Воспоминания. 1837–1847 10 страница

Такие частные разрешения этого вопроса бывали в России и исходили даже и от верховной власти; но общий закон остался неизмененным, и потому положение раскольников зависело и зависит (1882 г. ) более от станового пристава. На Кавказе это недоразумение могло иметь в 1845 году особенное значение. Вообще в линейном казачьем войске сектантов было более чем православных; особенно в Гребенском и Моздокском полках казаки были почти поголовно староверы и фанатически держались своего учения. Почти то же можно сказать о Волжском, Хоперском, Кубанском и Кавказском полках; но вместе с тем это были лучшие, самые храбрые и надежные полки. Лабинский полк был составлен из переселенцев с линии и из внутренних губерний; кроме староверов там были молокане, духоборцы, субботники и даже скопцы^[101]. Владикавказский полк и все Черноморие состояли из малороссиян, и между ними не было никаких сектантов. В гражданском населении Кавказской области преобладало православие, но внутри области жили ногайцы‑ магометане (около 80 тысяч душ), армяне, калмыки и несколько иностранных колоний. Соседями были осетинцы, считавшиеся христианами, чеченцы и кабардинцы – строгие магометане, черкесы (адехе) и абазинские племена, считавшиеся магометанами, но вполне индифферентные к вере. Область принадлежала к Донской епархии, и православное духовенство посвящалось в Новочеркасске. Духовенство казачьих войск подчинено было обер‑ священнику^[102] Кавказской линии, в Тифлисе.

В таком хаотическом состоянии была православная церковь в этом обширном крае, в виду разноверного и большею частью враждебного нам населения. В 1844 (кажется) году учреждена была новая епархия^[103], в которую вошло гражданское и казачье население всего Северного Кавказа. Первым епископом Кавказским и Черноморским был назначен Иеремия, лет 45, человек ученый, строгой монашеской жизни, но желчный, честолюбивый и склонный к фанатизму. Он принялся слишком усердно и резко за благоустройство своей епархии и за обращение иноверцев, чем вооружил против себя особенно раскольников, между которыми были люди почтенные и заслуженные. В Гребенском полку Фроловы и Семенкины в нескольких поколениях были известны своими военными доблестями и заслугами. Между ними были полковники и один генерал‑ майор. Новый епископ стал принимать крутые и не совсем разумные меры. Доходило дело до соблазнительных сцен, тем более возбуждавших неудовольствие казаков, что офицеры их были тоже раскольники, полковые командиры хотя из регулярных войск, но или из иноверцев, или по расчету, равнодушно относившиеся к делам веры. Наконец, наказного атамана линейного войска, генерал‑ лейтенанта Николаева, из Донского войска, подозревали, что он сам втайне держится старой веры. Ясно, что преосвященный Иеремия не понял положения края; но вместо того, чтобы объяснить ему и иначе направить его деятельность или, наконец, заменить его другим лицом, князь Воронцов исходатайствовал высочайший указ об изъятии линейного казачьего войска из епархии и подчинения его снова обер‑ священнику. Дело велось втайне, и указ неожиданно разрушил только что образованную епархию. Г. Заводовский, как главный местный начальник, гражданский и военный, принимал в этом пассивное участие, как слепое орудие князя Воронцова. Вообще он благодушно покорялся ничтожной роли, которую дал ему новый главнокомандующий и наместник.

Князь Воронцов распоряжался непосредственно всеми военными действиями и обороною края в восточной половине Кавказа, назначением частных начальников и дислокацией войск. Часто бывая на этом главном театре войны, князь давал приказания и разрешения, о которых Заводовский не всегда узнавал на месте, а его штабу они были всегда неизвестны. Эти распоряжения, даже в мелочах простой администрации, часто были противны тем, которые частные начальники получали из штаба войск Кавказской линии. Многим из этих частных начальников, и даже нестарших чинов, князь разрешил писать ему лично, без законных формальностей. Если прибавить к этому, что князь принимал всякие доносы, и даже безымянные, и для удостоверения в их справедливости предпринимал, через особенных агентов, тайные розыскания, то можно вообразить, какое вредное влияние такой порядок должен был иметь на дисциплину и на правильный ход администрации.

