 |
Письмо С. Я. Виттенберга к товарищам накануне казни (10 августа 1879 г.)
|
|
|
|
Письмо С. Я. Виттенберга к товарищам накануне казни (10 августа 1879 г. )
Мои друзья!
Мне, конечно, не хочется умереть, и сказать, что я умираю охотно, было бы с моей стороны ложью, но это последнее обстоятельство пусть не бросает тени на мою веру и стойкость моих убеждений: вспомните, что самым высшим примером человеколюбия и самопожертвования был, без сомнения, Спаситель; однако и он молился: «и да минует меня чаша сия». Следовательно, как могу и я не молиться о том же? Тем не менее и я, подобно ему, говорю себе: «если иначе нельзя, если для того, чтобы восторжествовал социализм, необходимо, чтобы пролилась кровь моя, если переход из настоящего строя в лучший не возможен иначе, как только перешагнувши через наши трупы, то пусть наша кровь проливается, пусть она падет искуплением в пользу человечества; а что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя социализма, что социализм восторжествует и восторжествует скоро, – это моя вера! » Тут опять вспоминаю слова Спасителя: «истинно говорю вам, что многие из находящихся здесь не вкусят смерти, как настанет царствие небесное», – я в этом убежден, как убежден в том, что земля движется. И когда я взойду на эшафот и веревка коснется моей шеи, то последняя моя мысль будет: «и все‑ таки она движется, и никому в мире не остановить ее движения! »
Р. S. Специальное послание к***
Если ты придаешь какое‑ либо значение моей воле, если считаешь священным мое последнее желание, то оставь всякую мысль о мести: «прости им, не знают бо, что творят». Это также знамение времени: ум их помутился, они видят, что скоро настанет другое время, и не знают, как отвратить его. Еще раз прошу тебя, оставь всякую мысль о мести!
|
|
|
Речь М. П. Овчинникова[204] в Киевском военно‑ окружном суде (7 июля 1879 г. )
Овчинников: Гг. судьи! Много народу погибло в России в течение последних лет – и по суду, и без суда! И народ все различный: разных полов, разных возрастов, разных званий и состояний, от профессора до гимназиста, от ученого до еле грамотного, от князя до рабочего, крестьянина. Но, несмотря на многочисленность этих жертв, теперь, гг. судьи, перед вами первый пример в своем роде. Гг. прокуроры, желая опозорить, унизить русских революционеров‑ социалистов, ни перед чем не останавливаются и с особенной любовью набрасываются на те случаи, где, по их мнению, можно бросить камень в прошлое социалиста, где для них представляется хоть малейшая возможность представить в черном виде нравственный облик подсудимого. […]
Да, я вовсе не скрываю, что я был избалованным, испорченным мальчишкой; но что я был таким – виновата та среда, в которую меня бросили. Будучи 12‑ летним мальчиком, я за то, что обругал околоточного и какого‑ то господина, которые заподозрили меня в неблаговидном поступке, по решению Палаты попал на 7 дней в тюрьму. От природы был я очень впечатлительный; понятно, думаю, как могла отразиться на моей нравственности тюремная атмосфера. Когда в 1878 г. я опять попал в тюрьму в качестве подсудимого, то обратил на себя внимание одного из содержавшихся тогда политических арестантов. Частые беседы с ним открыли мне новый, неведомый доселе мир, открыли всю пошлость моей прошлой жизни; под его влиянием я переродился и сделался самым ревностным приверженцем социализма. Прежде я пренебрегал нравственностью, был эгоистичен, готов был принесть все в жертву своей личной выгоде; теперь я решил посвятить всю жизнь на служение правде и народному делу, отречься от всяких личных выгод, все личное пожертвовать этому делу. Счастье и благо народное, торжество света и правды – вот теперь единственная цель моей жизни. Да, гг. судьи! я уже не тот Овчинников, каким был, когда мне было 15 лет; между моим прошлым и настоящим нет ничего общего. Если прежняя моя жизнь оставила по себе след, так это именно то озлобление, какое я чувствую к правительству за унижения, каким оно подвергало в детстве; озлобление тем более сильное, что я теперь прекрасно сознаю, что меньше всего ответственность за мои поступки в детстве ложится на меня лично. […]
|
|
|
Правительство, или вернее тот порядок, который это правительство охраняет и защищает, втоптало меня в грязь, сделало все, чтобы усилить те недостатки, которые во мне уже были. Кто же меня вытащил из этой грязи? Под влиянием чего я переродился нравственно, обновился духовно? Под влиянием идей социально‑ революционной партии! Разве это не доказывает святости и чистоты этой идеи? Разве вы не замечаете в этой идее почти чудотворной силы, которой равна разве сила апостольской проповеди, перерождавшая также людей без различия званий и состояний, и под влиянием которой самые закоренелые преступники шли на смерть во имя великой идеи любви и братства.
