 |
От Исполнительного комитета. Ответы и заявления. III. «Народная Воля». № 3. 1 января 1880 г.. Передовая статья
|
|
|
|
От Исполнительного комитета
Бывший ученик черниговской гимназии Александр Петрович Семеко‑ Максимович* состоит агентом III Отделения. Имеет слесарную мастерскую на Васильевском Острове. Его приметы: брюнет, черные густые волосы, бороду и баки бреет, небольшие черные усики, глаза черные, нос небольшой, тонкий, рост выше среднего, телосложения плотного, лет 26–28. Лицо интеллигентное, одевается прилично. Исполнительный Комитет просит остерегаться шпиона.
Ответы и заявления
– Редакции легальных газет мы покорнейше просим принять к сведению, что высылаем им «Н. В. » вовсе не для передачи в полицию. Мы прекратим высылку тем из них, которые позволят себе сделать это, так как не желаем лишний раз краснеть за имя русского.
– Считая своим долгом помещать объявления всех революционных кружков и организаций, мы просим не выводить из этого никаких заключений о нашей солидарности или несолидарности с ними. Это просто обязанность единственного свободного в России органа.
– Просим гг. корреспондентов и жертвователей выбирать себе какие‑ нибудь псевдонимы, чтобы мы имели возможность извещать о получении корреспонденций и денег.
III. «Народная Воля». № 3. 1 января 1880 г.
Передовая статья
7 декабря 1879 г., в Одессе повешены социалисты‑ революционеры Виктор Алексеевич МАЛИНКА*, Лев Осипович МАЙДАНСКИЙ* и Иван Васильевич ДРОБЯЗГИН*
25 декабря 1879 г.
Три новых имени прибавилось к длинному списку наших мучеников. Не прошло еще 8 месяцев бешеной реакции, и уже 16 трупов красуется на короне Александра‑ Вешателя[218]. Каторжан нынче уже не считают и не думают о них; умирающих от медленного задушения в тюрьмах, от голода и холода в сибирских тундрах не берут в расчет. Ссылка – нынче уже даже не наказание, а выражение особенной снисходительности начальства. «Куда сослан? » – спрашивают теперь без малейшего намерения иронизировать, слыша, что такой‑ то «оправдан» по суду…
|
|
|
Да, мы сделали большие успехи!
Боже мой! как подумаешь, до чего мы были наивны так немного лет тому назад! «Вперед» вносил в свой «мартиролог» таких людей как Исаак Львов*, имевший неосторожность умереть в крепости от скоротечной чахотки. Из‑ за смерти Чернышева*, которого гуманное начальство выпустило издыхать «на воле», – сотни человек подняли такой страшный шум и на могиле замученного публично и торжественно клялись «жить и умереть для свободы и блага народа»… Где теперь эти клятвы? Куда они девались? В этой толпе были люди, перед которыми открывалась блестящая «карьера» (очевидцы вспомнят это без труда), и они рисковали ею, не будучи в состоянии сдержать честного порыва. Из‑ за того, что несколько сот человек гнили по тюрьмам всего каких‑ нибудь 2–3 года, цвет нашей молодежи, очертя голову, пошел на Казанскую демонстрацию, а оттуда – на каторгу. Подлевский* умер даже не в тюрьме, а в лазарете, мы ходили его хоронить, силой брали гроб, дрались на улице с полицией, желавшей остановить процессию. А Боголюбов*? Ну, что особенного с ним произошло? Разве не бьют нынче, уже не говорим в централках, а посреди Петербурга, в крепости, да и бьют так, что человек неделю не в состоянии стать на ноги. Мы и ухом не ведем. А тогда? Чуть не произошла целая революция. Весь Петербург волновался, и когда чистая душа Веры Засулич* не вытерпела позора родины – вся Россия поголовно рукоплескала геройскому поступку. На защиту мстительницы явилась общественная совесть присяжных, толпа, готовая идти в рукопашную… Кто только не мечтал хоть чем‑ нибудь помочь Засулич. Незнакомые, встречаясь на улице, передавали друг другу тревожные слухи о ее поимке. Полицейские предлагали ей свои квартиры. Молодежь напрашивалась охранять ее с оружием в руках. О, времена наивности! Адвокаты гремели смелыми речами, в которых «приковывали» правительство к «позорному столбу» из‑ за того, что правительственные агенты без достаточно уважительных причин арестовывали людей и слишком долго держали их в тюрьмах. Знаменитый писатель благоговейно целовал карточки женщин «московского процесса»[219]. Родители, родственники и знакомые из‑ за тысяч верст съезжались в Петербург, осаждая тюрьмы и утруждая начальство самыми настойчивыми хлопотами. Они очень много позволяли себе, эти