Венгрия: тектонический сдвиг в империи 7 глава

Поэтому администрация Кеннеди настаивала на «интеграции» всех ядерных сил НАТО и выступила с проектом для достижения этой цели — создания многосторон­них ядерных сил НАТО (МСЯС). Несколько сот ракет среднего радиуса действия с дальностью полета от 1500 до 2000 миль должны были быть установлены на суда под командованием НАТО. Чтобы подчеркнуть союзный характер этих сил, команды су­дов должны были быть многонациональными, из различных стран-участниц". Но по­скольку за Соединенными Штатами сохранялось право вето, МСЯС не решали осно­вополагающей ядерной дилеммы НАТО; они оказывались бы либо избыточны, либо бесполезны.

4 июля 1962 года Кеннеди провозгласил величественную Декларацию взаимозави­симости Соединенных Штатов и объединенной Европы. Политически и экономиче­ски интегрированная Европа стала бы равным партнером Соединенных Штатов, раз­деляя с ними бремя и обязанности мирового лидера²⁰. Развивая далее столь преисполненную символизма тему во время более поздней по времени речи во франкфуртской Паульскирхе, где в 1848 году собиралась либеральная Германская на­циональная ассамблея, Кеннеди объединил перспективы атлантического партнерства с европейской интеграцией:

«Только слившаяся воедино Европа может предохранить нас от дробления союза. Только такая Европа способна обеспечить полнейшую взаимность в трактовке по обе стороны океана вопросов, находящихся в атлантической повестке дня. Только при наличии такой Европы для нас возможна полная взаимная самоотдача, равенство в распределении ответственности и равный уровень самопожертвования».

Красноречивый вызов Кеннеди угодил в трясину двусмысленного положения Ев­ропы, рост экономического могущества у которой сочетался с ощущением военного бессилия, особенно в ядерной области. Как раз те самые качества, которые делали «гибкое реагирование» столь привлекательным и столь необходимым для Соединен­ных Штатов, порождали сомнения среди их союзников по НАТО. Практические по­следствия применения стратегии «гибкого реагирования» заключались в том, что она обеспечила бы Вашингтону большую свободу политического выбора применительно к решению о начале войны, — то есть была бы достигнута та самая желанная для де Голля цель, которой он пытался добиться при помощи «ударных сил», как он на­зывал французские ядерные силы, когда они наконец появились на свет в 60-е годы. Само сочетание решимости и гибкости, столь желанное для Америки, подкрепляло французские доводы в пользу автономии в ядерном отношении в качестве преграды на пути пересмотра Америкой своих решений в момент кризиса. Хотя целью Америки было сделать «устрашение» наглядным, чтобы ядерная угроза выглядела еще более до­стоверно, большинство союзников предпочитало строить стратегию «устрашения» на иной основе — посредством повышения для противника степени риска благодаря вы­бору стратегии «массированного возмездия» независимо от нигилистичности послед­ствий. Что делать, если блеф не сработает, так никогда и не обсуждалось, хотя вари­ант сдачи не мог исключаться.

Дебаты относительно военной интеграции приобрели прямо-таки теологические свойства. В мирное время командование НАТО представляет собой по преимуществу орган военного планирования: в операционном смысле вооруженные силы каждого из союзников остаются под национальным командованием, и право вывода сил из-под командования НАТО до такой степени само собой разумеется, что никогда не оспари­валось. Это продемонстрировал вывод французских войск для использования их в Ал­жире, неоднократный вывод американских войск во время ряда ближневосточных кри­зисов: в 1958 году в Ливане, в 1973 году во время очередной арабо-израильской войны и в 1991 году в период «войны в Заливе». Обсуждая священную суть и достоинства интеграции», ни Соединенные Штаты, ни Франция так и не определили, какие со­вместные действия возможны под вывеской «интеграции», а какие не вписываются да­же в весьма расширительное толкование Францией понятия «сотрудничества». Никакая договоренность относительно порядка осуществления командования не способна раз­решить политическую по сути проблему, сформулированную де Голлем:

«Американцы, наши союзники и друзья, в течение длительного времени одни об­ладали ядерным арсеналом. Пока они были единственными его обладателями и пока проявляли волю к немедленному его использованию в случае нападения на Европу... американцы действовали таким образом, что для Франции в принципе не вставал во­прос вторжения, ибо такого рода атака лежала за пределами вероятности... Но затем Советы также обзавелись ядерным арсеналом, и этот арсенал достаточно мощен, что­бы поставить под угрозу само существование Америки. Естественно, я не делаю циф­ровых сравнений, ибо вряд ли возможно найти соотношение между значимостью од­ной из смертей и значимостью другой — но новый, гигантский фактор уже присутствует».

