своём желании идти добровольцем в армию. Ему рекомендовали ждать общей мобилизации его возраста и воинской категории.
|
|
|
И Джалиль с головой ушёл в писательские будни, занялся приведением в порядок своих дел. В считанные дни М. Джалиль, К. Наджми, X. Хайри составили и отредактировали сборник «Вата́ н оче́ н» («За родину»). В него вошли и произведения Джалиля: поэма «Джим», стихотворения «Против врага», «В последний бой», переводы стихотворений В. Маяковского, В. Лебедева‑ Кумача. Поэт и талантливый молодой композитор Ф. Яруллин (автор музыки к балету «Шурале») написал песню «В решительный бой» (вариант стихотворения «В последний бой»). Много времени отнимали участившиеся репетиции оперы «Алтынчеч». Джалиль в эти дни – постоянно с писателями, композиторами, артистами. Он – организатор перестройки работы издательства, театра Казани на военный лад.
13 июля Джалиля призвали в армию.
В эту пору провожали в армию многих татарских писателей. Каждый четвёртый советский писатель находился в рядах армии или во флоте. Из татарской писательской организации воевало почти три четверти всего её состава. У казанских газет не было своих военных корреспондентов, и татарские писатели были (особенно вначале), как правило, рядовыми или младшими командирами. Лишь некоторых направили в армейские русские и национальные газеты.
Призывник М. М. Залилов был определён работниками военкомата рядовым, конным разведчиком в артиллерийские части, расположенные около Казани. В письме жене Джалиль писал: «Это в армии самая ответственная, самая сложная и опасная работа. Туда подбирают людей с большим образованием (надо иметь дело с оптическими приборами и высшей математикой) и надёжных. Вот и я попал туда» [173]. Джалиль удивлён, что его – писателя – назначили ездовым, однако старается этого не показать. И всё же он добавляет: «Надо поговорить с командованием о том, чтобы меня быстро подготовить и сделать командиром орудия» [174].
Лагерь, в котором первое время после мобилизации был Джалиль, располагался недалеко от Казани, и поэта навещали родные, друзья. Джалиль продолжает заниматься своими творческими делами; он связан с писательской организацией, с театром. Он пытается получить однодневную увольнительную, чтобы побывать в театре, в Союзе писателей.
|
|
|
Джалиль много думает в эти дни о своём творчестве. Он собирается выпустить сборник оборонных песен. Мечтает издать «толстый сборник избранных произведений... А может, это будет мой последний сборник. Жаль, что много идей, тем и замыслов, сюжетов, но написать и завершить не удалось» [175].
И последние писательские заботы, и думы об устройстве семьи, о дочери, военные занятия в лагере – всё это было для поэта лишь преддверием фронта. Где‑ то далеко на западе тянулась передовая. Там скоро будет и он. Там решается судьба страны, судьба его семьи.
Единственно возможным предметом военной поэзии Джалиль поначалу считает разговор о сражениях, боях. Большинство произведений этих первых дней войны, хотя и написаны в глубоком тылу, посвящены фронту.
В первом военном стихотворении, называвшемся «Против врага», Джалиль начинает с очевидного, но не простого: началась война.
Началась война. Эти слова повторялись людьми, искавшими ответа на бесчисленные вопросы, на которые трудно было тогда ответить: что же будет дальше? Как сложится жизнь? Джалиль твёрдо знает одно: мы победим.
Поэт говорит о своей ненависти к фашизму, к захватчикам. Враг «в весело журчащем ручье хочет полоскать свои руки. Мечтает загорать на крымском солнце... » Но страна прошла путь «большой борьбы», принесла «счастье и правду человечеству» не для того, чтобы покориться Гитлеру. «Каждая мысль, любое чувство наше чуждо и враждебно фашизму». И потому каждый выстрел пушки – «огненный плевок в лицо врага».
Читая это стихотворение, мы будто переносимся в поэзию Джалиля двадцатых годов: та же риторика, выспренность, патетичность. Они пришли в стихотворение потому, что поэт не может ещё найти точные слова, точную интонацию, чтобы выразить совершенно новые для него чувства. Не один Джалиль ищет необыкновенных слов для разговора о войне. Вот строки А. Кутуя, они искренни, но всё же очень далеки от реальностей тех дней:
Богатыри идут на бой,
|
|
|
Идут так, словно буря,
Словно циклон поднялся на полюсе... [176]
Стилистика, интонации военных стихотворений М. Джалиля вскоре решительно изменились: стало определяться его личное место во всенародном сражении. Стихотворение «Прощай, моя умница», посвящённое жене Амине, словно бы и представляет просто письмо жене: пусть она не тревожится, пусть помнит, что он любит её, что эта любовь придаёт ему силы.