Гг. судьи! Все это я говорил не затем, чтобы оправдываться; я только хотел слегка показать силу той идеи, которую вы хотите искоренить, истребляя ее последователей. Судите, осуждайте! Теперь у вас сила; но знайте, что это ни к чему не поведет! […]
Хроника преследований [205]
Здесь ветер не дунет живящей струей
И солнечный луч не проглянет,
И все, что поднимется к жизни порой,
Мгновенно здесь гибнет и вянет.
КИЕВ
Не успело еще изгладиться в Киеве зловещее впечатление казни Осинского*, Брандтнера* и Антонова*, как русские палачи поспешили обагрить эшафот кровью трех новых мучеников. 14 июля назначена была казнь Осипа Федорова[206], Горского* и Бильчанского*. Рано утром во двор тюремного замка въехала колесница, на которой должны были везти осужденных на место казни. Все в тюрьме в эту ночь не спали; из решетчатых окон выглядывали бледные и грустные лица заключенных, там и сям слышался прерывистый разговор – это заключенные обращались с последним приветом, с последним словом любви к осужденным товарищам. Минута была мрачная и торжественная, сердца остающихся сжимались мучительной тоскою, а осужденные были бодры, почти веселы и старались утешить своих друзей. Но вот послышался стук отпираемых замков, все стихло в немом ожидании. Осужденных вывели на двор и поспешно усадили в колесницу, привязав им на гpудь по большой черной доске, на которой белыми буквами было написано: «государственный преступник». Когда окончилась эта церемония и колесница тронулась к воротам замка, осужденные крикнули товарищам: «Прощайте, друзья, не горюйте; пусть наша смерть будет залогом лучшего будущего для вас! » «Прощайте, прощайте! » – раздались в ответ голоса из тюрьмы, в которых слышались подавленные рыдания. Дорогой от тюрьмы до места казни Федоров и Бильчанский обратились с речью к народу, в которой объясняли, что казнят их не за преступления, а за то, что они любили народ и боролись за него. Едва прозвучал голос осужденных, как Гюббенет[207] приказал бить в барабан, а казаки старались раздвинуть толпу, громадною массою теснившуюся вокруг колесницы. Однако барабанщику не удалось заглушить громкие голоса говоривших; видно, и у него не легко было на душе: ударит раз, другой – и смолкнет, не будучи в силах продолжать. Заметив это, барабанщика заменили горнистом, но и это не много поправило дело. Так, медленно подвигаясь, колесница доехала до места казни, где посреди громадной площади, запруженной народом, возвышались три виселицы. Твердыми шагами взошли осужденные по ступеням эшафота, и, когда палач готовился набросить им на головы белые капюшоны, Бильчанский, подбросив вверх свою шапку, вскричал: «Да здравствует революция, да здравствует бедный народ! » и эхо громко повторило его возглас по всем концам площади. […]
|
|
|
ОДЕССА
С приездом в Одессу генерал‑ губернатора Тотлебена* немедленно начались так называемые «мероприятия», первой жертвой которых явилась одесская пресса. Во всех редакциях были произведены обыски, обязали их уведомлять полицию об именах и занятиях их сотрудников, а также и об образе жизни их до вступления в редакцию. Одновременно с этим начался ряд арестов и административных высылок. Число лиц, высланных из Одессы, доходит до 60. […]
|
|
|
Вот еще факт, вполне дорисовывающий картину. Некто Сомов*, недавно приехавший из Курска в Одессу, подвергся почему‑ то самому докучливому полицейскому надзору: шпионы буквально ходили за ним по пятам, и вот однажды, когда он гулял по приморскому бульвару, где по вечерам обыкновенно так много народу, что в толпе очень легко скрыться, шпионы, боясь потерять его, кликнули жандармов и велели арестовать его. Жандармы предложили Сомову следовать за ними, но тот отказался идти добровольно и, возмущенный подобной наглостью, обратился к публике с речью, в которой указывал ей на безысходность положения всякого русского гражданина при современной разнузданности полицейских властей. Едва он успел сказать это, как на него накинулись жандармы и, осыпая всевозможными оскорблениями, потащили с собой; когда, наконец, он был привезен в тюремный замок, то тело его было покрыто синяками, а одежда буквально изорвана в клочки; там, избитого, полуживого, втолкнули его в грязную каморку, где не было даже тюфяка, чтобы лечь. Нервное потрясение, испытанное им после всех перенесенных оскорблений, было так сильно, что он в ту же ночь решился покончить с жизнью. Не имея под рукой никаких более удобных средств к исполнению своего намерения, он сжег себя при помощи тюремной керосиновой лампы.
