 |
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Подвал
|
|
|
|
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Подвал
Где‑ то под Винницей, август 1942 года
Его долго били ногами. Не слишком умело, торопясь и мешая друг другу, но от души. Потом отошли, оставив его корчиться на земле. Гумилев пытался втянуть в себя воздух – это долго ему не удавалось, а когда, наконец, получилось, то от ворвавшегося в ноздри запаха кирзачей и навоза его замутило. Он кое‑ как встал на четвереньки, и его вырвало кровью.
– Дывысь, якой нэжный, – хмыкнул кто‑ то.
– Этот поганый москаль моего кума Мыколу завалил, – зло бросил другой. – Была б моя воля, я бы ему все ребра повыдергивал по одному.
– Слышал же, что господин оберлейтенант велел, – возразил третий. – Доставить живым и невредимым. Погоди, вот допросят его и делай потом с ним что хочешь.
– У, кацап! – носок сапога вновь вонзился Гумилеву под ребра. – Живи пока, твое счастье!
– Хватит, – скомандовал третий. – Тащите его в машину, хлопцы.
Гумилеву скрутили руки ремнем и, подхватив под мышки, поволокли к машине. Лев пытался обернуться на дом, но ему тут же сунули кулаком между лопаток. На дороге стоял грузовичок, крытый брезентом, и светил фарами куда‑ то в ночь. Около грузовика топтался небольшого роста мужичонка с охотничьим ружьем в руках.
– Ну, шо? – спросил он подошедших. – Зацапали гадов?
Голос его показался Льву странно знакомым.
– Одного взяли, – ответили мужичонке. – Второй утек к речке. Ну да Потап его оттуда вытащит.
Лев едва сдержался, чтобы не вскрикнуть от радости. Значит, Теркину удалось уйти! Не все еще пропало!
– А шо с кузнецом? – продолжал допытываться мужичонка. – Он мне на прошлой неделе рессору новую обещал…
|
|
|
– Хватит болтать, – сказал тот, что не велел калечить Гумилева. – Поехали скорее.
Льва, как куль, бросили в кузов. Двое залезли вместе с ним, третий сел в кабину.
Грузовик трясло на дороге, Льва возило лицом по грязному полу. Один из конвоиров поставил ему на спину ноги и время от времени сладострастно впечатывал сапог в позвоночник пленнику.
«Все, как у нас в лагере, – думал Гумилев. – Там – паханы и бугры, здесь полицаи. Там – администрация и вертухаи, здесь немцы. Различия чисто внешние, суть одна – крайняя жестокость и звериная ненависть ко всему, что вне их системы ценностей… Должна быть какая‑ то внутренняя связь, объединяющая палачей и их подручных, если подумать как следует, я ее нащупаю, но времени у меня на это уже, кажется, не осталось…»
Привычка, приобретенная еще в питерских Крестах – размышлять над какой‑ нибудь проблемой, когда тебе больно, плохо и страшно – помогла и на этот раз. Заплеванный пол и воняющие сапоги не то чтобы исчезли, но отодвинулись куда‑ то в темноту. Сейчас перед Гумилевым была проблема, и проблему эту следовало решить, не отвлекаясь на досадные помехи.
«Надо определить основные характеристики, – думал он. – Жестокость как условие выживания в замкнутой группе, это первое. Обязательная иерархическая структура – вожак, его приближенные, основная масса, шестерки. Это второе. Внешние рамки как раз необязательны – вот же здесь, рядом со мной, сидят как полицаи, так и простые крестьяне, помогающие немцам за какую‑ то мелкую выгоду. Значит, объединение достаточно аморфное, нестойкое… Как бы его назвать? Консорция! Латинское слово consortium означает „соучастие“! Есть у него, правда, и другое, возвышенное значение – содружество. Но соучастие подходит вернее. Что такое артели, секты, банды и прочие объединения, построенные на круговой поруке, как не консорции? И что такое преступная общность уголовников или предателей, поступивших на службу к врагу, как не отвратительное соучастие? »
|
|
|
Машину тряхнуло на повороте, она сбавила ход и остановилась. Залаяли собаки.
– Вылазь, хвойда! – конвойный изо всех сил пнул его в бок. – Думаешь, тут ждать тебя будут?
Гумилев попытался встать, но со связанными за спиной руками это было не так‑ то просто. Кончилось все тем, что его просто выбросили из кузова, и он сильно разбил себе колено о камень.
Луч фонаря воткнулся ему в лицо.