Спор по поводу «Скайболта» вывел все эти латентные конфликты на поверхность. В продолжение всей своей политической жизни де Голль выступал против наличия «особых отношений» между Америкой и Великобританией именно потому, что сим­волический статус Великобритании как великой державы, равной Соединенным Шта­там, сводил Францию на уровень державы второстепенной. Не будем грешить против истины: Кеннеди предложил Франции точно такую же помощь в осуществлении ра­кетной программы, как и Великобритании. Но для де Голля нюанс между интеграци­ей и координацией и определял сущность истинно независимой политики. В любом случае, тот факт, что Нассауское соглашение англо-американскими руководителями обсуждалось, а до сведения де Голля было лишь доведено, предопределял гарантиро­ванный отказ последнего. Не желал он и привязывать свою страну в отношении ядерных ее возможностей к технологии, разработка которой, как в случае со «Скайболтом», в любой момент может быть прекращена. На пресс-конференции 14 января 1963 года де Голль в публичном порядке, то есть точно так же, как получил сведения о предложении Кеннеди, от него отказался, при этом едко заметив: «Конечно, я говорю об этом предложении и соглашении лишь потому, что они опу­бликованы и их содержание известно»²³.

Проводя черту, де Голль также воспользовался этой возможностью, чтобы нало­жить вето на вступление Великобритании в «Общий рынок», и отверг мнение Кенне­ди относительно того, что европейская часть двойной опоры союза должна быть ор­ганизована на сверхнациональной основе:

«Любая система, сущность которой будет состоять в передаче нашего суверенитета августейшим международным ассамблеям, являлась бы несовместимой с правами и обязанностями Французской Республики. И в довершение к этому такая система, без сомнения, оказалась бы бессильной возобладать и повести за собой народы, в первую очередь наш собственный народ, в такие дали, где само существование их души и те­ла оказалось бы под вопросом».

Сущность вызова де Голля, брошенного американскому руководству, стала ясна через несколько дней. Де Голль и Аденауэр подписали договор о дружбе, предусмат­ривающий постоянные взаимные консультации по всем главным вопросам:

«Оба правительства будут консультироваться друг с другом до принятия каких бы то ни было решений по всем важным вопросам внешней политики, и в первую оче­редь по вопросам, представляющим взаимный интерес, имея в виду выработку в мак­симально возможной степени аналогичной позиции»²⁵.

Содержание договора не представляло собой ничего примечательного. По правде говоря, документ напоминал порожний сосуд, который можно было заполнить чем угодно в продолжение последующих лет по воле французских и германских руководи­телей. Символична, однако, существенная значимость этого договора. С момента уда­ления Бисмарка от власти в 1890 году во время всех международных кризисов Фран­ция и Великобритания выступали против Германии. А теперь, когда Франция не допустила Великобританию в «Общий рынок», несмотря на сильное давление со сто­роны Америки, именно германский канцлер оказал содействие в выведении Франции из состояния изоляции. Возможно, Франция не была достаточно сильной, чтобы на­вязывать по нерешенным вопросам собственное мнение, но при поддержке Германии оказывалась достаточна сильна, чтобы блокировать варианты решения, предложенные другими.

В конце концов, дело касалось того, почему нации сотрудничают друг с другом. С американской точки зрения, все разумные люди в итоге приходят к одним и тем же выводам, потому общность целей более или менее принимается за аксиому, и упор делается на механизм, при помощи которого можно воплощать на практике изна­чальную гармонию. Европейский же подход имеет в своей основе продолжительную историю конфликтов между национальными интересами; примирение этих интересов друг с другом и являлось сущностью европейской дипломатии. Европейские руково­дители воспринимали гармонию, как нечто, нуждающееся время от времени в извле­чении из окружающего хаоса посредством конкретных шагов в области межгосудар­ственных отношений. И именно это лежало в основе вопроса об управлении ядерными силами, вставшего в 60-е годы; он явился стержнем отказа де Голля от на­циональной Европы и возник вновь во время дебатов по Маастрихтскому договору в 90-е. Без сомнения, де Голль был влеком не только столь философско-возвышенными мотивами. Будучи учеником Ришелье, он видел во вступлении Англии в «Общий ры­нок» угрозу руководящей роли Франции в Европейском экономическом сообществе, причем как из-за веса Великобритании, так и из-за теснейшей ее близости к Соеди­ненным Штатам.

