Границы науки. Проблема демаркации

Задача определения границ научного знания была осознана как задача первостепенной важности только в XX в., хотя К. Поппер и называл ее "центральной проблемой теории познания" со времен Канта⁴. Так, например, еще для Г. Спенсера эта проблема практически не имела смысла. Он писал: "Нигде нельзя провести черту и сказать: "Здесь начинается наука""⁵. Впрочем, уже Э. Мах ввел критерий для различения: научное знание – это такое знание, которое подтверждается в опыте, верифицируется. И все-таки лишь расцвет в 1920-1930-х гг. тоталитарных идеологий, объявивших себя единственно истинными и судивших с идеологических позиций самое научное знание, побудил ученых провести жесткий водораздел между идеологией и метафизикой с одной стороны, и подлинной наукой – с другой. Логические позитивисты (М. Шлик, Р. Карнап, Г. Райхенбах и др.) сформулировали ряд принципов, по которым естественнонаучное знание отличается от метафизических рассуждений. Среди них: принцип сведения научного знания к эмпирическому базису (т.е. к фактам наблюдения); принцип эмпирической подтверждаемости (верифицируемости) высказанных утверждений; принцип устранения субъекта из результата научного познания (из этого принципа, в частности, следует признание эквифинальности научного знания – подлинно научное знание не должно зависеть от истории его получения); принцип неизменности во времени критериев научности; и т. д⁶.

Позитивистская программа довольно быстро исчерпала себя. Дело в том, что ни одна естественная наука не может соответствовать предложенным принципам. Так, например, законы естественных наук не могут быть сведены к высказываниям о наблюдаемых данных, поскольку утверждения обо всех вообще явлениях никогда не могут быть проверены в опыте, т.е. не поддаются верификации. К тому же отнюдь не только естественные науки типа физики и химии являются науками. А как быть с историей, логикой или лингвистикой? И различные исследователи стали предлагать иные критерии. Научное знание – это, по мнению одних, знание систематизированное, по мнению других – всегда сомневающееся, а потому регулярно проверяемое знание, по мнению третьих – обязательно обладающее к тому же возможностью быть опровергнутым, по мнению четвертых – знание рецептурное, указывающее на эффективные способы действия, по мнению пятых автономное, не зависящее от ценностей культуры, по мнению шестых – включенное в единую картину мира, и т.д. Всех подходов и их комбинаций даже не перечислить. Все они выделяют важные особенности науки, но все-таки не дают надежного критерия для отделения научного знания от ненаучного.

Это побудило некоторых методологов ввести конвенциональный критерий. Само научное сообщество решает, что является научным, а что – нет. Правда, тут же обнаруживает Т. Кун, существуют такие революционные ситуации в науке, когда и научное сообщество начинает ошибаться. Но если сами ученые не могут отличить истинное научное знание от незнания, то уже легко признать блефом вообще наличие разграничительной линии между Наукой и не-Наукой. Так возникает позиция методологического анархиста П. Фейерабенда: познание – это "океан взаимно несовместимых альтернатив, в котором каждая отдельная теория, сказка или миф являются частями одной совокупности, побуждающими друг друга к более тщательной разработке; благодаря этому процессу конкуренции все они вносят свой вклад в развитие нашего сознания... Специалисты и неспециалисты, профессионалы и любители, поборники истины и лжецы – все участвуют в этом соревновании и вносят свой вклад в обогащение нашей культуры"⁷. Но если мошенники заслуживают такого же почтения, как и серьезные ученые, то исчезает и само представление об Истине. Само слово "истина" становится словесной шелухой, или, как говорит постмодернист Р. Рорти, "автоматическим и пустым комплиментом, отпускаемым тем верам, которые помогают нам делать то, что мы хотим"⁸. Но, значит, и проблемы демаркации научного знания нет.

К сожалению, такое признание заводит слишком далеко. А будучи бездоказательным, становится весьма опасным. Почему-то и анархисты, и особенно постмодернисты, отрицающие Истину, забывают о том, что и у Истины может быть презумпция невиновности. То, что философам до сих пор не удалось (а может быть, и не слишком хотелось) создать всеми принятый критерий научности знания, не означает, что такого критерия в принципе не может быть. Но критиков рациональности психологически можно понять – всегда приятно объявить собственную интеллектуальную слабость мощным творческим прорывом, не принимающим никаких форм "интеллектуального деспотизма".

Попробуем рассуждать иначе. Существует два критерия оценки достоверности результатов познания. Первый – сугубо субъективный. Опора на этот критерий при оценке истинности знания всегда связана с тайной (т.е. буквально: с мистическим, или, в терминологии Л. Витгенштейна, с невыразимым) – с невесть откуда взявшимся чувством правильности, с ощущением самоочевидности познанного. Несмотря на то, что, как уже говорилось, человек не знает причину этих своих переживаний, они всегда – в силу своей самоочевидности – останутся для него самой достоверной вещью на свете. Без такой положительной личной оценки никакое знание не будет принято субъектом как истинное. Всякое познание необходимо сопровождается субъективным ощущением уверенности или неуверенности в полученном результате. Однако постепенно в культуре формируются некоторые правила, или нормативные критерии, позволяющие оценивать результаты собственного познания более-менее не зависящим от субъективного переживания способом.