– Почему он один? – спросил чей‑ то лязгающий голос по‑ немецки. – Агент говорит, что их было двое.
Другой голос, мягкий, словно бы смазанный жирком, перевел эти слова на русский.
– Предупредили их, господин офицер, – оправдываясь, заговорил полицай. Теперь Гумилев мог его рассмотреть – это был полноватый мужик лет тридцати пяти, с лицом, круглым как блин. – Кто‑ то спугнул. Этот как начал по нам палить, Мыколу сразу насмерть, Яна тяжело ранил… Пока его брали, второй ушел. Но его ловят, господин офицер, там Потап со своими собачками, возьмут они его…
«Черта с два, – подумал Лев злорадно. – В жизни вам Теркина не взять! »
– Довольно, – немец взмахнул рукой. – Это уже вторая проваленная вами операция, Савелий. Ладно, с вами я разберусь позже. А сейчас – в подвал его, живо!
В подвале, оборудованном наподобие спортзала, с Гумилева сорвали рубашку и брюки, и так, голого, прикрутили к шведской стенке. Лысоватый толстяк в цветастой рубахе принес откуда‑ то настольную лампу и направил в глаза Гумилеву.
– Вы говорите по‑ немецки? – спросил офицер, подходя вплотную к распятому на шведской стенке Льву. – Да или нет?
«Если вас захватят в плен, – учил их Жером, – вам нужно придерживаться той тактики, которая даст вам максимум преимуществ. Немцы могут попробовать перевербовать вас – в этом случае знание их языка может оказаться большим плюсом. Но не исключено, что вы окажетесь в ситуации, когда знание немецкого лучше скрыть – допустим, когда допрос ведут два офицера, и из их разговора можно почерпнуть какие‑ то важные сведения. В общем, действуйте по обстановке».
«Перевербовывать меня вроде пока никто не пытается, – подумал Гумилев. – Так что выпендриваться, пожалуй, ни к чему. Буду косить под дурачка».
|
|
|
– Не понимаю я, – пожаловался он, – чего вы от меня хотите‑ то?
– Говорит, что не знает, – перевел толстяк в цветной рубахе.
– Царицкий, скажите ему, чтобы не вздумал отпираться и лгать. За каждый неправильный ответ он будет получать удар железным ломиком – по ногам и рукам.
Усилием воли Гумилев заставил себя никак не отреагировать на эти слова, хотя внутри у него все сжалось от страха. Только когда толстяк закончил переводить, он позволил себе дернуться. Офицер удовлетворенно кивнул.
– Скажите ему, что это не все. Если я не получу ответа на интересующие меня вопросы, ему придется познакомиться вот с этим.
Тонкий стек офицера похлопал по черному кожуху стоявшей в углу динамо‑ машины.
– Электроды присоединяются к различным чувствительным частям тела, затем на них подается ток. Обычно люди, к которым применяют эту машину, выдерживают не больше пяти минут.
Толстый Царицкий перевел все в точности. Потом со змеиной улыбкой добавил:
– А электродики‑ то мы обычно в одно только место и лепим. Пять минут – и готова яичница! Ну, будешь говорить?
– Я себе не враг, – прохрипел Гумилев.
– Тогда начнем, – бесстрастно сказал офицер. – Дано: мы знаем, что в деревню вас привели люди, связанные с партизанами. Вопрос – вы тоже партизаны?
– Нет, – Лев замотал головой. – Я не партизан. Я боец Русской Освободительной армии…
– Савелий, – недовольно проговорил офицер. Круглолицый полицай выступил из тьмы и ударил Гумилева ломиком по пальцам. Ударил несильно, даже не замахиваясь – но боль была такая, что у Льва из глаз брызнули слезы.
– Поясняю – сказал офицер. – Ты должен отвечать только на заданные вопросы. Я пока не спрашивал, кто ты такой. Отвечай коротко и правдиво, ясно?
– Ясно, – выдохнул Лев.
– Второй, который был с тобой – он партизан?
– Нет! – ему показалось, что Савелий опять занес ломик. – Да нет же!
– Спокойно. Как вы оказались среди партизан?
– Мы заблудились. В лесу нас схватили какие‑ то люди. Мы не знали, что это партизаны.
|
|
|
Офицер поморщился.
– Савелий!
На этот раз удар был сильнее. Перед глазами Льва завертелись черные круги.
– Я хочу слышать правду. Ложь означает немедленное наказание. Klar?