Прощай, моя умница! Если судьба
Пошлёт мне смертельную рану,
До самой последней минуты своей
Глядеть на лицо твоё стану...
И в сердце останется только любовь
К тебе и родимому краю,
И строки последние кровью своей
О ней напишу, умирая.
Чтоб нашего счастья врагам не отдать,
Тебя я покинул, родная...
Я – раненный – грудью вперёд упаду
Дорогу врагу преграждая.
(Перевод В. Тушновой)
Джалиль не рассуждает, как прежде, о войне вообще; теперь он – солдат, и это определяет его место и роль в начавшейся битве.
Он ставит рядом с родиной любимую, говоря о «нашем счастье», за которое он будет сражаться. Личное, поначалу казавшееся мелким рядом с народным, теперь обретает свои права.
«Личное» место М. Джалиля в начавшейся гигантской войне достаточно скромно. И всё же лад его стихотворений тут же стал иным. Э. Капиев мудро заметил, что есть «какая‑ то граница – не географическая, а психологическая» [177] между «гражданкой» и армией. Эта граница отчётлива, если сравнить стихотворение «Против врага» со стихотворением «Прощай, моя умница» – умозрительность первого и жизненность второго очевидны.
Джалиль – в армии. Он среди тех, кто с оружием в руках защищает страну. Отсюда и перемены в художественном строе его произведений. М. Джалиль всегда стремился к выверенной позиции. Позиция – основа его творческого поведения. И в армии он хочет быть возможно более полезным. Должность ездового, как он её ни восхваляет в письме жене, не обещает того разнообразия впечатлений, которыми должна, по разумению М. Джалиля, питаться поэзия. Кроме того, он продолжает надеяться, что сумеет получить назначение в татарскую фронтовую газету. На положении ездового трудно было хлопотать о каких‑ либо должностях в газете.
Джалилю помог, как рассказывает вдова поэта, случай.
Начальник воинского лагеря, где находился Джалиль, присутствовал на премьере оперы «Алтынчеч» и вместе со всеми рукоплескал и вызывал на сцену автора. Сосед сказал ему, что автор в военном лагере. Вскоре конного разведчика 4‑ й батареи Залилова вызвали в штаб, а затем отправили на краткосрочные курсы политработников в Марьино, на Украину. Оттуда он должен был выйти старшим политруком, политическим работником армии.
|
|
|
Марьино вскоре почувствовало огненное дыхание кровопролитной войны. Это были месяцы, когда гитлеровцы быстро шли по советской земле, упоённые лёгкостью успехов. Советская Армия отступала. Через Марьино катился поток беженцев; они рассказывали о жестокости фашистов. Курсанты жили по‑ походному, готовые к неожиданному вступлению в бой.
В письме А. А. Фадееву М. Джалиль рассказывает: «Ввиду того, что немцы вынудили нашу армию отступить и заняли Каллантаевку, Рыльск, Курск, Чумры, Орёл, где мы были, нам пришлось принимать кое‑ какое участие в обороне» [178]. В письме Г. Кашшафу в сентябре 1941 г. он повествует об этом подробнее: «В силу особых обстоятельств (приближение фронта. – Р. Б. ) мы сейчас перешли в другой пункт. Сейчас мы находимся в г. Щигры, Курской области. Переход мы сделали в очень неблагоприятных условиях, лил целый день дождь, каждый из нас имел груз до 40 кг. Двигались, конечно, не по шоссейной дороге. Поэтому переход был довольно тяжёлый; но никто из нас не отставал и не ослаб. Сейчас продолжаем работу в новых условиях... Тебе должно быть ясно, что настоящая прифронтовая жизнь не так складна, как это мы представляем себе в гражданской обстановке (часто наблюдая в кино). Если раньше знал я только романтику этой жизни, то сейчас я испытал и увидел всё в грубой реальной обстановке» [179]. Оставшиеся в живых курсанты вспоминают, что переход в Щигры был труден и потому, что часто раздавался гул немецких самолётов.