Весною обыкновенно начинались поездки князя преимущественно на левый фланг и в Дагестан, а затем в Пятигорск, где он проводил по месяцу и более. Вместе с ним двигалась его многочисленная свита и большая часть начальствующих лиц, не для надобностей службы, а чтобы показать и напомнить о себе. Заводовский, конечно, был его неизменным спутником. На воды обыкновенно приезжала и княгиня со своими приближенными… Тогда образовался какой‑ то двор с бесчисленными интригами и сплетнями. Ловкие люди и с податливой совестью пользовались таким положением. Злоупотребления всегда были на Кавказе, но нередко они находили извинение в особенностях края и нашего в нем положения. При князе Воронцове они по крайней мере не уменьшились, несмотря на его старания узнавать тайными путями все, что делается в его обширном крае и управлении. Его окружала целая плеяда людей с темным происхождением, с эластическою совестью, но ловких, светски образованных и эксплуатировавших свою личную преданность. Князь очень часто был жертвою интриг и лживых изветов своих клевретов и тайных агентов. Для образчика стоит рассказать, хотя в нескольких словах, историю полковника Копьева.

Князь Воронцов каким‑ то секретным путем узнал, что командир Грузинского гренадерского полка флигель‑ адъютант Копьев делает большие злоупотребления, кормит солдат негодным хлебом и жестоко с ними обращается. Князь под каким‑ то предлогом послал состоявшего при штабе подполковника Грекулова в г. Гори, полковой штаб, и поручил ему сделать под рукой секретное дознание. Грекулов, по возвращении, представил князю образчик негодного хлеба, взятого им в музыкантской команде, из муки, поставленной Копьевым, имевшим полк на своем продовольствии. Без производства формального следствия князь отнял у Копьева полк и предал его суду за злоупотребление в продовольствии полка и за жестокое обращение с нижними чинами. Копьева привезли в Тифлис арестованным и заключили, как государственного преступника, в Метехский замок, где он с особенною строгостью содержался более двух лет. Государь, по первому донесению князя Воронцова, лишил Копьева звания флигель‑ адъютанта; а отец его, старый самодур, пред смертью, проклял сына и лишил наследства. Все эти обвинения в комиссии военного суда не подтвердились. Князь представил дело Государю без своего мнения, так как сознавал, что был вовлечен в ошибку. Кстати сказать, что виновник этой ошибки, Грекулов, получил полк от Копьева и остался командиром после того, как его клевета вышла наружу. Однако же нужно же было чем‑ нибудь кончить это дело: нельзя же объявить виновным князя Воронцова, наместника и главнокомандующего? Генерал‑ аудиториат, рассмотрев дело, постановил приговор: вменить Копьеву суд и арест в наказание за слабое обращение со своими подчиненными. Приговор был высочайше утвержден. В 1850 году я видел Копьева командиром Полтавского полка в 3‑ м корпусе, но, конечно, не флигель‑ адъютантом. Вскоре после того он оставил службу и умер только в 1881 году. Кажется, не нужно комментария к этому рассказу.

Порядок администрации, установившийся при личном вмешательстве князя Воронцова, словесными приказаниями и разрешениями на месте, мог иметь иногда свои выгоды, но в большинстве случаев производил замешательство и неопределенность отношений в служебной иерархии. Особливо штабу войск Кавказской линии эти неудобства были чувствительны. Я уже сказал, что, со времени Траскина, военная бюрократия развилась на Кавказе непомерно. Средства штабов Ставропольского и Тифлисского упятерились, и общий ход дела нимало от того не выиграл.

Я сказал выше, что, по желанию князя, Заводовский как бы устранился от распоряжений в левой половине своего края, но штаб его не мог сделать того же. По‑ прежнему, наблюдение за ходом дел, отчеты в огромных суммах, расходуемых на военные потребности, наблюдение за выполнением разрешенных предприятий и, наконец, инспекторская и хозяйственная части в войсках лежали на этом штабе в глазах главного штаба армии и Военного министерства. В казачьих войсках, линейном и Черноморском, военное и гражданское управления подчинены были командующему войсками на правах корпусного командира и генерал‑ губернатора. Большая власть предполагала и большую ответственность по закону и по совести. Как бы в замене тяжелой роли в восточной половине, князь Воронцов предоставил Заводовскому полную свободу распоряжений в западной половине его края. Он продолжал именоваться наказным атаманом Черноморского казачьего войска и ездил туда довольно часто. Военных действий там не было, об администрации военной и гражданской мало сведений переходило через границу войска. Нередко мне приходилось натыкаться на порядки и обычаи, которые мне казались незаконными, а Заводовскому представлялись полезными и естественными. Вот один из бесчисленных примеров.