Как ни ужасна картина этой смерти, но еще более потрясающее впечатление производит казнь трех новых жертв русского деспотизма, публично совершенная в Одессе 10 августа. Не в первый раз видим мы, с какой геройской твердостью умирают наши товарищи, но фигура Лизогуба* носит на себе какую‑ то особенную печать нравственного величия. Какая сила самоотвержения, какая глубокая вера сквозит в этой безмятежной улыбке, которая озаряет его лицо во все время пути к месту казни, и сколько теплой любви слышится в его последних словах утешения, обращенных к товарищам, сидевшим рядом с ним на позорной колеснице! […] Давно уже человечество не видало подобного. Картина последних казней невольно переносит наше воображение в эпоху первых христианских мучеников, и недаром Лизогуб, Чубаров* и Давиденко*, отказавшись от последних напутствий священника, взяли все‑ таки из его рук крест и поцеловали его, как символ, воплощающий в себе страдание человека за идею…
ХАРЬКОВ
…Приведу несколько сведений о житье‑ бытье наших товарищей, сидящих в центральной харьковской тюрьме. Положение их и без того уже тяжелое, с каждым днем становится все хуже и хуже. Все помыслы начальства обращены на то, как бы поскорее домучить этих страдальцев, и без того уже стоящих одной ногой в гробу. Их все еще продолжают держать в кандалах, хотя обязательный срок испытания для многих из них давно уже кончился; насильно бреют им головы и не позволяют даже носить обувь, опасаясь, чтобы пол не испортился от ходьбы. Спать заставляют их на голых досках и, несмотря ни на какой холод, не дают одеял, так что нередко вместо сна беднягам приходится всю ночь бегать по камере в тщетной надежде сколько‑ нибудь согреть свои коченеющие члены. Гулять их выводят поодиночке, а потому очень ненадолго. Необразованный и грубый смотритель старается об одном – как бы дать почувствовать заключенным свою власть, и оскорбления одно за другим сыплются на их беззащитные головы; неудивительно поэтому, что из 8 заключенных, сидевших до последнего времени в Печенежской тюрьме, двое умерло и двое сошло с ума. […]
|
|
|
ПЕТЕРБУРГ
[…] Несколько времени тому назад один студент, выходя из дому, захватил с собой № «Нового Времени», чтобы отослать его по почте своему товарищу. Едва он протянул газету к почтовому ящику, как какая‑ то неведомая рука выхватывает ее. В изумлении обернувшись, студент видит подкравшегося городового, преспокойно рассматривающего его газету.
– А! «Новое Время»! – с покойно говорит блюститель порядка, – это ничего… и возвращает газету.
Студент, удивленный таким нахальством, вздумал протестовать, но городовой заявил, что он это делает по приказанию своего непосредственного начальства, частного пристава, поручившего ему наблюдать за ящиками; студент волей‑ неволей должен был удовлетвориться этим объяснением, зная, что начальник далеко превосходит в этом отношении своего подчиненного. […]
РЕДАКЦИЯ «Народной Воли» просит всех, кто знает какие‑ либо факты или обстоятельства из жизни казненных в настоящем году, прислать эти сведения ей в возможно скором времени для составления биографий. Собирать и доставлять эти сведения, как бы мелочны они ни казались, составляет нравственный долг всякого, кому дорога память наших первых мучеников за народ и свободу.
Объявление об издании газеты «Черный передел» [208]
От редакции. С тех пор, как приостановилось издание «Земли и Воли», положение дел социально‑ революционной партии в России усложнилось весьма значительно. Усилившийся до небывалых размеров правительственный гнет естественно должен был вызвать новую дифференциацию в деятельности революционеров и даже, до некоторой степени, во взглядах их на практические задачи партии. Как бы ни казались незначительными различия между взглядами революционных фракций, каждая из них должна обеспечить себе возможность излагать свои взгляды и обсуждать потребности партии в печати. Наше издание будет выразителем мнений одной из таких фракций. Мы думаем, что его направление достаточно определится, если мы заявим полную солидарность со взглядами, выраженными в передовых статьях 1–5 №№ «Земли и Воли». Дальнейшее развитие этих взглядов, определение задач партии в народе и предостережение ее от излишнего увлечения задачами чисто политического характера, могущего отвлечь партию от единственно возможного для нее пути – агитации на почве требований народа, выражаемых лозунгом «Земля и Воля», – будет составлять нашу задачу.
Мы считаем в числе сотрудников Плеханова*, Аксельрода*, Стефановича*, Дейча* и надеемся, что Кропоткин* и некоторые из коммунаров тоже не откажут нам в своем литературном содействии.
|
|
|