Командование переводит курсы в глубокий тыл, и – по счастью для Джалиля – в татарский городок Мензелинск. От городка Щигры до станции Бугульма поезд с курсантами шёл двадцать четыре дня. Перед ними прошла страна – воинские эшелоны, беженцы, разрушенные станционные постройки. От Бугульмы направились в Мензелинск.
Ещё в Бугульме, на железнодорожной станции, Джалиля узнали и засыпали руководителей курсов просьбами отпустить курсанта Залилова то на встречу с читателями, то для чтения лекций.
Джалиля приглашают в Мензелинское педучилище, в десятки других мест. Местная газета «Ленин байрагы» («Ленинское знамя») печатает его стихи. После окончания курсов мензелинские друзья устроили ему торжественные и тёплые проводы. Уже будучи в Москве, Джалиль с благодарностью вспоминает о мензелинцах. Обращаясь к З. С. Мухаметшину (в то время – председатель Мензелинского райисполкома), поэт говорит: «За короткое время моего пребывания в Мензелинске Вы проявили ко мне столько внимания и заботы, что я чувствую в себе прилив творческих сил, готовность защищать Родину». Джалиль понимает, что заботе, которой окружили его, он обязан не личными заслугами: «Очевидно, помня, что я нахожусь в рядах великой Армии – защитницы страны, и ценя то не столь уж значительное, что сделано мною для татарской литературы, руководители мензелинских партийных и советских организаций проявили особую ко мне заботу и внимание... Это тёплое сердечное отношение мензелинских партийных руководителей, жителей Мензелинска, оставило у меня незабываемо приятные воспоминания» [180].
В Мензелинске Джалиль встретил старого товарища по казанскому рабфаку Махмуду Мажитову, часто бывал у неё дома. Дочь Махмуды Мажитовой, Иншар, которая тогда училась в седьмом классе, впоследствии написала тёплые воспоминания о поэте. М. Джалиль, видимо, тоскуя по домашнему теплу, в свободное от учения время часами просиживал у них. Часто за одним столом Иншар готовила уроки, а Джалиль писал стихи. Когда же приходила М. Мажитова, Джалиль по памяти читал главы из «Письмоносца», играл на мандолине мелодии песен «Лесная девушка», «Девушка на жатве», «Шахта». М. Джалиль посвятил Иншар несколько детских стихотворений. Иншар запомнила голос поэта, его дружелюбную улыбку. Её память сохранила беседы, разговоры с «дядей Мусой». Она пишет: «Дядя Муса любил военную форму. Однажды он... нарочно надел шинель и стал расхаживать.
– Идёт мне?
Но мне не понравилось. Шинель его была большой, длинной, огромный ворот далеко отставал от шеи» [181].
Джалиль всегда был общителен. Жизнерадостный, неутомимый, он любил посмеяться, пошутить, любил весёлые компании, долгие вечерние беседы. И при всей своей нежности и мягкости, легко ранимой открытости он умел быть ровным, спокойным, постоянным. Джалиль воспитывался в гуще комсомолии двадцатых годов, долгое время работал с комсомольцами, которым свойственна прямота, независимость в дружеских отношениях. Он так и остался юным, молодым в дружбе, в товариществе, научился строить дружбу на чистых основах, строить её надолго. Джалиль жил широко, открыто, щедро раздавая окружающим богатства своей души.
Этот дар с особой силой проявился в дни войны и прежде всего – на татарской земле, в Мензелинске. Джалиль легко сближался с людьми и быстро приобретал друзей.
Когда мензелинские друзья проводили его до вокзала станции Агрыз, Муса Джалиль должен был провести ночь в ожидании поезда. На вокзале встретился дед Ясави. Он пригласил его к себе, а утром помог ему сесть на поезд. Дед Ясави хранил в памяти образ Джалиля, прежде ему незнакомого, которого он знал всего несколько часов [182].
Могучее движение жизни, непобедимость её простых законов – вот что увидел Джалиль в неприхотливых буднях Мензелинска. С добрым юмором он пишет в «Мензелинских воспоминаниях» (1941) о том, как лейтенанты сводят с ума девушек, старушки сидят за вязанием и, увидев красноармейца, тихонько плачут и громко желают ему здоровья, мальчишки играют в войну, называя Гитлером злобную собаку...