И потому, сколь бы эгоистичными ни были ответы де Голля, вопросы эти каса­лись самой сути роли Америки в международном плане, ставшие особенно актуаль­ными в эпоху после окончания «холодной войны». Ибо один из труднейших уроков, который Америке еще предстоит усвоить, заключается в том, что нации сотрудничают друг с другом в течение длительного периода лишь тогда, когда они разделяют общие политические цели, и что американская политика должна сосредоточиваться преиму­щественно на этих целях, а не на одних лишь механизмах их достижения. Функцио­нальный международный порядок должен обеспечивать достаточно места разнообраз­ным национальным интересам. И хотя в его рамках должны делаться попытки их объединения, от них нельзя просто-напросто отмахиваться.

Возвышенные представления Кеннеди об атлантическом партнерстве базировались на наличии двух опор у крыши единого дома — Европы и Америки, и именно это представление вызывало отчаянное противодействие со стороны де Голля, выдви­гавшего гораздо более изощренную, пусть даже менее одухотворенную, систему отно­шений. Обе концепции имели в своей основе конкретные исторические ценности каждой отдельно взятой страны. Кеннеди осовременивал наследие Вильсона и Фран­клина Делано Рузвельта; де Голль выступал с весьма сложно-многоплановой версией классического европейского равновесия сил, в основе которого лежало наличие раз­деленной Германии, западногерманское экономическое преобладание, французское политическое господство в Европейском экономическом сообществе и, в качестве подстраховки, американская ядерная защита.

Но когда все было сказано и сделано, де Голль оказался побежден самим фактом безграничной приверженности старомодным национальным интересам, столь мощно выведенным им на поверхность. И у мудрого государственного руководства имеются свои пределы. Блестящие аналитические расчеты де Голля оказались перечеркнуты нежеланием принять во внимание несовместимость французских национальных инте­ресов с продолжающимся отчуждением от Соединенных Штатов до такой степени, что это могло побудить Америку отъединиться от Европы, притом тогда, когда Совет­ский Союз все еще представлял собой единое целое. Да, Франция обладала способ­ностью нанести ущерб тем или иным американским планам, но никогда не была до такой степени сильной, чтобы навязать свои собственные.

Пренебрегал ли де Голль истиной или был чересчур горд, чтобы признать ее, но он нередко превращал чисто теоретические построения в конкретный удар по амери­канским намерениям, точно внесение систематического недоверия внутрь союза и яв­лялось сущностью французской политики. Однако по ходу дела де Голль свел на нет свой же собственный замысел. Его исходный постулат, заключавшийся в том, что решения по вопросу войны и мира в глубочайшем смысле слова носят политический характер, был изначально верен. А его идея Директората правильно обращала внима­ние на настоятельную необходимость наличия «концерта» политических целей, осо­бенно за пределами территории деятельности Атлантического союза.

И все же у де Голля преобладала тенденция возводить весомые доводы в ранг са­моотрицающих крайностей. Одно дело — отвергать структуры, превращавшие догово­ренность в нечто обязательное, а также имевшие целью процедурными средствами предотвращать автономные действия, и совсем другое — вести атлантические взаимо­отношения в форме перманентной конфронтации между Европой и Америкой. Его высокомерная тактика чересчур противоречила американскому представлению о меж­дународных отношениях, особенно союзах, и оказалась несопоставима с поведением других членов НАТО, и когда тем пришлось выбирать между Вашингтоном и Пари­жем, они всегда делали выбор в пользу Вашингтона.

Это с особенной ясностью проявилось применительно к взаимоотношениям Франции и Германии. Де Голль сделал франко-германское сотрудничество стержнем внешней политики. Но хотя он обеспечил себе поддержку Германии по вопросу по­литики в отношении Берлина и значительную симпатию с ее стороны применительно к взглядам по поводу контроля над ядерными силами, существовал предел, далее ко­торого ни один германский государственный деятель не мог бы и не хотел бы пойти в смысле отчуждения от Соединенных Штатов. Какие бы у них ни существовали возра­жения по поводу конкретных политических шагов Америки, германские лидеры не имели ни малейшего желания оставаться лицом к лицу с Советским Союзом при на­личии одной лишь поддержки со стороны Франции. Независимо от того, как герман­ские руководители оценивали относительные достоинства англо-американской пози­ции по поводу контроля за ядерными вооружениями и европейской интеграции, никто из них на деле не рискнул бы полагаться на сравнительно малые французские силы, а не на обширный американский ядерный арсенал, не предпочел бы полити­ческую поддержку Франции поддержке Соединенных Штатов. Таким образом, суще­ствовал внутренний предел тому, чего де Голль в состоянии был достигнуть, избирая антиамериканский курс; его усилия по предотвращению появления националисти­ческой Германии могли породить риск искушения для германского национализма из­брать путь многовариантных маневров.