Однажды я увидел на одном докладе по военно‑ судному делу собственноручную резолюцию Заводовского: «Казака NN, за третий из службы побег, наказать плетьми 30‑ ю ударами и послать на два года без очереди на службу в Абинское укрепление». Я доложил Заводовскому, что по закону этот казак должен быть наказан шпицрутенами и послан в арестантские роты на срок. «Но, Григорий Иванович, по нашим казацким правилам, казаки наказываются плетьми, а не шпицрутенами, а посылка в Абинское укрепление на два года тяжелее, чем арестантские роты». Разумеется, таких привилегий не существует; но обычай этот давний, и никто не протестует. Вообще в казачьих войсках от прежних времен сохранилось много обычаев, которые, своеобразно определяя взаимные отношения казаков в домашнем быту и на службе, имели и имеют вредное влияние на народную нравственность. Неизбежная и наследственная зависимость простых казаков от панов, как в служебном, так и домашнем быту, крайне тягостна для народа, который в нравственном отношении несравненно выше своей аристократии, или, как их в Черномории называют, панов. Вообще замечено, что чем более в казачьих общинах почему бы то ни было ослабляется воинская доблесть, тем более в чиновничестве развивается кляузничество, лихоимство и стяжание всеми, даже самыми безнравственными, способами. В этой огульной эксплуатации народа и казны панам на Кавказе деятельно помогают греки и армяне, так как жидам там запрещено пребывание^[104]. В Черномории все отрасли эксплуатации были тогда в руках знаменитого Александра Лукича П. Его отец, грек, был маленький чиновник Керченского магистрата. У него было 23 человека детей от одного брака; из них двое сыновей, Иван и Александр, были зачислены в Черноморское войско, по особому ходатайству великого князя Николая Павловича^[105], в 1816 году и по счастливому для П. случаю. У великого князя была в Керчи огромная датская собака; однажды он свистнул собаку, а в две противоположные двери вбежали собака и П., который в этот день был дежурным чиновником для поручений. Конечно, это недоразумение было неприятно его высочеству. Он сказал чиновнику несколько ласковых слов и, узнав, что у него 23 человека детей, пожелал видеть все его семейство. На другой день градоначальник Стемпковский представил великому князю целый строй П. всех возрастов и на правом фланге тщедушного отца со здоровенной маменькой. Почтенный патриарх всю жизнь с умилением рассказывал о таком счастливом событии. Молодые П. служили в войске с отличием, были полковыми командирами и оставили службу: Иван подполковником, а Александр войсковым старшиною, т. е. майором. Оба занялись рыболовством на своих заводах. У Александра оказались замечательные коммерческие способности и предприимчивость, при самой эластичной совести. Начав с малого, он быстро расширил круг своей деятельности. В 1845 году он был винным откупщиком^[106] в Черномории, поставлял по контракту для войска провиант, оружие и амуничные вещи, содержал во всем войске почтовые станции, арендовал Ачуевский и все другие войсковые рыболовные заводы и, наконец, получил, уже при князе Воронцове, монополию меновых дворов для торговли с горцами. Все эти предприятия взяты им были с торгов в войсковом правлении, и контракты утверждены атаманом и командующим войсками Кавказской линии. Одним словом, П. стал полным хозяином в Черномории. Он был очень деятелен и умел приобрести везде сообщников и заступников. Все власти в войске были у него на жалованье, по положению, и делали все, что ему угодно. Г. Заводовский сказал ему однажды: «Братику П., полковым командиром ты был отличным, а вот за коммерческие твои дела требе б тебя повесить». Но этой опасности ему не предстояло. Как после оказалось, все свои торговые предприятия он вел на капиталы самого **, которому доставалась немалая часть прибыли. Как выше сказано, я этого не подозревал и наивно приписывал местному патриотизму его старания лично распоряжаться в Черномории и ревниво устранять всякое постороннее вмешательство. Понятно, что в Черномории не могло быть протестов против его действий. Казаки говорили, что П. дает фирманы войсковому правлению, а когда он умер, спрашивали: «Кто же теперь буде П.? »

Но труднее объяснить его отношения с тифлисскими властями.