Пусть здравствует клуб твой!
Он был бы не плох,
Да белых медведей теплее берлога.
Собрать бы туда всех молоденьких снох,
Чтоб клуб они этот согрели немного.
Невесты пусть здравствуют! Жаль их до слёз.
Помады отсутствие их не смущает.
Но как разрешить их важнейший вопрос,
Когда женихов в Мензелях не хватает?..
Прощайте, друзья!
_________________И простите вы мне
Шутливые строки.
________________Я еду сражаться.
Вернусь, коль останусь живым на войне.
Счастливо тебе, Мензелинск, оставаться.
(Перевод Я. Козловского)
Примечательно и то, что в Мензелинске Джалиль написал много произведений для детей: «Песни ёлки», «Дед Мороз», «Подарок». «Мензелинские воспоминания» в то время не были опубликованы (видимо, поэт посчитал это стихотворение неподходящим для той суровой поры). Однако само его появление свидетельствовало о том, что Джалиль шёл к пониманию необходимости и в эти военные дни воспринимать и отражать действительность не в каком‑ либо одном, скажем, патриотически‑ возвышенном плане, а в разнообразных её проявлениях.
В декабре 1941 года Джалиль с отличными оценками заканчивает курсы и получает звание старшего политрука. В письме к М. Максуду он говорит, что должен отправиться в армейскую газету, а пока что отбывает в распоряжение ГлавПУРККА [183].
Поэт получил разрешение заехать в Казань. В Казани он прежде всего занялся своим сборником, в котором должны были быть собраны стихи военных месяцев [184].
Пребывание в Казани было кратковременным, но оно запомнилось поэту.
Друзья собираются в известном клубе им. Г. Тукая в Доме печати, чтобы проводить Джалиля. Присутствуют находившиеся тогда в Казани И. Бехер, Ж. ‑ Р. Блок, Джерманетто, Арконада, А. Сурков, В. Бахметьев, а также татарские писатели. Исключительно тёплые проводы смутили Джалиля. Он писал 23 января 1942 года одному из руководящих деятелей татарской республики: «... речи Имаметдинова и Кутуя обо мне были полны преувеличений, риторики, мне было, конечно, очень неудобно. Это было явно лишнее. Я очень страдал, переживал. От стыда и смущения не знал куда деться... Однако искреннее, дружеское отношение ко мне товарищей, их чистосердечные пожелания взволновали меня. Я им глубоко благодарен» [185].
В Москве Джалиль ждёт назначения. «Откровенно говоря, надоело здесь околачиваться в неопределённом положении», – пишет он жене 5 января 1942 года. Поэт ведёт в Гослитиздате переговоры об издании сборника. Но все его помыслы обращены к фронту. Он стремится попасть в армейскую газету, «по специальности», одновременно просит жену поговорить «с соответствующими инстанциями о рекомендации меня на работу по специальности и об отправке на фронт» [186]. М. Джалиль просит о вполне естественном: «Мне только нужно ходатайство и рекомендации Казанских организаций... А я сам не могу же себя рекомендовать и характеризовать». В Москве у М. Джалиля реально появился шанс быть в армии, как он писал, «по специальности». И шанс этот он стремился реализовать. Позвонить в Казань сам не мог – частные телефонные переговоры с Казанью прекращены. Осложняется положение и в ГлавПУРЕ: «... я не был в армии (раньше), и поэтому затрудняются дать мне какое‑ либо ответственное назначение. А после того, как я заявил, что на русском языке я поэтом работать не могу, меня из отдела печати перевели в другой отдел – отдел политработников» [187]. А. А. Фадеев поддерживает поэта в его стремлении. С. И. Липкин знакомит Джалиля с генерал‑ полковником О. Городовиковым, которому было поручено формирование национальных частей. Нужна рекомендация Татарского обкома КПСС, а её нет. И М. Джалиль в том же письме констатирует: «Пока никакого назначения нет. А мне хотелось скорее ехать. Я предчувствую, что в один прекрасный день меня отправят без всякого назначения вместе с одной командой. Вот поэтому мне желательно по рекомендации ОК (обкома партии. – Р. Б. ) сейчас получить соответствующее назначение с определённым, ясным профилем и поехать поскорее на фронт». Январь – февраль 1942 года М. Джалиль находится в резерве и продолжает хлопоты. 26 февраля он вновь рассказывает в письме жене: «Я просил направить меня в татаробашкирскую часть. Союз писателей составил список рекомендуемых в национальные части писателей. Этот список должен рассматриваться в ГлавПУРККА, и оно, согласно этого списка, должно использовать в формирующихся нац. частях национальные кадры РККА. Не знаю, что выйдет. Меня это вполне устраивает. Если до принятия этого решения меня не пошлют куда‑ нибудь, это дело должно выйти. Фадеев говорит также, что он меня рекомендовал использовать спец. военкором „Кзыл Татарстан“ в армии. Если и обком, и сама газета присоединят свой голос к рекомендации Фадеева и напишут ходатайство в таком духе в ПУРККА, это очень реально может быть» [188]. В этот же день, как он писал позже Г. Кашшафу, М. Джалиль «получил наконец назначение и по приказу выехал на Северо‑ Западный фронт (под Ленинградом) в качестве комиссара батальона» [189]. В открытке от 28 февраля он писал дочери, что «наконец поехал бить фашистов». И присовокуплял: «Я поехал на фронт под Ленинград» [190].