«Сволочь, – подумал Гумилев бессильно. – Проклятая фашистская сволочь! »
Еще минуту назад он был готов изложить офицеру свою легенду, признаться в дезертирстве из рядов РОНА и даже выразить желание сотрудничать с немецкой администрацией. Все это было предусмотрено планом Жерома. Но сейчас тактика допроса стала окончательно ясна ему: офицер хотел, чтобы Гумилев выдал местонахождение и связников партизан. И только после этого, вынудив пленника к предательству, собирался перейти к выяснению прочих вопросов.
– Вот что, – сказал он, чувствуя, как немеют губы, – иди‑ ка ты к такой‑ то матери, фриц вонючий. Ничего я тебе больше не скажу.
– Это было предсказуемо, – у немца дернулся уголок рта. – Савелий, подключай динамо‑ машину.
«Ну, вот и все, – подумал Гумилев. Страх куда‑ то исчез. Он вообще больше ничего не чувствовал, одну только ненависть к этой черной швали. – Жаль, только двоих подстрелить успел».
Савелий подтянул к шведской стенке два провода с электродами. Лев рванулся, но руки и ноги были прикручены на совесть.
– Не дергайся, голуба, – Царицкий расплылся в широкой улыбке. – Бесполезно. Знал бы ты, как я люблю смотреть на это дело! Веришь, аж слюнки текут!
– Молчать! – брезгливо оборвал его офицер. – Савелий, минимальный ток.
«Не буду кричать, – подумал Гумилев. – Ни за что не буду! »
Когда Савелий в третий раз крутанул ручку динамо‑ машины, он закричал.
– Я повторяю свой вопрос, – сказал немец, – как вы оказались среди партизан?
«Надо потерять сознание, – сказал себе Лев. – Тогда они ничего от меня не добьются».
Этой наукой он тоже овладел в Крестах. Чтобы не стать падлой и стукачом, приходилось доводить следователей до бешенства – тогда удар ножки от табурета гарантировано отправлял упрямца в беспамятство.
Но сейчас сознание, как нарочно, не спешило его покидать. Ему было очень больно, однако боль, как это ни ужасно, была терпимой. Офицер и его подручные превосходно владели своим ремеслом; по сравнению с ними следователи из питерского Большого дома казались неумелыми школьниками.
– Я буду спрашивать, пока ты не ответишь, – терпеливо проговорил немец. – А ответишь ты все равно. Савелий, пять оборотов.
Льву показалось, что глаза его вылезают из орбит – боль распирала черепную коробку, как поднявшееся дрожжевое тесто. Взгляд его случайно упал на Царицкого – толстый переводчик тяжело дышал, облизывая языком пухлые красные губы. Гумилева затошнило.
|
|
|
– Я знаю, что в лесу есть партизанские отряды, – немец подошел к нему и ткнул стеком под подбородок. – Мне нужно знать, зачем партизаны понадобились вам. Для этого я задаю наводящие вопросы. Как вы нашли партизан?
– Нашли, – просипел Гумилев, – шли‑ шли и нашли…
– Он издевается, господин оберлейтенант, – притворно огорчился Царицкий.
– Семь оборотов!
«Консорция, – повторял про себя Лев, – консорция палачей… Извращенцы, садисты, маньяки – все, кто в нормальных условиях прятался бы от правосудия и совершал преступления втихомолку – теперь, при фашистской власти, могут смело воплощать свои мечты и фантазии в жизнь… и никакого наказания им за это не будет, напротив…»
Новая вспышка боли оборвала мысль. Подвал качнулся и поплыл куда‑ то в сторону, но тут же вернулся на место.
– И еще раз: откуда вы узнали, где находятся партизаны? Вам кто‑ то сказал? Кто?
Гумилев проглотил вязкую слюну.
– Дед Пихто.
Офицер выслушал объяснение Царицкого и первый раз за все время допроса улыбнулся.
– Ты, вероятно, думаешь, что можешь играть в героя долго. Однако это не так. – Он посмотрел на часы. – С момента начала допроса прошло три минуты. Уверен, что тебе они показались вечностью. Через пять минут ты будешь выть и умолять меня выключить ток. Через десять – расскажешь все, что знаешь, и все, чего не знаешь, тоже. За это время ты пройдешь через все муки ада. Скажи – ты все еще хочешь играть в героя?
Лев поднял голову и посмотрел в холодные голубые глаза оберлейтенанта.
– Nil mortalibus ardui est, – пробормотал он хрипло. Офицер озадаченно уставился на него. Как и предполагал Гумилев, оберлейтенант не знал латыни.