Однажды я получил строгое предписание князя Воронцова Заводовскому относительно П. По контракту, он, как содержатель Ачуевского и других войсковых рыболовных заводов, имел право требовать из войсковых соляных рыболовных складов до 30 тысяч пудов соли там, где ему будет нужно, и по цене, обошедшейся войску, т. е. около 6 коп. за пуд, без акцизу. Князь Воронцов, принимая в соображение, что урожай соли на войсковых соляных озерах бывает иногда скудный и что, потребовав 30 тысяч пудов разом из какого‑ нибудь склада, П. может сделать недостаток соли для народного продовольствия и потом продавать жителям соль по произвольной цене, строго предписывал требовать, чтобы он, П., зимою представлял войсковому правлению ведомость, сколько и из какого склада ему нужно будет летом соли из общей сложности 30 тысяч пудов, а войсковое правление должно ассигновать к отпуску только то количество, которое не оскудит склада для удовлетворения народного довольствия. Бумага написана была в выражениях довольно резких, но незаконно и непрактично. Права содержателя рыболовных промыслов определены законным контрактом, уже несколько лет действовавшим; а количество соли, потребное в каждом рыболовном заводе, определить заранее нельзя, потому что улов рыбы ежегодно колеблется в количестве и по разным местам, и потому самая потребность соли для каждого промысла из ближайшего склада может быть определена во время самого улова или после него. Я тотчас же доложил эту бумагу г. Заводовскому, который сказал: «О, поздравляю Александра Лукича с праздником! Но что же делать? Сообщите войсковому правлению копию для точного исполнения». Когда я возвратился от Заводовского, я нашел у себя П. Он уже знал содержание бумаги, хотя Екатеринодар от Тифлиса далее Ставрополя на 260 верст. Телеграфов тогда еще не было. Значит, благоприятели известили его из Тифлиса, задержав предписание князя. П. просил меня отложить на несколько дней исполнение этой бумаги, до его возвращения из укрепления Воздвиженского, где в это время князь находился. Я ему отказал, потому что получил приказание командующего войсками тотчас исполнить. П. отправился к Заводовскому и принес мне от него собственноручную его записку, чтобы повременить исполнением до десяти дней. Но столько времени и не было нужно: через неделю П. привез из Воздвиженского новое предписание князя Воронцова, где, на основании личных объяснений с П., отменялось прежнее распоряжение и предписывалось Заводовскому поставить в обязанность войсковому правлению отпускать откупщику рыболовных промыслов по его требованию и из указанного им склада до 30 тысяч пудов соли и более. О народном довольствии не упоминалось. Если можно удивляться изменению распоряжения «на основании личного доклада откупщика» без всякого удостоверения ближайшего начальства, то прибавка слова «и более» совершенно непонятна. На этом основании П. мог забрать всю войсковую соль по 6 коп. и продавать жителям и другим рыболовам по рублю за пуд. Надобно думать, что недешево ему обошлось это слово «и более», которого, конечно, нет в контракте. Разумеется, было бы совершенно нелепо предполагать какие‑ нибудь корыстные побуждения самого князя Воронцова; но этот и многие другие случаи показывают, что между окружающими князя были лица, не заслуживающие его доверенности. Народная молва приписывала такие темные дела доктору Андриевскому, всегда находившемуся при князе и имевшему на него вредное влияние.