Заботы М. Джалиля о службе по специальности вполне объяснимы. Проблема эта вновь возникает в Малой Вишере. «Пока я определённого назначения не имею, – пишет он Г. Кашшафу от 25 марта 1942 г. – Был рекомендован ГлавПУРККА на должность военкома батальона. Но ввиду того, что я в Армии не был, затрудняются» [191]. Затрудняются направить в данной должности в часть. Судьба вновь напоминает ему о его месте в войне «по специальности» – там, где он мог бы быть наиболее полезен. «Я сегодня случайно обнаружил, что татаро‑ башкирская (часть. – Р. Б. ) воюет на нашем фронте, – пишет он Г. Кашшафу. – Как тебе известно, я всё время мечтал попасть туда». В нём вновь вспыхивает надежда и он вновь подсказывает адресату, как это сделать; причём на фронте‑ то всё упрощается: можно ему самому прислать «такое полномочие спецвоенкора от редакции „Кзыл Татарстан“», подкрепив это соответствующим обращением в ГлавПУРККА, а также пусть пришлют «бумажку‑ отношение сюда, адресовав через меня, в ПУР Волховского фронта». И расстроенный многомесячным молчанием «неповоротливого и беспечного ССП» [192] Татарии, М. Джалиль добавляет: «Я, конечно, сам толком не знаю, как это делается. Но хотя бы мне иметь бумажку от редакции, что она поручает мне это дело, я сам договорился бы с начальством фронта». М. Джалилю «просто обидно: здесь же рядом земляки творят чудеса, храбро истребляя гадов‑ фашистов, а я, их родной поэт, к тому же журналист, не связываюсь с ними и молчу об их отважных победах. Это только потому, что я не имею формальных оснований попасть именно туда» [193]. В мае, точнее в конце мая, он получит письмо, адресованное Политуправлению фронта. «Я его как‑ нибудь передам, – сообщает М. Джалиль. – Но это для меня сейчас сложная задача» [194]. Она была для него непосильна – войска были на грани окружения, связь была ненадёжна. Джалиль писал, что на фронте нелегко, но всей правды он сообщать и не имел права, и не хотел тревожить друзей и близких.
Март – апрель – май были весьма нелёгкими для М. Джалиля. Он находится на передовой – по заданиям штаба, возвращаясь по выполнении поручения в Малую Вишеру. Поездки трудные, изнурительные. «В последней поездке, – сообщает он, – я чуть‑ чуть не попал в окружение» [195]. Бои проходят в трудных условиях. «А природа, – добавляет М. Джалиль в другой своей весточке в Казань – ужасная, кругом сплошной гнилой лес и болота. Болота, болота, болота!.. Ходим по колено и по пояс в грязи и по болотной воде. Наши цветущие края, где текут серебряные ручьи, Волга, Кама, Белая, что цветут яблони, черёмуха, вишни – нам только снятся... Такую грязь, таких болот я никогда не видел» [196]. Служебные обстоятельства М. Джалиля меняются – он становится работником газеты, но характер его жизни и воинской деятельности изменяются мало. Попал он в газету опять случайно. Произошло это, по воспоминаниям Л. Моисеева, бывшего заместителя редактора газеты «Отвага» и товарища М. Джалиля по Московскому университету, весьма просто. Они встретились в Малой Вишере и разговорились. «И тут меня, как говорится, – вспоминает Лев Моисеев, – осенило. Я вспомнил, что штат нашей газеты недоукомплектован, хотя, по совести говоря, мы спокойно обходимся без отсутствующей единицы.