родители. «Я прежде любила и уважала царя, а теперь я его ненавижу и презираю! » – эта фраза, которую припомнят многие из прокуроров окружного суда, прошла безнаказанно матери, отпустившей такую возмутительную фразу только из‑ за того, что ее сына услали на каторгу. Велико ли дело каторга! Позволительно ли так выражаться в настоящее время матери, даже если бы перевешали всех ее сыновей и дочерей и ее самое на придачу? А общество? А молодежь? Лица высокопоставленные, барыни, осыпанные милостями судьбы, все свое время посвящали заботам об алчущих, жаждущих и томящихся в темнице. Граф Пален* верно вспомнит одну из тех чистых душ, которая хотела на коленях просить у него «справедливости». Справедливости? О, наивные времена! Сотни совершенно посторонних женщин, старых и молодых, учащихся и неучащихся, толпились в прихожих и приемных тюрем, добиваясь возможности чем‑ нибудь помочь «мученикам правды ради». Мужчины… мы помним, как они ухитрялись на все лады освобождать преследуемых: сколько на это шло ума, энергии и денег; сколько людей за это сами поплатились свободой! По всему Петербургу, по всей России пробивалось и кипело честное, святое чувство любви к человеку, любви к свободе, самоотвержению и самопожертвованию. Состояния жертвовались «на дело», последние гроши отдавались по подпискам на помощь заключенным, на поддержание революционной борьбы. Мы помним один дом, населенный студентками и студентами, вечно оборванными и голодными, но бодрыми и честными; можно было пари держать, что во всем доме не сыщешь 10 рублей, и, однако, на первую стачку Новой Бумагопрядильни[220] этот дом в один вечер собрал 115 руб.! Замечательное дело: совесть, сознание того, что честно и что подло, до того наполняли собою воздух, что даже сами правительственные агенты стыдились своей роли. Много делалось возмутительно‑ гнусного и жестокого, но люди, по крайней мере, понимали собственную гнусность. Прокурор стыдился глядеть своей жертве в глаза; смотритель тюрьмы положительно терялся перед арестантом, ибо чувствовал себя палачом. Были и тогда, конечно, субъекты, но им приходилось только мечтать: «Эх, не так надо подтянуть». Масса давила на них и парализировала их порывы.
|
|
|
|
|
|
А теперь! Поглядишь вокруг себя – тошно становится. Уж именно:
Бывали хуже времена,
Но не было подлей.
Не было подлей, никогда еще не было. Революционеры, как всегда, бесстрашно и без оглядки идут на борьбу. Но где общественная поддержка? Человек за человеком всходят на эшафот, глухо раздаются подземные стоны замуравленных в крепостях и централках, тысячи человек бесконечной вереницей тянутся в Сибирь, Мезень, Колу, народ в землю вбивается, общество подтягивается чуть не на дыбы, студенчество приводится к знаменателю николаевских времен… не перечислить всех прелестей. А кругом все молчит и ничего не ощущает, кроме постыдного трепета. […]
Три трупа в белых саванах тихо качаются на высоте… «Редкий солнечный день привлек массу народа, массы карет окружали каре войск», – заключает свое повествование г. репортер.
Праздник каннибалов! Не было бы ни малейшего диссонанса, если бы корреспондент тут же отрезал голову от трупа, и, наполнив череп вином, торжественно провозгласил тост за здравие государя императора, многомилостивого Александра‑ Вешателя.
Свыклись. Притерпелись. Господа! Есть вещи, с которыми свыкаться не позволительно. Если человек свыкся с тасканием из чужих карманов – он вор. Если человек свыкся со стоном и визгом умирающих под ножом – он зверь и башибузук. Нервы могут обтерпеться, совесть – не может и не должна. Сиделка и врач могут привыкнуть к зрелищу человеческих страданий, но разве от этого они смеют позволить себе не заботиться о больных? Что сказали бы мы о таком враче, который бы на зов умирающего ответил: «Я уж много видал таких, как ты, не стоит идти». Свыклись! Вы сперва уничтожьте зверскую тиранию, освободите народ и себя от гнета, свяжите бешеное чудовище самодержавной реакции, обеспечьте новое поколение от заразы противочеловеческого презрения к жизни, чести, свободе, и праву! Сделайте это сперва, исполните свою обязанность, а потом рассуждайте, свыклись вы или нет с разной гадостью. До этого честный человек не может даже заикнуться, что свыкся, не может для того, чтобы не развращать других неосторожным признанием.