Мы никогда даже кушанья не оцениваем только с опорой на субъективный вкус. Мы прислушиваемся и к мнению других людей, и к тем последствиям, к которым, как мы уже знаем из своего опыта, приводит употребление тех или иных блюд, и к словам доктора, не рекомендующего есть жареное, хотя оно субъективно может восприниматься как очень вкусное, и к своему парадоксальному желанию есть невкусное для того, чтобы меньше съесть или позднее насладиться послевкусием. В обычной жизни люди доверяют не только своему субъективному ощущению, но и, например, стараются учитывать мнение окружающих их людей или ориентироваться на результат собственных действий. Так, если человеку нужно позвонить своему приятелю, а он не уверен, что правильно помнит номер телефона, то он может спросить у знакомых, посмотреть в записной книжке или просто позвонить по тому телефону, который всплыл в памяти, и проверить, туда ли попал. В обыденном познании оценки смешиваются. Они покоятся и на субъективном, и на нормативном критериях.

Но иногда объявляется, что субъективный критерий – это единственно возможный критерий оценки истинности знания. Так как, мол, любое знание дано человеку только через сознание, то само Сознание и только само Сознание должно нести подлинное знание, – убеждают мистики всех времен и народов. При принципиальной опоре на такой способ оценки достоверности знание принципиально покрыто тайной. "Все написано в книге очевидности", сказано в Коране, иными словами, субъективный критерий очевидности необходим и достаточен для познания Истины. "Царство небесное внутри нас", – говорят христиане. Это и значит, что только внутри самого себя человек может узреть Божественный свет Истины. А. Н. Волкова очень точно пишет: "Почти все, кто достиг понимания истинной природы этого феномена, тут же бросают заниматься им, поскольку понимают полную неспособность вразумительно и человеческим языком объяснить то, что они поняли"⁹. Мистическое познание использует только один критерий, только одному критерию доверяет: собственному субъективному переживанию (какими бы разными словами это переживание ни называлось).

Некоторые философы пытались приписать этому чувству субъективной уверенности некое квазиразумное основание. Так, Э. Гуссерль полагал, что "круг уверенностей", с которым живет человек, – это достоверные, очевидные предпосылки всякого познания, обусловленные самой жизнью. По-видимому, нечто сходное утверждал и М. Хайдеггер: "Человек каждый раз оказывается мерой присутствия и непотаенности сущего благодаря своей соразмерности тому, что ему ближайшим образом открыто, и ограниченности этим последним – без отрицания закрытых от него далей и без самонадеянного намерения судить и рядить относительно их бытия или небытия"¹⁰. Я не уверен, что правильно понимаю подобные тексты. Если это все же не чисто дзеновское иносказание и не просто поток сознания, дабы выразить невыразимое, то, по-видимому, Хайдеггер полагает: человек способен быть мерой сущего (т.е. способен понимать сущее), поскольку то, что ему непосредственным образом дано ("ближайшим образом открыто"), само по себе этому сущему "соразмерно". Во всяком случае, Л. А. Микешина трактует Хайдеггера так: понимание – это "изначальная характеристика самой человеческой жизни как бытия-в-мире"¹¹. Подобные утверждения нечто загадочное констатируют, но, к сожалению, ровным счетом ничего не объясняют.

Правда, мистикам приходится вводить еще один специфический критерий. Дело в том, что разные люди получают через свое Сознание разные знания. Как быть? Есть пророки и лжепророки. Кому верить? Как отличить субъективную достоверность мистических переживаний от, например, бредовых идей, которые как раз и определяются в качестве таких, которые воспринимаются с абсолютной непоколебимой субъективной уверенностью? И тогда нам объясняют: в голове у каждого человека хаос мыслей и желаний, они спутываются друг с другом и мешают узреть Истинный свет. Надо научиться не обращать на них внимания, достичь – с помощью специальных техник работы с Сознанием – состояния "отрешения от всего", "опустошения сознания", и только тогда придет Откровение и произойдет встреча с Подлинным. Поэтому все мистики проповедуют – в той или иной форме – аскезу, но при этом формулируют также особое требование: пользоваться только правильными техниками "отрешения". Но что является правильной техникой? Каждая мистическая школа решает этот вопрос по-своему, часто выдвигая следование собственным ритуалам в качестве обязательного критерия оценки правильности¹².

В науке же наоборот: только нормативные критерии необходимы и достаточны для оценки истинности знания. Умение правильно (т.е. по правилам) обосновывать свои высказывания – главное профессиональное требование в науке. Ученого никогда не обвинят в том, что он не совершил открытия (это понятно: даже очень титулованных ученых на порядок больше, чем научных открытий). Но ему не простят, если он некорректно обосновал выдвинутые им идеи. Конечно, ни один ученый сам по себе не воспримет никаких идей, если субъективно не убедится в их правоте. Но это – его личное дело, не имеющее значения для научного сообщества. Уверенность в истинности собственной позиции не может считаться аргументом в научном споре, даже маститые ученые позволяют себе говорить об этом разве лишь в своих мемуарах. Впрочем, ученый может лишь надеяться, что он открыл истинное знание, но никогда не должен быть в этом уверен.