– Знаешь, – говорю я Мусе, – можно кое‑ что придумать. По штату в нашей газете положено иметь двух писателей, а мы имеем одного. Ты писатель и подходишь нам по всем статьям. Хочешь – идём сейчас в политотдел к Золотарёву, будем просить, чтобы тебя отчислили к нам.
В глазах у Мусы вспыхнул огонёк надежды.
– А ты думаешь, выйдет? – спросил он.
Искренне желая помочь товарищу, сам не зная, удастся ли это осуществить, я уверенно ответил:
– Наверняка выйдет. Только ты подумай, стоит ли из резерва уходить в нашу армию. Ведь мы находимся в тягчайшем положении.
Я подробно описал обстановку, в которой находилась тогда Вторая ударная армия. Мы чувствовали, что дела у нас идут неважно, что скоро наступит весна и мы, если не будут приняты какие‑ то срочные меры, утонем в Волховских болотах. Причин такого положения мы тогда, конечно, не понимали. Но что может кончиться большой бедой, как это впоследствии и получилось, – это сознавали многие из нас.
Предупреждения и предостережения, которые я излагал в нарочито чёрных красках, нисколько не смутили Джалиля.
– Ну, тогда идём, – коротко сказал я.
Золотарёв, ведавший в политотделе фронта распределением кадров политработников, знал меня. Знал и то, что наша армия действительно находится в тяжёлом положении. Я рассказал ему, как мёрзнут пальцы у наборщиков, работающих в продуваемой морозным ветром палатке, как пишем передовые и статьи сплошь и рядом на пеньках или, в лучшем случае, сидя в худом кузове нашей полуторки... Заключил я всё это настойчивым требованием подкрепить нас кадрами, потому что один литературный сотрудник (Всеволод Багрицкий, сын Эдуарда Багрицкого) убит, другой (Кузьмичёв) ранен, третий (Вучетич, ныне известный скульптор) неработоспособен после контузии. Тут же предложил и кандидатуру Джалиля, рассказал, кто он такой и почему он нам подходит.
Во время этой беседы Джалиль молчал, только глаза его горели хорошо знакомым мне возбуждённым блеском. Я кончил докладывать, и Золотарёв, немного помедлив с ответом, лаконично изрёк:
– Ну, коли так, – оформляйте» [197].
Всё, что понимали Л. Моисеев, Золотарёв, понимал М. Джалиль. И был готов. Он шёл на войну, подумав обо всём и готовый к любым испытаниям, готовый к смерти. С 5 апреля 1942 г. М. Джалиль на постоянной должности в армейской газете «Отвага», на должности, как он хотел, «по специальности». 6 апреля он прибыл с Л. Моисеевым в деревню Огорелье, недавно освобождённую от врага, где располагалась редакция.
М. Джалиль быстро освоился в новом коллективе. Первое его задание – обзор писем раненых бойцов. Потом он печатает короткие заметки об эпизодах войны: «Автоматчик Поляков», «Кочующий миномёт», готовит статьи для раздела «Мастера своего дела». Пытается даже писать стихи на русском языке (ведь с татарского переводить было некому).