– Caelum ipsum petimus stultitia, neque
Per nostrum patimur scelus Iracunda
Jovem ponerefulmina. [17]
– Царицкий! – прикрикнул немец. Переводчик виновато развел руками.
– Не понимаю, господин оберлейтенант.
Лев скривил губы в усмешке.
– Нет для смертного трудных дел, – медленно проговорил он по‑ русски. Толстяк тут же перевел.
– Нас к самим небесам гонит безумие
Нашей собственной дерзостью
Навлекаем мы гнев молнии Юпитера…
Оберлейтенант задумался. Походил по подвалу, похлопывая стеком по голенищу сапога.
– Ты хорошо образован, – сказал он, наконец. – Скорее всего, понимаешь немецкий – я видел, у тебя несколько раз дергался глаз, когда я говорил. Ты не примитивный дикарь, как большинство партизан. Почему ты не хочешь сотрудничать? Ты же видишь, что выхода у тебя нет. Я могу запытать тебя здесь до смерти, а могу приказать – и тебя развяжут, дадут еды и сигарет. Будешь помогать – тебя отправят в хороший лагерь. Не будешь – останешься инвалидом, обрубком человека. Савелий не слишком старательный полицейский, но у него есть одна забавная привычка – он любит отпиливать пилой руки и ноги тем, кто не хочет с нами сотрудничать.
Гумилев молчал. Любой ответ означал бы, что он соглашается играть по правилам этого уверенного в себе немецкого офицера. Лучше уж напрячь последние силы и попробовать умереть достойно.
– Савелий, – вздохнул оберлейтенант, – десять оборотов!
Но полицай не успел выполнить приказ. На лестнице раздался какой‑ то шум, и в подвал скатился совсем молодой лопоухий солдатик в форме рядового Ваффен‑ СС.
– Господин оберлейтенант, – испуганно доложил он, – там вас господин штурмбаннфюрер требует…
– Какой еще штурмбаннфюрер? – нахмурился офицер.
Солдатик высоко поднял брови, отчего его юношеская физиономия стала совсем несчастной.
– Не могу знать. Вас требует.
– Черт знает что, – оберлейтенант в сердцах стукнул кулаком в открытую ладонь. – Ладно, я сейчас вернусь. Савелий – без меня никакой самодеятельности, ясно? Царицкий, к вам это тоже относится!
Офицер отсутствовал минут десять. За это время Царицкий несколько раз прошелся рядом с Гумилевым, урча от нетерпения, как большой жирный кот. От него пахло потом и кислой капустой. Савелий равнодушно сидел на табурете, теребя ручку динамо‑ машины. Видно было, что ему очень хочется ее повернуть, но он не решался нарушить приказ хозяина.
Лев никак не мог понять, радоваться ему этой нежданной отсрочке или проклинать судьбу, продлевающую его мучения с изобретательностью китайского заплечных дел мастера. Он был почти уверен, что после десяти оборотов просто сойдет с ума. Если бы это произошло сразу, возможно, ему не было бы так страшно. Но, прервав пытку, оберлейтенант дал ему время представить, каково это – стать сумасшедшим. И теперь Гумилев уже не мог думать ни о чем другом. Некстати вспомнился Бунька, дурачок, живший по соседству с домом бабушки в Бежецке. Он был добрый, Бунька, но очень неопрятный, все время ходил в перепачканной одежде, пускал слюни, еда выпадала у него из большого рта… Мальчишки кидали в него камнями и пугали, замахиваясь палкой, а он приседал и закрывал голову руками, хотя был гораздо больше и сильнее своих обидчиков. Неужели он станет таким, как Бунька? Потеряет рассудок, достоинство, сознание того, что он человек? Все это останется здесь, в грязном подвале. Существо, которое было Львом Гумилевым, может быть, будет еще жить и дышать воздухом, но человека Льва Гумилева больше не будет. А с ним исчезнет и весь мир – с его историей, невыразимой красотой и тайной.
Страх окончательно обессилил его, и когда в подвал спустился незнакомый ему офицер – широкоплечий, статный, в новенькой форме штурмбаннфюрера гестапо – он едва сумел поднять голову. Штурмбаннфюрер брезгливо оглядел голого, опутанного проводами Гумилева и приказал коротко:
– Снять!
– Господин Кальман, дайте, по крайней мере, расписку! – следовавший за гестаповцем оберлейтенант выглядел до крайности раздраженным. Лицо у него было красным, как будто он только что пришел с мороза – видимо, разговор со штурмбаннфюрером вышел непростым. – Мне не хотелось бы, чтобы все лавры по поимке опасного диверсанта опять достались гестапо!