Из этих немногих рассказанных здесь для образца случаев можно видеть, в какой несимпатичной среде приходилось мне жить и служить. Я был молод, ретив и серьезно смотрел на свои служебные обязанности. Заводовский мог мириться с ролью ничтожества, которую возложили на него князь Воронцов и система управления, им введенная; но меня, возмущала очевидность, что при этой системе ни командующий войсками, ни его штаб не могут иметь никакой инициативы, к которой я привык на береговой линии. Благоразумие требовало ограничиться текущей администрацией и, если нельзя было сделать много пользы, то по крайней мере стараться помешать злу. Я работал много, но работа меня не утомляла, тем более, что в своих штабных сотрудниках я находил полное участие и содействие. Обер‑ квартирмейстером Генерального штаба был полковник Павел Николаевич Броневский, с которым я скоро подружился. Он был из фамилии, в которой замечательные люди нередки. Это был человек образованный, способный, характера твердого до упрямства и рыцарски преданный Государю и монархическому началу в России. Впоследствии он был генерал‑ майором, командовал особою колонною при штурме Карса в 1855 году, был ранен и выдержал, без хлороформа, вылущение руки из плечевого сустава. В продолжении этой страшной операции он курил трубку и упрашивал доктора не торопиться. После войны он был директором Воронежского кадетского корпуса. Там его не любили за большую строгость. Вероятно, рана имела влияние на его характер. Оставив службу, он женился, имел трех детей и жил в своем имении, в Тульской губернии. К сожалению, я потерял его из виду.

Дежурным штаб‑ офицером был полковник Кусаков, мой старый знакомый. Он во всех отношениях был верным помощником начальника штаба, был очень трудолюбив, несмотря на свою колоссальную толщину, очень опытен и знал основательно все законы и постановления. Его, однако же, многие не любили за его строгость в преследовании всяких беспорядков и злоупотреблений. Вскоре он был произведен в генерал‑ майоры, и на свое место рекомендовал мне старшего адъютанта своего дежурства, майора Мошинского. О последнем я ничего не могу сказать кроме хорошего. Он оставался во все мое время в этой должности, и я от души жалею, что семейные дела заставили его, уже после меня, перейти в провиантское ведомство. После Севастопольской войны он был предан суду за злоупотребления и разжалован в рядовые. Дальнейшая судьба его мне не известна. Между офицерами Генерального штаба и другими штабными было мало молодых людей, порядочных во всех отношениях, но никто особенно не выдавался.

Моя мать и сестры оставались в Керчи. Когда я поехал навестить их, моя сестра Елисавета была только что помолвлена за подполковника Льва Львовича Хромова. Это был молодой человек менее 30 лет, начавший службу в гвардии, а в то время командовавший Черноморским линейным № 13 батальоном, стоявшим в Анапе. Это был интересный для меня этюд. Он был отличный и храбрый офицер, очень хороший начальник, но строгий до жестокости. Мне кажется, его имя Лев, сына Льва, было не без влияния на образование его характера. Он был малого роста, но сильный и мускулистый; сросшиеся брови придавали его лицу выразительность. Основой его характера были тщеславие и чрезмерное самолюбие. Он не сомневался, что он действительно лев и сын льва. Я знал другой пример влияния имени на характер. Впоследствии я встретил и коротко изучил генерала Рудановского, Леонида Платоновича. Кто‑ то сказал, что он храбрый сын мудрого, и это много имело влияния на всю его жизнь. Жестокость Хромова, как и Рудановского, происходила от их болезни, которая медленно развивалась: это был рак в желудке.

Осенью 1845 года, мать с другой сестрой, Любовью, переехала ко мне в Ставрополь, и мы широко устроились на квартире, в доме Масловского, где квартировал мой предместник.

Волей‑ неволей я должен был познакомиться со ставропольским обществом. Это были исключительно люди служащие. Ставрополь – искусственный город, так как и прежде его областным городом был Георгиевск, а еще прежде Екатериноград. Постоянных туземных жителей там не было, если не считать купечества, да и то было пришлое.

Начну обзор властей предержащих с архиерея Иеремии, о котором я уже имел случай сказать несколько слов. Это был собиратель епархии, строгой жизни монах, но желчный и болезненно самолюбивый; большое неудобство в нашей церкви – это назначение епископами, большей частью лиц, проходивших карьеру службы от профессора семинарии или духовной академии, инспектора или ректора. Они действительно бывают людьми учеными, в их смысле этого слова, но не знают ни мирской, ни монастырской жизни. Возмутительное раболепство, и бесправие духовенства и титулование владыкою развивают у архиереев гордость и тщеславие, которые особенно усиливаются от введенного императором Павлом жалования духовенства черного и белого орденами. Очень, очень желательно внесть живую струю в нашу церковь, заразившуюся тлетворным духом чиновничества. Очень, очень желательно возвратиться к духу древней православной церкви, где в сан епископа выбирали граждане не ученого монаха, а достойнейшего, часто даже и из мирян. Преосвященный Иеремия был со мною очень ласков, пока между нами не пробежала черная кошка. Он желчно изъявил неудовольствие, что в официальных бумагах я писал ему «преосвященнейший владыко, милостивый архипастырь», а оканчивал поручением себя его святым молитвам. Это показалось ему неуважительным. Виновным себя не признаю, но от души жалею, что это испортило мои отношения к такому достойному архипастырю.