Пишет он и на родном языке. Ещё недавно в письме из Мензелинска он сообщал: «... те стихи, что я успел написать, – дневникового, личного характера» [198]. Среди этих «частных» вещей были и стихи, посвящённые жене, дочери, стихи, где личное слито с общественным, где война получала достаточно реальное раскрытие. Тогда Джалилю, видимо, казалось, что высокопарная патетика стихотворения «Против врага» оправданнее. Ныне Джалиль меняется, он начинает понимать: нужны произведения иные. В своём письме, не лишённом лаконичности, обусловленной как сдержанностью, так и нежеланием раскрывать положение на фронте, он пишет Г. Кашшафу: «Я целиком разделяю твою точку зрения о нашей поэзии. Спасибо за советы. Буду руководствоваться ими в своей поэтической практике. Да, больше надо писать о живых героях, с показом их живых черт. Поэт К. Симонов в этом отношении делает успехи. Я в моей теперешней обстановке браться за большие, крупные, капитальные вещи (поэмы, повести, пьесы) не имею возможности... Я часто бываю не только свидетелем, но и участником кровопролитных боёв с захватчиками. Поэтому я сейчас ограничиваюсь фронтовой лирикой, а за большие вещи возьмусь после победы, если останусь жив. Но, по‑ моему, фронтовая лирика тоже важный и нужный жанр, именно сейчас» [199].
Во фронтовой поэзии Джалиля преобладают эпизоды военной жизни. Поэт рассказывает о разведке («Язык»), о буднях больничной палаты («Госпиталь»). Его занимает и судьба оккупированной Украины («Братство»), партизанская война («Мост»). Он мечтает об освобождении захваченных фашистами стран («В Европе весна»). Но, конечно, его – военкора, поэта – больше всего интересуют те люди, бок о бок с которыми он ходит в атаки, коротает ночи в окопах. Стихи Джалиля становятся в ряд с той поэзией фронтовых будней, которая заняла главное место в советской литературе Отечественной войны, с поэзией А. Твардовского, К. Симонова, А. Суркова. Вот стихотворение «Перед атакой». Бойцам прислали откуда‑ то из тыла шампанское. И они вспоминают родных, друзей, любимых, думают и об атаке, которая им предстоит.
Пусть ярится пеною шипучей,
Льётся в жилы волнами огня...
Может быть, от смерти неминучей
Ты из боя вынесешь меня.
Может быть, случится что похуже.
Только с кем из нас? С тобой? Со мной?
Что гадать?
__________Хлебнём из медных кружек
Влагу нашей радости земной!
(Перевод Р. Морана)
Мысли солдат часто летят домой, возвращаются к минутам встреч, расставаний.
Ты нежно и страстно меня целовала
В минуту прощанья, моя дорогая.
Из глаз твоих грустных две капли упали
На щёки мне, пламенем их обжигая.
(«Слёзы». Перевод В. Тушновой)
Слёзы жены в представлении поэта становятся священными слезами отчизны, горькими народными слезами... Они зовут к мести врагу, напавшему на страну. Ненависть к фашистам делает глаза поэта зоркими, слова – сдержанными. В лаконичных строках стихотворения «След» с обжигающей сердце силой выражена жестокость врага:
Пламя жадно полыхает.
Сожжено дотла село.
Детский трупик у дороги
Чёрным пеплом занесло.
И солдат глядит, и скупо
Катится его слеза.
Поднял девочку, целует
Несмотрящие глаза.
(Перевод П. Антокольского)
Джалиль видит пожары и разрушения, смерть женщин и детей. Картины фронтовой жизни как бы целиком переносятся в поэзию, обретающую убедительность реальности. Глубоко взволновала поэта гибель санитарки, любимицы солдат.
Вот на носилках девушка лежит.
Играет ветер прядкой золотистой,
Как облачко, что солнце скрыть спешит,
Ресницы затенили взор лучистый.
Спокойная улыбка на её
Губах, изогнуты спокойно брови.
Она как будто впала в забытьё,
Беседу оборвав на полуслове.
(«Смерть девушки». Перевод Р. Морана)
Поэт не хочет видеть девушку мёртвой. Она должна была жить, радоваться.
Поэзия Джалиля начала мужать. Поэт связывает это не только с тем, что он на передовой. Напоминая о том, что Советская Армия к лету 1942 года уже добилась известных успехов, Джалиль констатирует в письме Г. Кашшафу: «Отечественная война сделала поворот и вызвала новый подъём в моём творчестве. Не правда ли? (Это несмотря на то, что я на фронте и имею мало условий. )» [200]
Это было его последнее письмо. Оно датируется 3 июня 1942 года. Поэт обещает в нём прислать вскоре десять – пятнадцать стихотворений и песен, просит запланировать в издательстве второй сборник. Но эти стихи он уже не прислал. Через пять‑ шесть лет в Казань придут моабитские тетради; в числе стихотворений, записанных М. Джалилем на их страницах, будут и те, что были созданы на Волховском фронте или же основаны на драматических событиях, имевших место во Второй ударной армии. Фронтовые стихи составляют немалую часть моабитских тетрадей. И в этом есть закономерность: стихи, написанные в боях, и стихи, созданные в лагерях и тюрьмах, говорят об одном – о битве с врагом.
