Об агентах

# 71. Где нет групп, интересам общ[ества] должны служить отдельные лица – агенты двух наименований, смотря по важности функций и степени прибл[иженности] к Исп[олнительному] ком[итету].

# 72. Агент 1‑ й степени, или агент‑ помощник, есть личный агент члена Исп[олнительного] ком[итета], не имеет по отношению к общ[еству] никаких обязат[ельств] и не пользуется никакими правами. Агенты 1‑ й степени принимаются каждым членом самостоятельно с донесением об этом Админ[истрации] и не сообщая ему никаких свед[ений] о внутр[енних] делах общества.

# 73. Агент 2‑ й степени, или агент‑ исполнитель, принимается только с согласия Администрации и имеет право баллотировки в члены; взамен этого он принимает обязательства: 1) беспрекословно исполнять распоряжения Администрации; 2) пробыть на службе общ[ества] не менее года со дня принятия в агенты; 3) при выходе подчиниться условиям, поставленным Администр[ацией] для обеспечения интересов и безопасности общества.

Примечание. Для агентов 2‑ й степени должен быть выработан и утвержден особый устав, с которым он должен согласиться при поступлении в агенты.

# 74. От кандидата в агенты требуются:

а) согласие с программой общ[ества] и принц[ипами] организации;

б) личная благонадежность;

в) решительность;

г) полная преданность делу […]

# 76. В случае недоверия к указанным лицам агент 2‑ й степени имеет право письм[енного] подтвержд[ения] уполномочий новых лиц за печатью Исп[олнительного] ком[итета] и с опубликованием в органе или изд[ании] Исп[олнительного] ком[итета] отзыва (отзывом называется какой‑ нибудь условный для этого пароль или опублик[ованный] от имени Исп[олнительного] ком[итета], дающий несомненное доказательство подлинности распоряжения Исп[олнительного] ком[итета]). До опубликования агент 2‑ й степени может не исполнять приказания, но подобное недоверие может быть выражено только в очень серьезных случаях и за злоупотребление им агент немедленно исключается.

# 77. Агенту 2‑ й ст[епени], кроме двух лиц, сносящихся с ним как агенты 3‑ й ст[епени], никто из личного состава как Исп[олнительного] ком[итета], так и общ[ества] «Н[ародной] в[оли]» не должен быть известен. Такой же тайной для него должны быть и внутр[енние] дела общества.

2. М. Ф. Фроленко*

Из воспоминаний о Л. А. Тихомирове*

[…] В Распорядительную Комиссию попали Тихомиров, Александр Михайлов* и я. Мы с Михайловым были выбраны по общему желанию, как сказано у Морозова*. Остается один Тихомиров, которого многие считали вялым и непрактичным. […]

Его боязнь шпионов не раз давала пищу шуткам. Но это не имело никакого значения. На практические дела никто его и не думал посылать, для этого были другие люди; что он опасался шпионов, было даже хорошо. Он лучше, дольше сам сохранялся и не водил за собой так называемых хвостов (шпионов). Но дело, конечно, не в этом, и не за это его выбирали, а за то значение, за ту роль, какую он играл на первых порах как при создании новой организации, так и при ее действиях в дальнейшем. Его роль и значение, главным образом, вытекали из того, что это был человек начитанный, умный, с литературным талантом, умеющий хорошо, логически излагать и доказывать свои мысли, умеющий склонять и других на свою сторону. Его легко можно было бы назвать головой организации, но только не в смысле руководительства, а в смысле способности к теоретическим обоснованиям как практических начинаний, так и принципиальных положений. К этому необходимо только добавить, что в таких случаях Тихомирова всегда надо рисовать рядом с Александром Михайловым. В первое время они составляли настолько одно целое, что для не знающего их хорошо человека трудно было даже разобраться, где начинался один и кончался другой, так дружно и согласно они проводили свои предложения, свои начинания, так хорошо спевались заранее. Обыкновенно Александр Михайлов, как знающий хорошо положение вещей и обладающий недюжинным практическим умом, являлся с тем или другим предложением. Тихомиров, заранее обсудив это дело с А. Михайловым, выступал тогда на собраниях, при обсуждениях, теоретическим истолкователем этих предложений и своей логикой способствовал почти всегда тому, что предложение проходило. Таким образом, не участвуя в практических делах, Тихомиров тем не менее имел большое значение при обсуждениях этих дел, и тут он не был вял, напротив, всегда принимал горячее участие. Его выслушивали, с ним спорили, но чаще соглашались. И там, где надо было уметь говорить, Тихомирова посылали на переговоры и с посторонними. Так, он ездил в Киев, и к нему приезжали оттуда для переговоров. Немало ему пришлось повозиться и со Стефановичем*[189]. Словом, на Тихомирова смотрели как на большую мыслящую, литературную силу, и вот в этом‑ то и надо, по‑ моему, искать разгадку и того, почему выбрали Тихомирова в Комиссию, и почему потом проходили его проекты и программы предпочтительно перед проектами и программами других. Кроме того, Тихомиров, бывая чаще на людях, чаще обмениваясь с ними мыслями, лучше зная их, лучше, полнее усваивал и их мысли. Поэтому, когда являлась необходимость выразить общее мнение в виде программы, манифеста, он оказывался более точным, более полным и ярким выразителем настроения товарищей, и потому ему и отдавали предпочтение. […] За это я назвал его головой организации, и это значение Тихомиров удерживал почти до конца. […]

Но, понятно, что с появлением в Питере таких лиц, как Желябов*, Перовская*, В. Н. Фигнер*, Тихомирову пришлось делить свое значение и с ними, однако, это все‑ таки не дает права умалять и его значения, и я, касаясь других, хотел только выяснить свой взгляд на него одного. Мне кажется, что для исторической оценки его личности в данный момент необходимо было выяснить его действительную роль, которую он играл в большей или меньшей степени в известное время, не касаясь того, что стало с ним после.