Гражданским губернатором был генерал‑ майор М. М. Ольшевский, мой старый знакомый. Это был способный и грамотный человек, усердный и хороший администратор, несмотря на свою толщину и болезненность. Вокруг него была толпа родственников и клиентов, о которых он очень заботился. При проезде князя Воронцова он произвел, казалось, очень хорошее впечатление на нового наместника. В его угодливости начальству и всем нужным людям и в резком тоне со всеми остальными проглядывал маленький шляхтич Могилевской губернии. В мое время он недолго оставался губернатором. Заводовскому князь поручил передать Ольшевскому, чтобы он просил об увольнении его от своей должности, если не хочет быть уволенным без прошения. Когда я, в разговоре с Заводовским, показал удивление такому деспотизму, он сказал, что князь «имие хвакты». Возможно, что он сам и представил эти «хвакты»; но все‑ таки дело, может быть и справедливое, было сделано темными, хамскими путями. Ольшевский был назначен Бендерским комендантом и умер в чине генерал‑ лейтенанта.

Управляющим Казенною палатою (и следовательно, по тогдашнему и вице‑ губернатором)^[107] был д. с. с. Б‑ в. Это был второй Пав. Ив. Чичиков, или по крайней мере его брат; кстати же, и имя его было Яков Иванович. Он был не стар и не молод, не толст, но и не тонок, держал себя и говорил совершенно прилично. В его прошедшем была история Смоленского шоссе, причем д. с. с. (губернатор) Хмельницкий пропал, а статский советник Б. уцелел. Он был смоленский помещик; супруга его – лицо бесцветное, две дочери, девицы хорошо образованные и миловидные, но обе горбатые, а старшая еще и карлица. Я был в их доме persona grata, как возможный жених, в чем, однако же, скоро пришлось разочароваться. Они жили очень прилично, и в их гостеприимстве были претензии на роскошь. В служебном мире все были довольны Б‑ м, но своих темных выгод он не упускал. Младшая дочь их бежала с подполковником Порожнею, черноморцем, находившимся при г. Заводовском, а старшая – с каким‑ то студентом. Папенька очень не щедро давал им; а когда умер, не оказалось в доме ничего на похороны. Казак, однако же, не унывал, и ночью распорол подушку, на которой лежала голова покойника, и вынул оттуда 160 тысяч руб. кредитными билетами. Как видно, приобретатель не хотел расстаться с ними и на одре смертном!

Управляющий Палатою государственных имуществ был д. с. с. Л., человек способный и умный… Он был учителем в одной провинциальной гимназии и вышел на широкий путь служебных почестей женитьбой на отставной возлюбленной какой‑ то важной особы. В его управлении было много темных дел, но он очень ловко умел войти в милость князя Воронцова, который ставил ему в большую заслугу то, что он взял на себя поставку части провианта для кавказских войск из туземного хлеба. Понятно, что не так смотрели на это государственные крестьяне, которые принуждены были поставлять этот хлеб по ценам, какие угодно было назначить их управляющему. Все это, по исстари заведенному обычаю, делалось добровольно, наступя на горло.

Губернским жандармским штаб‑ офицером был полковник Юрьев, человек честный, смотревший на свои обязанности как на какое‑ то священнодействие. Он был без усов и бороды и не отличался особенною бойкостью ума. Женат был на дочери Реброва, бывшего правителя гражданской канцелярии при генерале Ермолове и, с переменой начальства, удалившегося от дел в свое благоприобретенное имение в Кавказской области. Как человек слабого характера и как кавказский помещик, Юрьев, сам того не замечая, был орудием практических запевал гражданского ведомства. Супруга его, с вечно подвязанными щеками, была особа нравственная, но скучная и бесцветная и известна была у молодежи как ta chaste epouse du vertueux gendarme…^[108]