|
|
|
Святые тени мучеников за народное благо, за свободу, за правду! Во имя вашей дорогой жизни, во имя вашей преждевременной кончины, ваших страданий, ваших надежд и упований, – обращаемся ко всем честным русским гражданам. Не праздным словом соболезнования, не слезами и благословениями, не бесплодными проклятиями помянем вашу память. Мы обращаемся с призывом к борьбе, мы зовем вас, русские граждане, к бесстрашной и безуступчивой борьбе за то, за что погибли наши мученики, наши общие братья, наша общая гордость. Мы не могли спасти их, – спасем других, спасем нашу родину от возможности повторения такой эпохи, таких фактов! […]
Общественная реформа в России – это революция; при наших государственных порядках – абсолютном деспотизме, абсолютном отрицании прав и воли народа – реформа может иметь характер только революции. И это всякий очень хорошо понимает. Вот почему наши революционеры всегда пользовались всеобщим сочувствием. Народ и даже общество могут относиться враждебно лишь к такому плану общественной реформы, который составляет деспотическую утопию, который насильственно навязывается народу. Мы, революционеры, в самых утопических своих планах, всегда обращались к народу, как верховному распорядителю своих судеб, постоянно ставили его волю выше всех своих идеалов. Вот почему в России всякий, каких бы ни был человек убеждений, но если он мог сколько‑ нибудь понимать и рассуждать, – непременно нам сочувствовал и сознавал, что мы можем принести народу только пользу. Против нас были и есть только те, кто сознательно и преднамеренно стремился к порабощению народа. В настоящее время, при современной постановке нашей задачи – мы более, чем когда‑ либо, являемся безусловно и неоспоримо полезной общественной силой. Наше дело настоящего момента – дело даже не партионное, а общерусское. Отсюда всеобщее сочувствие или, лучше сказать, одобрение, которое никогда еще не было так широко, как теперь. Но сочувствие не должно быть пассивно. Революционеры начали борьбу. Силы русского правительства, достаточные для того, чтобы сокрушить целые государства, напрягаются до крайних пределов с целью задушить революционное движение. Война начата не на жизнь, а на смерть, и как ни велика энергия и способность приспособляться к борьбе, обнаруженные партией за все последние годы – положение дел весьма серьезно. Каждый порядочный человек, имеющий что‑ нибудь за душой, обязан подумать, что из этой ожесточенной схватки нет другого исхода: либо правительство сломит движение, либо революционеры низвергнут правительство. Но для последнего партии необходима общая активная поддержка и обильный приток сил, необходимо движение общее. А у нас не только общество и народ остаются праздными зрителями борьбы, но даже сами социалисты часто склонны взваливать этот страшный поединок на плечи одного Исполнительного Комитета. Нормально ли такое положение вещей? Разумен ли такой способ действий? Мы желали бы, чтобы вся социальная партия и все друзья свободы в России посмотрели на дело прямо, без прикрашивания фактов, без всякого самообольщения. Положим – Исполнительный Комитет выдерживает борьбу истинно героически и среди самых отчаянных усилий правительства успевает развертывать силы, которых правительство не могло даже заподозрить. Но ведь и правительство не сидит сложа руки. Повторяем – такое положение вещей не может затянуться надолго: либо слетит правительство, либо будет раздавлен Комитет, а затем и вся партия. Мы предоставляем каждому подумать о последствиях такой победы, которой способствует каждый, не противодействующий активно правительству. Какой урок для деспотизма, какой прецедент на будущие времена? Значит, чуть только зашевелились, – объяви военное положение, перевешай несколько десятков человек, и все будет тихо, спокойно. […] Не мешало бы и социалистам подумать: что с ними будет, в случае успеха правительства, и легко ли откажется правительство от так прекрасно испытанного средства, виселицы? Об этом очень стоит подумать, и тогда у нас, вероятно, не было бы многих крайне курьезных фактов. Как, например, понять такую вещь: в кружок рабочих‑ социалистов затесался шпион, рабочие жалуются на это; им говорят: «Что же вы его не отправите на тот свет». – «Да мы уже доводили об этом до Исполнительного Комитета». Замечательно! Как будто без Исполнительного Комитета нельзя расправиться со шпионом. Такой же случай был с кружком студентов, тоже жаловались Комитету на шпиона, своего собственного члена, прося его уничтожить. Не может русский человек быть без начальства. […]
|
|
|
Фраза, «разговор» – вот что нас заедает. Пассивность – вот что нас губит. Не так люди совершают великие дела. Нужно бороться, не жалея себя. Нужно активно поддерживать те учреждения, которыми держится партия, да и самому не сидеть, сложа руки. Масса революционной работы может быть исполнена даже единичными личностями, а тем более молодыми кружками: пропаганда в народе, помощь ссыльным, освобождение их, уничтожение мелких шпионов, сбор денег, поддержка провинциальной учащейся молодежи, систематическое собирание сведений для свободной прессы и пр., и пр. Все это и многое другое представляет обширное поле деятельности для молодых сил, достойное упражнение и подготовление к более крупной революционной работе, поле деятельности, на котором, двигая общее дело революции, воспитываются, вырабатываются в то же время молодые бойцы, готовые сменить старых, выбывающих из строя. И только тогда, когда каждый возьмется за дело, ему доступное, когда активное содействие революции будет составлять обязанность каждого порядочного человека – мы могли бы с уверенностью сказать правительству: «вешай, сколько хочешь, а все же тебе не уйти от гибели». […]
|
|
|