3. В. И. Иохельсон*

Из воспоминаний об А. И. Зунделевиче*

Тут я хочу […] остановиться на человеке, который был мне одновременно товарищем и учителем, роль которого в движении и личные достоинства которого недостаточно оценены. Я говорю об Ароне Исаковиче Зунделевиче. […]

В последний раз перед своим арестом Зунделевич приехал из‑ за границы в конце сентября или начале октября 1879 г. и привез принадлежности для устройства новой типографии. […] Личные потребности Зунделевича были весьма скромны. Он никогда не заботился об удобствах для себя. С другой стороны, он не только не был ригористом и снисходительно относился к невинным слабостям других, но и сам приносил «гостинцы» и старался доставлять товарищам удовольствия, которыми сам не пользовался. Так, приехав в Петербург, он обыкновенно не устраивался в своей комнате или квартире, а ночевал там, где его заставали дела, и ел, что попадалось или оставалось от других. Он часто ночевал у меня после своего приезда из‑ за границы. Тогда я познакомился с его личными взглядами на новую форму революционной деятельности.

Из воспоминаний Н. А. Морозова* мы знаем, как он понимал свои теоретические разногласия с Тихомировым. Но ни у Морозова, ни у других писавших о «Народной Воле», я не встречал упоминаний об особых взглядах, которые развивал Зунделевич на редакционных совещаниях. А между тем то, что я слышал об этом от самого Зунделевича, представляет большой интерес. Зунделевич не только был незаменим для партии в области чисто практических функций, но он был также теоретическим воодушевителем, хотя его нельзя считать ни оратором, ни писателем. Но то, что он высказывал, всегда было ясно и оригинально. Так, например, он не стеснялся говорить о попытке освободить Войнаральского*, организованной в его отсутствии из Петербурга, как о донкихотском предприятии, лишь случайно ограничившемся одной жертвой. […] Зунделевич был против вооруженного сопротивления при аресте в смысле либерального принципа защиты личности и жилища от насилий полиции. Он допускал его только тогда, когда арест и без того должен был вырвать борца из рядов революции. Он вообще не носил с собою оружия. […]

Зунделевич мне раз прочел свою программу, предложенную им при обсуждении декларации редакции Народной Воли. Я не могу передать подробностей, но общий смысл его плана сохранился у меня в памяти. Многочисленные попытки деятельности в народе и организации городских рабочих дали в результате одни жертвы. Только небольшая группа народников еще продолжала теоретически отрицать необходимость политической борьбы, хотя практически им постоянно приходилось бороться с агентами правительства. Но большинство революционеров пришло к убеждению, что прежде всего необходимо свергнуть абсолютизм. К этому выводу пришли люди различных фракций. Вот почему в образовании Народной Воли приняли участие элементы, которые раньше не уживались вместе. Тут были народники‑ пропагандисты, народники‑ бунтари[190], бланкисты[191], т. е. ткачевцы и др. Все желали политической свободы, но различно понимали средства к ее достижению. Большинство, однако, еще основывалось на вере в социалистические инстинкты народной массы и Народную Волю понимали как «народное желание», которому надо было дать обнаружиться устранением гнета самодержавия. Тихомиров, как я его тогда понимал, был выразителем этого направления. Я помню, как он однажды говорил в конспиративной квартире, которую я впоследствии занимал, что он пойдет революционным путем только до передачи власти народу, а потом он, подобно Цинциннату[192], будет мирно сажать капусту. Н. А. Морозов смотрел на политический террор как на современную форму революции. При этом он отрицательно относился к централистической организации террора, мешающей повсеместному росту этой формы революции. М. Н. Оловенникову[193]можно рассматривать как представительницу ткачевцев в Народной Воле. Она принадлежала раньше к кружку ткачевцев‑ орловцев[194], к которому примыкала также Сергеева*, жена Тихомирова. Заговорщицкий элемент в программу Народной Воли, мне кажется, вошел под влиянием этой группы. Военный заговор понимался этой группой в смысле захвата власти для целей декретирования нового строя. Раз, я помню, М. Н. Оловенникова доказывала, что сто решительных офицеров, при условии нахождения среди них начальника дворцового караула, могли бы арестовать царскую семью и захватить в свои руки власть. Более реальными политиками, смотревшими на террор как на средство завоевания конституционных прав, необходимых для работы в народе, были южане – Желябов и Колоткевич*. Народная Воля понималась ими как «народная свобода». Зунделевич тоже смотрел на террористическую борьбу как на борьбу за политическую свободу, но он несколько иначе ее комментировал. Зунделевич тогда уже был сторонником немецкой социал‑ демократии. Я бы сказал, что из русских революционеров это был первый социал‑ демократ. Но он не был слепым поклонником немецкого социализма. Он вполне признавал парламентарную деятельность социал‑ демократических депутатов, которую отрицали русские революционеры, в особенности бакунинского толка, но когда легальная политическая борьба невозможна, тогда необходима революционная борьба с правительством. Он, правда, допускал несколько особый от западной Европы путь развития России, но социальный строй, говорил он, нельзя изменить в 24 часа. Необходима организация и развитие народных масс, а для этого нужна свобода совести, собраний и слова, печатного и устного, и эту свободу можно добыть при помощи террористической борьбы. Зунделевич шел еще дальше. Он говорил, что если б учредительное собрание санкционировало царизм с его бесправием, то идейное меньшинство вправе было бы вести революционную борьбу против воли большинства. Он был против насилия меньшинства над большинством по рецепту Бланки* и Ткачева*, но стоял также за право меньшинства бороться с насилием большинства над совестью и словом.

4. Н. А. Морозов*