В конце 1847 года я решился оставить Кавказ, где мне не были симпатичны ни новые люди, ни новый строй, выведенный князем Воронцовым. Дела наши в восточном Кавказе шли плохо и до него, но при нем наше положение ухудшилось. После несчастного похода в Дарго Шамиль до такой степени усилился, что смог предпринять наступательное движение в Кабарду и безнаказанно возвратился, хотя был окружен нашими войсками, со всех сторон собравшимися. Военные действия в этом позорном эпизоде ограничились только тем, что отряд Меллера‑ Закомельского, пропустив Шамиля через Терек у Ольховского аула, сделал несколько безвредных пушечных выстрелов по хвосту его сборища. После этого безнаказанного посещения Шамиля кабардинцы естественно сохранили убеждение в его могуществе и нашем бессилии. Таким образом, в этом крае мы пришли в положение худшее, чем в каком были десять лет назад. Все огромные жертвы людьми, деньгами и временем пропали бесследно.

Военными действиями в этой части Кавказа распоряжался непосредственно князь Воронцов. Заводовский нашел свою выгоду в том, чтобы подчиниться роли полного ничтожества. Он узнавал только для сведения, и то не все, что делалось в этой половине вверенного ему края. Предполагалось, что он зато распоряжается самостоятельно на правом фланге и в Чериомории; но там ровно ничего не делалось, исключая разве походов для снабжения Абинского укрепления и незначительных набегов частных начальников. Особенно заботился Заводовский разве о том, чтобы окружить какой‑ то «китайской стеной» Черноморское войско, где он продолжал считаться наказным атаманом. Войском управлял начальник штаба Рашпиль, но настоящим хозяином в этом крае был Александр Посголитаки, имевший на откупу все доходные статьи. По управлению Кавказской областью Заводовский был вполне в руках своего правителя канцелярии и начальников главных административных отделов, которые в мутной воде ловили рыбу. По всем денежным делам в военном и гражданском управлении происходили темные вещи.

У князя Воронцова были везде шпионы, а перед его квартирой, в Тифлисе, был железный ящик, куда каждый мог бросать доносы. Воровство, грабеж, взятки и бесцеремонное расхищение казенных сумм были ему, конечно, известны; но не видно, чтобы он это принимал к сердцу. Едва ли кто менее его ценил нравственные качества своих подчиненных.

Естественно, что при таком положении администрации подчиненность и дисциплина страдали. Частные начальники левой половины Кавказа всегда, а остальные нередко, писали прямо князю Воронцову и получали от него разрешения; а Заводовский заботился только о том, чтобы не сомневались в его безграничной преданности князю Михаилу Семеновичу; о себе же он говорил, что он человек простой, нехитрый, неписьменный. Можно себе вообразить положение начальника штаба при таком командующем войсками: я ни в каком случае не мог рассчитывать на его поддержку; а напротив, случалось, что он же меня выдавал, когда видел, что ему выгодно отказаться от распоряжений, на которые он согласился.

Не знаю, удалось ли мне выразить хаос, который царствовал на Северном Кавказе. Я с ним мирился при Раевском; но разница была в том что при Раевском был частный хаос, а об этом нельзя сказать того же. Там штаб мог удерживать порядок в войсках и обуздывать злоупотребления, здесь это было невозможно. Все мои усиленные труды повели только к тому, что я вошел в неприятные столкновения со многими частными начальниками; между ними были люди, с которыми я более всего желал бы оставаться в прежних, хороших отношениях. Гг. Фрейтаг и Нестеров жаловались на меня князю Воронцову. Я должен отдать ему справедливость, он отвечал им: «Подайте рапорт, и я прикажу произвести следствие, а голословной жалобы я не принимаю». Так, по крайней мере, рассказывал мне Заводовский, в присутствии которого был этот разговор. Несмотря на то, я знал, что князь Воронцов меня очень не жалует; на участие Коцебу я всего меньше мог рассчитывать. Главная квартира кишела интригами и людьми со светским лоском и образованием и с эластическою совестью. Я там ни разу не был, не выезжал даже в Грозную и в Пятигорск, куда часто приезжал князь Воронцов. Для всех окружающих князя я был в полном смысле чужой, а для некоторых неудобный. В таком положении благоразумие требовало удалиться. Я подал прошение об увольнении меня по болезни, в годовой отпуск, с сохранением содержания.