– Какой вы, однако, формалист, оберлейтенант, – хохотнул гость, продемонстрировав отличные крепкие зубы. – Ладно, будет вам расписка. Вы двое – оденьте пленного и приведите его в порядок!
Гумилева отвязали от стенки. Затекшие ноги и руки ничего не чувствовали, ему казалось, что он видит тягостный и очень правдоподобный кошмарный сон. «Может быть, я уже сошел с ума? » – подумал он.
– Итак, расписка, – штурмбаннфюрер открыл черную папку и вынул оттуда какой‑ то бланк. – Я, криминальдиректор полиции Фридрих Кальман, забираю под свою ответственность предполагаемого советского диверсанта и партизана… как, вы говорите, его зовут?
– Он не назвал себя, – поколебавшись, ответил оберлейтенант.
– Чем же вы тут занимались, черт возьми? Ладно… предполагаемого диверсанта… не назвавшего своего имени… для дальнейшей оперативной разработки в штаб‑ квартире гестапо в Виннице. Примечание: честь поимки неустановленного диверсанта принадлежит оберлейтенанту Мольтке. Вы, оберлейтенант, случайно не родственник знаменитого стратега? Жаль, жаль. Ну, что, в таком виде устроит?
Мольтке с кислым выражением лица пробежал глазами расписку.
– Прошу вас поставить дату, – сказал он, – и точное время. Да, благодарю. Забирайте его, штурмбаннфюрер.
– Отведите его в мою машину, – небрежно распорядился гестаповец. На Гумилева он даже не взглянул.
– Вы приехали один? – спросил оберлейтенант. – Очень опрометчиво. Партизаны с каждым днем ведут себя все более нагло…
– А это уже ваша недоработка, nicht wahr? – усмехнулся Кальман. – Ничего, я не боюсь этой швали.
– Я могу дать вам в сопровождение полицейских, – сказал Мольтке. – Тем более что один из них давно просится в город в увольнительную.
– Одного будет вполне достаточно, – махнул рукой Кальман. – Он водит машину?
– Конечно.
– Отлично. В таком случае, мы можем отправляться немедленно – я немного подремлю по дороге.
В машине штурмбаннфюрера почему‑ то пахло порохом. Савелий втолкнул связанного по рукам и ногам Гумилева на заднее сиденье, подозрительно покрутил носом.
– Смирно лежи, понял? Думаешь, повезло тебе? Не надейся! В гестапо с тобой такое сделают, что наш подвал тебе раем покажется!
– Хватит болтать, – с ужасным акцентом сказал по‑ русски Кальман. – Садись за руль и поехали.
Он уселся на сиденье рядом с водителем и раскрыл свою папку. Зашуршал бумагами. Неразборчиво пробормотал какое‑ то ругательство.
– Вы не беспокойтесь, господин штурмбаннфюрер, – говорил между тем Савелий. – Дороги тут мне хорошо известные, партизаны по ним не ходят, боятся. Патрули наши, опять же… А что господин оберлейтенант меня с вами послал, так это он такое уважение к вашей персоне проявляет…
– Заткнись, свинья, – оборвал его Кальман.
Савелий затих мгновенно, как будто выключили радио. В зеркале заднего вида отражалось его испуганное и злое лицо.
Прошло минут двадцать, а может, полчаса, и Гумилев неожиданно начал дремать. Напряжение, державшее его стальной хваткой последние сутки, потихоньку отпускало – не потому, что впереди заблестел слабый огонек надежды, а потому, что невозможно находиться в напряжении вечно.
Он проснулся от толчка – машина резко остановилась. За окном серели тусклые утренние сумерки.
– Выйди, посмотри, что случилось, – велел Савелию Кальман.
Тот открыл дверцу и принялся медленно вылезать из машины.
Штунмбаннфюрер вытащил из кобуры небольшой плоский пистолет и трижды выстрелил в полицая.
Гумилев увидел руку Савелия – толстую красную руку, корявые пальцы с обгрызенными ногтями, цепляющиеся за край дверцы. На стекле машины расплывалось кровавое пятно.
Потом пальцы один за другим разжались и послышался глухой стук упавшего тяжелого тела. Штурмбаннфюрер Фридрих Кальман повернул к Гумилеву круглое улыбающееся лицо.
– Ну, привет, земляк! – сказал он по‑ русски без всякого акцента. – Будем знакомы – Кошкин моя фамилия.
|
|
|