М. Джалиль прибыл в редакцию газеты, когда окружение уже было неминуемым. «Фронтовые события всё время обострялись, связь с тылом была плохая, можно сказать, её не было, – вспоминает Н. Родионов в беседе с Г. Кашшафом. – И с продовольствием обстояло очень плохо. Муса пришёл как раз в это время. Его добровольный приезд был удивительным. К нам уже никто не прибывал» [201]. С 22 июня 1941 года М. Джалиль рвался на фронт. Судьба отпускала ему время на размышления о наилучшем употреблении своих дарований, он всегда помнил, что он татарский поэт [202]; Джалиль не расставался с надеждой попасть в татарские части, однако рвался на передовую: и в Москве, отправившись с резервистами на Волховский фронт, и в Малой Вишере, отбыв в редакцию в дни сжимавшегося окружения. Путь его прям как летящая стрела: он ввергает его в центр сражения и на передовой, и в окружении, и в последующих трагических событиях. Приехав в Малую Вишеру, он сразу отправляется на передовые линии. «Поездка была трудная, опасная, но очень интересная. Был всё время под обстрелом. Три ночи почти подряд не спал, питался на ходу. Но видел многое» [203]. В этих «поездках» проходит его время до назначения «литератором‑ инструктором» (странное наименование, отмечает в одном из писем М. Джалиль) в газету «Отвага». А письма из «Отваги» – это тщательно продуманные письма из окружения. В последнем письме он замечает: «Уже темнеет. А здесь в лесу ночью обычная жизнь прекращается, начинается другая, таинственно‑ боевая жизнь... У нас сейчас кругом идут жестокие бои. Крепко дерёмся, дерёмся не на жизнь, а на смерть». Письмо это завершается так: «Ну, пока, дорогой друг! Много писал. А слов ещё больше осталось. Предстоят серьёзные бои с опасным врагом. О результатах напишу. Пока. Крепко обнимаю» [204]. Таков характер: ясный, твёрдый, надёжный, светлый, жизнеутверждающий. Таков человек: сильный и немногословный.
Положение на фронте было тяжёлым.
Волховский фронт, входящая в его состав 2‑ я ударная армия имели задачу спасения Ленинграда от блокадного кольца. Наступление готовилось зимой. Дорог не было. «Широкий манёвр исключался. Ко всему ко прочему мы не имели возможности облегчить наступление какими‑ либо тактическими мероприятиями. О внезапности не могло быть и речи. Противник знал о предстоящем наступлении и приготовился к встрече» [205]. Такова была оценка положения маршалом К. А. Мерецковым. Наступление шло по линии Любань – Волосово, шло тяжело. Уже в середине марта в районе Мясного бора была отрезана 2‑ я ударная армия, она сумела сохранить лишь отдельные дороги, удерживала их до конца апреля – начала мая. П. А. Чипышев писал Г. Кашшафу, что вся 2‑ я ударная расположилась на дорогах, ведущих из окружения. Условия были нечеловечески тяжелы. Самолёты с воздуха сбрасывали питание и боеприпасы, они зачастую оказывались на вражеской территории. Свирепствовал голод. Фашисты забрасывали минами, бомбами скопления наших войск у дорог. «Около узкоколейной железной дороги сконцентрировалось почти 12 тысяч раненых и больных. Одними самолётами отправить их в тыл было невозможно... Не хватало перевязочных материалов для раненых. Судьба их была ужасной. Позднее, когда ворвались немцы, тех, кто мог ходить, уводили в сборные пункты, остальных расстреливали из автоматов, забрасывали гранатами. После окружения положение ещё и ещё ухудшилось. В день выдавали 40–100 граммов сухарей и 100 граммов конины. Куда бы ни попадали бомбы, они находили людей» [206]. И всё же многомесячные, невероятные по тяжести и потерям бои продолжались. До конца мая идут бои в районе Мясного бора, где наши части попадают в «мешок». И в сплошном окружении бои длятся весь июнь. Сра
|
|
|