Опора на чувство субъективной уверенности может далеко завести ученого. Приведу высказывание одного весьма знаменитого, но избыточно уверенного в своей правоте человека: "Я думаю, что исчерпал почти все комбинации человеческой мысли по вопросам морали, философии и политики. Я имею восемь томов изысканий метафизических, анатомических и физиологических о человека. Я сделал двадцать открытий в различных областях физики... Мои открытия в оптике опрокинули труды целого столетия... Диламберы, Леруа, Лаланды, Лапласы, Монжи, Кузены, Лавуазье и все прочие шарлатаны научной касты... почуяли, что они вправе ославить и обесценить мои открытия перед всей Европой". Так писал мечтавший о славе Ж.-П. Марат в своей автобиографии¹³. Будущий "Друг народа" искренне уверен в величии своих научных трудов, к сожалению (для судеб многих французов) не понимая, что наука – это всегда сомневающееся знание. Жажда славы, но главное – опора на субъективное чувство уверенности в конце концов привели его на путь призывов к террору: "Десять месяцев тому назад 500 голов было достаточно, чтобы помешать вашим страданиям, в настоящее время вы будете вынуждены срубить 100 тысяч голов"¹⁴. Истина дороже дружбы, говаривал Аристотель (как будто он знал Истину). Но отсюда недалеко и до признания, что истина, если человек, конечно, абсолютно уверен, что ею располагает, дороже жизни.

Следует различать знания, основанные на нормативных доказательствах, и знания, основанные на вере. Приписываемое Тертуллиану "верую, потому что абсурдно" (credo, quia absurdum est) удачно подчеркивает это различение. Если можно доказать, то незачем верить. Ведь если нечто доказано, то бессмысленно в это верить или не верить, а следовательно, вера уходит. Мы не верим в законы механики или электродинамики, потому что знаем, как они обоснованы. А ссылка на Творца, как справедливо говорил Ч. Дарвин, "выходит за предел научного обсуждения"¹⁵. Невозможно согласовать между собой результаты религиозного и естественнонаучного познания, так как нельзя договориться о критериях согласования – они заведомо разные. Эти знания не могут ни подтвердить, ни опровергнуть друг друга. Во всех тех случаях, когда религия опровергала науку (процессы над Дж. Бруно или Г. Галилеем) или когда естественная наука опровергала религию, за этим на самом деле всегда стояли исключительно политические мотивы, а потомкам потом было стыдно. Но поэтому же, например, научная психология, опирающаяся на христианскую религию, – такой же оксюморон, как и христианская религия, опирающаяся на научную психологию. Тем не менее вполне возможна христианская психотерапия как психотерапия для верующих людей, придерживающихся христианских ценностей, равно как возможно, что религиозный ученый вдохновится в своем творчестве какой-нибудь идеей Священного Писания. Но в этом последнем случае ученый обязан перевести эту идею в понимаемый наукой вид и подвергнуть ее проверке, а не считать непререкаемой истиной.

Итак, попробую провести жесткую демаркационную линию между научным и мистическим знанием. Научное знание – это знание, полученное каким угодно путем (хоть мистическим откровением), но затем обоснованное по принятым в науке правилам. Мистическое знание – это знание, полученное путем следования принятому канону (т.е. при соблюдении необходимых ритуалов), но обосновываемое в конечном счете только личными переживаниями, откровением. (По-видимому, можно говорить еще и о художественном знании: оно получается каким угодно путем (хоть по принятому канону, хоть по правилам науки, хоть вне всяких правил и канонов – как мы помним, "не важно, из какого сора растут стихи...") и обосновывается только личными переживаниями.) Ученый всегда должен быть убежден в соблюдении правил обоснования, но при этом сомневаться в полученных результатах, сколь бы убедительными для него лично они ни выглядели, – ведь он знает, что рано или поздно они будут пересмотрены. Мистик может сомневаться только в себе: достоин ли он соприкосновения с Истиной, правильно ли он прошел свой путь для ее достижения, но не должен сомневаться в том, во что верит. Художник хотя сам обычно и не может оценивать свои результаты (Г.X. Андерсен, например, обижался, когда его называли великим сказочником, – сам-то он считал себя великим драматургом; а многие замечательные музыканты-исполнители говорили мне, что реакция публики и специалистов на их концерт редко совпадает с их личным переживанием во время собственной игры), но обязан верить в себя и в свой путь.

Как мы далее убедимся, в разных науках принят разный канон обоснования утверждений. По моему мнению, это различие наиболее важно, в первую очередь именно оно порождает существование принципиально разных наук. Разумеется, я не претендую на полное описание всех методологических принципов построении разных наук, но все-таки предлагаю рассмотреть, какие правила сложились в математических, эмпирических, гуманитарных и практических науках. А уж затем сравним их с теми правилами игры, которые созданы для естественных наук.