Особенностью кризисов 60-х годов было то, что все они уходили в песок. После Берлинского кризиса 1958 — 1963 годов более не было фронтальных советских вызо­вов западным интересам в Европе. После внутриатлантического кризиса I960 — 1966 годов вопросы, связанные с НАТО, превратились в мирное сосуществование амери­канской и французской концепции. В 70-е годы администрация Никсона во время так называемого «Года Европы» попыталась оживить хотя бы частично дух подхода Кеннеди на базе более скромных предложений. Однако она наткнулась на ту же са­мую скалу голлистской оппозиции, причем по аналогичным причинам. Время от вре­мени Франция пыталась создавать независимые на деле европейские военные воз­можности, но американская сдержанность и двусмысленность германского поведения не давали этим планам обрести значительность. Шли годы, десятилетия, и как амери­канский, так и французский подход оказались перечеркнуты реальным развитием со­бытий.

По иронии судьбы в мире, существующем после окончания «холодной войны», оба политических оппонента оказались в окружении, в условиях которого обязательность сотрудничества между ними явилась ключом к продуктивным атлантическим и внутриевропейским отношениям. Вильсоновские представления относительно сообщества демократических государств, действующего на основе единства целей и разделения труда, подходили к международному порядку 50 — 60-х годов, характеризовавшемуся преобладанием внешней угрозы со стороны тоталитарной идеологии и наличием аме­риканской почти полной ядерной монополии и американского экономического пре­восходства. Однако исчезновение единой, объединяющей угрозы и идеологический крах коммунизма вместе с появлением более равного распределения экономической мощи налагали на международный порядок требование более тонкого балансирования национальных и региональных интересов. Коммунизм действительно рухнул, как это предсказывали Кеннан, Ачесон и Даллес. Однако в конце пути оказался не мир, по­строенный по законам вильсоновского идеализма, но заразная форма того самого на­ционализма, который Вильсоном и его последователями был назван «старомодным». Де Голля этот новый мир бы не удивил. Да и вряд ли он счел бы его «новым». Он бы утверждал, что мир этот наличествовал все время, только был какой-то период при­крыт тоненькой оболочкой преходящего феномена гегемонии двух держав.

Однако в то же самое время крах коммунизма и объединение Германии перечерк­нули большинство деголлевских постулатов. Скептически относившийся ко всему, кроме международной роли собственной страны, де Голль переоценивал возможности Франции самостоятельно управлять ходом исторического процесса. «Новый мировой порядок» оказался не более милостив к мечтаниям де Голля относительно француз­ского политического преобладания в Европе, чем к идее неоспоримого американского глобального лидерства. Объединенная Германия более не нуждалась в подтверждении со стороны союзников своей исконной законности применительно к восточногерман­скому сопернику. А по отношению к Советскому Союзу прежние его восточноевро­пейские сателлиты стали равноправными участниками игры на международной сцене, причем Франция обнаружила, что не обладает достаточными силами, чтобы в оди­ночку обеспечить новое европейское равновесие. Традиционный французский поли­тический выбор сближения с Россией как способ сдерживания Германии исключен любым из возможных вариантов эволюции бывшего Советского Союза: если результа­том ее будет хаос и развал, то Россия окажется слишком слабой, чтобы выступать в роли противовеса Германии; если возобладает русский национализм и произойдет ре-централизация, то новое государство, все еще обладающее тысячами единиц ядерного оружия, может оказаться слишком сильным, чтобы ограничиваться ролью партнера Франции. Как минимум, столь же привлекательным для нее был бы союз с Америкой или Германией. Кроме того, любая попытка окружения Германии вызвала бы к жиз­ни тот самый национализм, который германским лидерам удавалось сдерживать и ко­торый в прошлом являлся для Франции вечным кошмаром. В этом случае Америка становится наиболее надежным, пусть даже концептуально наиболее трудным, парт­нером Франции, а также единственной ее подстраховкой в деле проведения абсолют­но необходимой политики дружбы с Германией.

Итак, в конце пути, первоначально задуманного де Голлем, чтобы сделать отно­шения с Америкой необязательными, в то время как Америка считала этот путь сред­ством более полной своей интеграции в составе НАТО, сотрудничество между столь давними друзьями-оппонентами — чем-то напоминающее «особые отношения» Аме­рики с Великобританией — выкристаллизовалось в качестве ключевого элемента рав­новесия сил, каким оно должно было стать двумя поколениями ранее, когда Вильсон появился во Франции, чтобы освободить Старый Свет от прежнего безрассудства и расширить его кругозор за рамки государства-нации.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Вьетнам: