Воспоминания. 1837–1847 11 страница

Я был уверен, что не встретится препятствий к моему увольнению, но ошибся. Отказ последовал, конечно, не из Тифлиса, а из Петербурга. В декабре мы получили от Коцебу копию отзыва военного министра главнокомандующему. Государь Император, предположив усилить кавказское войско постепенным перечислением в него государственных крестьян Ставропольской губернии, начиная с правого фланга, приказывал прислать меня в Петербург, для получения личных приказаний Его Величества, чем сократится время сравнительно с передачею их в переписке. Военный министр прибавил, что Государю угодно было назначить именно меня, потому что я хорошо знаю край и его потребности и что, узнав о предстоящем мне лестном поручении, я отложу на время испрашиваемый мною отпуск, а что по окончании возложенного на меня поручения, я могу быть уволен на год, для поправления здоровья с содержанием и без отчисления от должности, на которой я (будто бы) могу принести особенную пользу. Все это, в отзыве министра, сопровождалось самыми лестными выражениями о моей службе и достоинствах. Этого, конечно, было слишком достаточно, чтоб окончательно испортить мои отношения с князем Воронцовым.

В Ставрополе это известие сделало большой переполох в гражданском ведомстве. Все чувствовали, что почва пропадает под ногами. Особенно управлению государственных имуществ это новое предположение грозило скорым упразднением. Оно не сообщалось в виде окончательной высочайшей воли; меня требовали только для получения изустных приказаний Государя; мнения местного начальства не требовалось, но оно сохраняло надежду выставить вредность предполагаемой меры и отклонить ее принятие. Для этого составился тесный союз всех главных лиц гражданского управления. Опасность была общая: дойную корову хотели свести со двора…

Дня через два, пришед к Заводовскому, я нашел его уже во всеоружии против предполагаемой передачи крестьян в военное ведомство. Он даже употреблял и выражения, явно ему подсказанные. Вероятно, он знал уже из Тифлиса, что князь Воронцов всеми мерами будет противиться принятию этой меры. Я потребовал скорейшего доставления мне всех необходимых статистических сведений о народонаселении в губернии по городам и селениям и получил их дня через три. Лазарев был тогда в отсутствии из города, и потому сведения из Палаты государственных имуществ были за подписью одного из советников. Оказалось, что во всей губернии, разделенной на четыре уезда, было государственных крестьян около 120 тысяч душ. Вслед затем я подучил от возвратившегося из поездки Лазарева отношение с просьбою возвратить сообщенные мне из Палаты сведения, в которые будто бы вкралась ошибка. По новой, доставленной мне ведомости показано общее число крестьян около 87 тысяч душ и, сверх того, под рубрикой причисляющихся, более 10 тысяч душ. Говорили, что первая‑ то ведомость была вернее и что многие деревни много лет назад тому поселились самовольно на пустых местах, но в отчетах не показываются и потому платят подати не в казну. Если прибавить к вышесказанной официальной цифре до 50 тысяч душ городского и крепостного населения, то во всей губернии окажется до 150 тысяч душ. И для такого незначительного населения, едва равняющегося одному уезду населенных губерний в России, существовала такая сложная губернская и уездная администрация с целым легионом чиновников! Правда, что крестьяне были вообще не бедны, а много было и очень достаточных; но это происходило не от отеческой заботливости, а благодаря большому простору, хлебородности почвы и легкому сбыту хлеба на продовольствие войск. Последняя статья еще более подняла бы благосостояние крестьян, если бы поставщиком в войска муки и круп не был сам управляющий Палатою государственных имуществ. Это было не только с ведома, но и по приглашению князя Воронцова; за успешное выполнение этих поставок он получал награды по службе! Цены был действительно выгодны для казны; но были ли они выгодны для крестьян, об этом их не спрашивали.

Раза три Заводовский собирал нас всех. Шли бесконечные препирания, причем мне приходилось всегда оставаться одному против общего мнения. Возражения состояли преимущественно из какого‑ то винегрета, в который входили слова: торговля, промышленность, цивилизация, народное благосостояние, будущность и много расплывчатых фраз ложной гуманности и либерализма. Слова расходились в разные стороны с действиями моих оппонентов. Всю их аргументацию можно был коротко выразить «нам это невыгодно».

Сельское население Кавказской области тянется по Тереку и вблизи Кубани, чресполосно с казаками. Мужики старых селений привыкли к климату, к особенностям хозяйства и до некоторой степени и к военным тревогам. Многие были вооружены и умели действовать оружием. Они были нисколько не хуже казаков верхних станиц Донского войска. Из сего последнего одиннадцать полков постоянно служили на Кавказской линии и за Кавказом. Эта повинность была тягостна для войска и мало полезна для Кавказа. Полки прибывали в край новый, должны были участвовать в военных действиях, где массы почти не бывают в деле, а для одиночных действий у казаков нет сноровки и опытности. Долгий мир сделал то, что уровень воинственности донцов очень понизился; старых казаков мало, а офицеров опытных еще менее. К этому нужно прибавить, что большая часть полковых командиров назначалась из гражданских частей, и брались полки только в чаянье негласных выгод. Срок службы полка на Кавказе – четыре года, из которых в первом, а иногда и во втором году, казаки умеют только безропотно переносить все невзгоды, болеть и умирать; а только что в остальные два года приспосабливаются к этому новому роду войны и жизни, является с Дону другой полк на смену. Нужно, впрочем, сказать, что многое зависит от уменья главного местного начальника ввести казаков в боевую колею; но вообще несомненно, что донские казаки более полезны в европейской войне, чем на Кавказе. Здесь, поневоле, как мы, так и горцы, сравнивали их с линейцами, и это сравнение было не в пользу донцов.

Уменьшение на одиннадцать полков наряда на службу было бы благодеянием для Донского войска, которого обыватели далеко не в том положении, какого можно бы ожидать в этом богатом крае, при изобилии плодородной земли. С другой стороны, усиление туземного казачества было бы весьма полезно для Кавказской войны и для обороны линии от хищнических партий. Благосостояние крестьян нисколько бы не потерпело от передачи их в военное ведомство.

Люди богатые и имеющие значительные участки собственной земли, занимающиеся торговлею и промышленностью, могли и в войске поступить в торговую сотню или перед перечислением записаться в купечество. Для городских сословий и для владельцев крепостных крестьян было совершенно безразлично, относиться ли по своим делам в губернские присутственные места или в областное правление: их права остаются неприкосновенными.

На Кавказе есть еще аномалия, о которой я не упомянул. Это ногайцы, живущие в наших пределах чресполосно с казаками и гражданским ведомством. Из них калаусско‑ джембуйлуки прилегают к земле астраханских калмыков, калаусско‑ саблищи окружены землями Вольского и Хоперского полков, едимкульцы, между гражданским ведомством, Моздокским и Горским полками, а грухмяне и караногайцы кочуют по пескам и камышам к северу от Гребенского и Кизлярского полков до Каспийского моря. Только два первых народа оседлы; два последних кочуют летом по Калмыцкой степи, причем возникают частые жалобы и пререкания между астраханским и кавказским начальством. Всех этих ногайцев было тогда до 80 тысяч душ. Они разделялись на приставства под общим начальством главного пристава, зависимого не от губернатора, а от областного начальника. Все они безоружны, утратили воинственность, но, как довольно ревностные мусульмане, сохранили симпатии к горцам. Ближайшие к Тереку и Кубани не прерывали тайных сношений с немирными горцами, давали убежище воровским партиям и сами в них нередко участвовали. Вообще это население ненадежное и в настоящем своем положении не имело никакой будущности. Джембуйлуки специально занимались воровством и конокрадством, причем немногие улусы калмыков, кочующих на пространстве два миллиона десятин степи, служили передаточниками ворованного в Астраханскую или Ставропольскую губернии. Только трухмяне и караногайцы были особенно полезны, отбывая за повинность перевозку провианта с Серебряковской пристани в разные места левого фланга. Они были исключительно скотоводы.

Естественно, что весь этот хаос разноплеменности, чресполосности и подчиненности разным лицам и ведомствам порождал бесчисленные злоупотребления и беспорядки в крае, где единство власти распоряжений делается особенно необходимым в виду постоянной опасности от воинственных соседей, доведших разбой и хищничество до крайней степени отваги и ловкости. Притом же управление таким разнородным населением стоило слишком дорого: в гражданском ведомстве приходилось по одному чиновнику на 120 душ населения. Очевидно, что такое положение края образовалось постепенно и по инициативе разных ведомств, не имевших общих видов и мало знавших о мерах, принимаемых в других ведомствах. Но, как только какое‑ нибудь учреждение введено, оно остается силою своей инерции, даже по миновании случайных обстоятельств, его вызвавших. Чтобы ближайшее начальство представило об изменении или упразднении установившегося порядка, нужна некоторая доля гражданского мужества и самоотвержения, которые нечасто встречаются в чиновничьем мире. Большинство заботится только о том, чтобы удержаться на нагретом месте и в привычной обстановке.

Я не сомневаюсь, что все это хорошо видел Заводовский, но притворялся убежденным в противном, во‑ первых, потому что ему прежде всего нужно было удержаться на своем месте, а во‑ вторых, ему известно было, что князь Воронцов такой перемены не желает. К тому же он мало знал гражданский порядок, боялся его тонкостей и потому был в полной зависимости от своего правителя канцелярии Б. и особливо от Л.

Дней десять прошло в совещаниях, спорах и составлении донесения главнокомандующему. Однажды, пришед в кабинет Заводовского, я увидел на его столе записку губернского жандарма Юрьева, на четвертушке листа, с бланком, и писанную им своеручно, по особой, вероятно, принятой у жандармов форме. В записке сказано в немногих словах, что в губернии между мужиками происходит сильное волнение, возбуждаемое опасением быть обращенными в казаки и что можно ожидать беспорядков. Я бы не обратил на эту записку внимания, если бы впоследствии не увидел такой же записки на столе князя Воронцова и в кабинете Его Величества.

Наконец, в последних числах января 1848 года я выехал из Ставрополя в Тифлис. По обыкновению, я ехал день и ночь, на перекладных и без конвоя, Санная дорога установилась, погода была ясная. Проезжая по Кабардинской площади, я в первый раз любовался Кавказским хребтом, которого вершины, покрытые свежим снегом ослепительной белизны, видны были на огромном протяжении. Во Владикавказ я приехал вечером и остановился у Нестерова. Он был женат и жалел, что не мог показать мне своего Гришку, сынка лет 3‑ х, общего баловня. Жена его – дочь местного чиновника. Его женитьбу называли безрассудством. Слишком немногим приходило в голову, что это единственное честное средство исправить зло, сделанное увлечением молодости, посреди захолустной скуки и недостатка образованного женского общества. Нестерова я видел в последний раз и с удовольствием вспоминаю, что мы провели с ним несколько часов в дружеской беседе, напоминавшей нам обоим наши старые и искренние отношения. Вскоре он назначен был начальником левого фланга, где впал в психическую болезнь, прекратившую его жизнь. Он был человек с душой и один из лучших на Кавказе генералов, несмотря на лень.

Я в первый раз ехал по Военно‑ Грузинской дороге и через Кавказский хребет. Грозные картины Дарьяла произвели на меня подавляющее действие; но когда глаз начал привыкать к бесчисленному множеству черных скал, нагроможденных друг на друга, когда ухо привыкло к неумолкаемому реву Терека, мне показалось, что в этой гигантской природе недостает разнообразия и следов человеческой работы.

Со станции Казбек я повернул влево, на новую дорогу, которую князь Воронцов стал устраивать через перевал на Гудо‑ Макарское ущелье, в обход перевала через Гуд‑ гору, где часто бывают завалы, прекращающие сообщение иногда на две недели и более. По новому направлению больших завалов быть не может; но, говорят, могут быть каменные обвалы с нависших над нею гор мягких пород. Самая дорога еще далеко не вполне была разработана; в одном месте подъем был так крут, что проезд был возможен только в легких санях и на дружных лошадях. До спуска в Гудо‑ Макарское ущелье дорога идет по хребту, на высоте, вероятно, не меньшей 9 тысяч футов, и потому проезжающие подвержены гибельным метелям. Кажется, эта дорога впоследствии совсем покинута. Я проезжал в тихую, звездную ночь и без всяких неудобств спустился к станице Гудо‑ Макары, на одном из притоков Арагвы. Я был уже в Грузии, ниже линии вечных снегов: это заметно было по возвышению температуры. Но, проезжая до самого Пасанаура ночью и по густому хвойному лесу, я не мог любоваться красотами Грузии, столько раз воспетыми и имеющими какое‑ то притягательное свойство для северных жителей, особливо для молодежи.

По старой Военно‑ Гузинской дороге я еще не ездил и потому хотел от ямщика узнать, которая лучше. Ямщик мой был грузин пожилых лет и хорошо говорил по‑ русски. Вместо ответа он мне рассказывал народную легенду: «Когда Бог сотворил Кавказский хребет, то дал людям Военно‑ Грузинскую дорогу для сообщения. Черту стало завидно, и он указал людям другую дорогу, по Гудо‑ Макарскому ущелью». Чертов подарок, действительно, нехорош; но и на старой дороге видно много следов потраченных миллионов и полувековых работ.

Несмотря на жаркое грузинское солнце, я доехал до Тифлиса по зимней дороге. В этом году зима в Грузии была особенно снежна и сурова, отчего много погибло скота и овец. Я остановился у Н. И. Вольфа, генерал‑ квартирмейстера Кавказской армии. Он был также в немилости при тифлисском дворе, и потому своим посещением я не мог ему повредить.

В тот же день я явился к Коцебу и к князю Воронцову. Последний принял меня более чем ласково, вышел ко мне навстречу, подал руку и сказал со своей обыкновенной улыбкой и с видимым удовольствием, что он очень рад меня видеть. Когда, возвратясь, я сказал Вольфу о приеме князя, он задумался и сказал только: плохо!

На другой день я опять был у Коцебу. Он мне сказал, что князь делает очень серьезный вопрос из перечисления крестьян в казаки и хочет всеми силами восстать против этой меры. Князь приказал мне присутствовать при докладе этого дела начальником главного штаба, и мы вместе с ним отправились в дом, построенный Ермоловым и в котором последовательно жило столько поколений его преемников. Все они перестраивали дом по своему вкусу, но, сколько ни старались, не успели стереть с него первоначального стиля. Он был прост и без мещанских затей. Как у Собакевича вся мебель была на него похожа, так и дом Ермолова напоминал живо своего строителя.

Доклад продолжался часа два. Князь высказывал все те же аргументы, которые слышал я и в Ставрополе. Коцебу лавировал; я не делал никаких возражений, потому что моего мнения не спрашивали. Князь поручил мне редакцию своего отзыва военному министру с подробным изложением его мнения, для всеподданнейшего доклада.

Часа в три пополудни вошла в кабинет княгиня, которой князь меня представил. Она произвела на меня неблагоприятное впечатление. Ее манеры были фальшиво сладки и столько же тривиальны, сколько манеры ее супруга были просты, достойны и благосклонны. Князь, более англичанин, чем русский, был один из красавцев‑ стариков, которые особенно часто встречаются в Англии. Это был истинный вельможа. Его наружность и приемы были обворожительны, и мне приходилось не раз жалеть, что я не мог удовольствоваться первым впечатлением. Во время первого доклада я вспомнил слова П. X. Граббе. Кажется, он менее моего поддался первому впечатлению; по крайней мере в его журнале, кажется 1812 года, о Воронцове было сказано: «Природа была довольно скупа, но основательное английское воспитание многое дополнило». Я не возьмусь в нескольких чертах обрисовать нравственный его характер. У князя Воронцова было много поклонников, но были и люди, для которых он был не без причины несимпатичен; я был в том числе. Князь Воронцов с честью и славой делал Отечественную войну 1812–1814 годов; за сражение под Краоном^[109] он получил Георгия 2‑ й степени. Это сражение не имело особенной важности. Мы приписываем себе победу, потому что удержались на позиции, благодаря стойкости русских войск и выгодности позиции. Тактических распоряжений тут почти не требовалось; но нет сомнения, что граф М. С. Воронцов, командовавший войсками в этом сражении, показал тут, как и во многих других сражениях, ту спокойную личную храбрость и хладнокровие, которое его всегда отличало. Через 31 год после Краона, на возвратном пути из Дарго, он был в такой опасности от горцев, что должен был вынуть шпагу; но он сделал это с досадным спокойствием и с улыбкой, которые его никогда не покидали. Через несколько дней после того, когда расстроенный голодный отряд, обремененный множеством раненых, уничтожив все тяжести и потеряв большую часть лошадей, не имел возможности двигаться далее по Ичкеринскому лесу и должен был беспрестанно отбиваться от сильного и дерзкого неприятеля, князь М. С. Воронцов, еще прежде приказавший уничтожить свои вьюки и отдать все белье на перевязку раненым, объявил, что он тут погибнет со всем отрядом, но не покинет ни одного больного или раненого. Я не малейше не сомневаюсь, что он сдержал бы свое слово, если бы отряд не был выручен генералом Фрейтагом, прибежавшим с пятью батальонами из Грозной.

С 1815‑ го по 1819 год граф Воронцов оставался во Франции со своим сводным гренадерским корпусом, который по возвращении в Россию был расформирован, потому что больше был похож на французское войско, чем на русское. Я этим не хочу сказать, что он сделался тем хуже других корпусов, но он стал резкой аномалией в русских войсках. Кстати припомнить, что офицеры этого корпуса принесли с собою страсть к образованию политических, тайных обществ, которые были тогда в большой моде во всей Западной Европе. Я не знаю, да едва ли кто‑ нибудь другой знал политические убеждения князя Воронцова. У нас в России его называли либеральным вельможей. Вероятно, его политический характер сложился под двойным влиянием английской аристократии и русского боярства. Нет, не друг свободы, кто ставит свой произвол выше закона, кто не уважает ничьих прав, кто основывает управление огромным краем на системе шпионства и доносов.

Князь Воронцов мог бы быть либеральным и благонамеренным шефом жандармов, но всего менее он был либеральным вельможей. В 1846 году проезжал через Ставрополь генерал‑ адъютант Шильдер в Грузию, где на него возложено было следствие по зверским пыткам, которым были подвергнуты несколько нижних чинов генералом Шварцем^[110]. Честный, благородный и прямодушный Шильдер, говоря со мною о князе Воронцове, не называл его иначе как патер Грубер^[111]. Действительно, если он не был генералом Иезуитского ордена, то мог бы быть им. Он владел собой в совершенстве, и только дрожание губ выдавало его иногда в минуты сильною раздражения; но и тогда обычная улыбка его не покидала. Он очень любезно и, как кажется, ласково говорил с человеком, которого решился погубить. Чаще всех своих предшественников он прибегал к смертной казни даже в таких случаях, когда преступление ничего не имело военного или политического.

Князь Воронцов очень деятельно занимался служебными делами, легко работал, но законов не знал и не хотел знать. Уже одно заведение перед домом желтого ящика, куда бросали доносы, показывает и его характер и то, как мало у него было чувства законности. Физически он был деятелен и подвижен не по летам. Каждый день ходил пешком или ездил верхом по нескольку верст. Домашний быт его был правильный, совершенно приличный его положению, без всякой мещанской роскоши. У него собирались по вечерам два или три раза в неделю. Княгиня старалась соединить грузинское общество с русским.

Ее туалет был не особенно роскошен, но она надевала на себя фамильных бриллиантов на десятки тысяч рублей и замечала, если дамы являются на ее вечера в одном и том же костюме. Прямым следствием этих нововведений было то, что лучшие грузинские фамилии обедняли, а для служащих прибавилось новое искушение к незаконным стяжаниям.

Князь Михаил Семенович был в Грузии в 1801–1805 годах двадцатилетним, гвардейским поручиком; понятно, что, явясь через 40 лет главнокомандующим и наместником, он не знал ни края, ни нашего в нем положения. С 1823‑ го по 1845 год он был новороссийским генерал‑ губернатором, где не имел никаких отношений к войскам, если не считать кратковременного эпизода осады Варны в 1828 году^[112]. Из этого понятно и то, что он не знал ни общего строя военного ведомства в России, ни особенностей кавказских войск и Кавказской войны. А между тем он должен был везде руководить, все решать и всех направлять. Как истый британец, он имел более сочувствия к гражданскому, чем к военному ведомству. Это дало повод во время Даргинской экспедиции генералу Лабынцеву сказать с его обычной, солдатской грубостью; «Нам нужен главнокомандующий, а прислали нам генерал‑ губернатора».

Граф Воронцов дебютировал на Кавказе несчастною Даргинской экспедицией, стоившей огромных жертв и потерь, а ему принесшей княжеское достоинство. Ни цель, ни образ действий не оправдывают этого предприятия. Его исход можно было предвидеть. Князю это предсказывали еще до начала движения; он говорил, что Государь поставил это предприятие непременным условием. Едва ли такое оправдание прилично верноподданному и главнокомандующему. Впрочем, я очень сомневаюсь, чтобы Государь Николай Павлович, посылая в край главнокомандующего и наместника с огромною, почти монархической властью, требовал от него непременного исполнения предприятия, на которое можно решиться, хорошо осмотревшись на месте и убедившись не в его возможности, а в его пользе и лучшем способе исполнения.

Чтобы покончить с этой далеко не полной характеристикой князя М. С. Воронцова, скажу, что в Новороссийском крае всем известно было нерасположение князя к русским людям и пристрастие к иностранцам, в том числе и к татарам. Нужно же было, чтобы на Кавказе судьба послала ему начальника главного штаба, который никого не любил кроме немцев!

Какой был веры князь М. С. Воронцов, этого он и сам, вероятно, не знал; но, как просвещенный британец, он исповедовал безусловную веротерпимость. Едва ли во всю свою жизнь он выстроил христианскую церковь, а мусульманскую мечеть, единственную на всем восточном берегу Черного моря, выстроил в Цебельде, где население абхазского племени считается наполовину христианами, а в сущности не имеет никакой веры. Супруга его, столько же набожная, возобновила в Кабарде древний минарет.

Однажды потребовалось определить права князей и дворян на земли в Малой Кабарде. Чернь хотела, чтобы это дело было разобрано по шариату, а князь и дворяне – по адату. Князь Воронцов сказал золотое слово: «Не все ли равно, лишь бы суд был правый? Пусть разберут по шариату». Ермолов был другого мнения. Он в 1821 году учредил Кабардинский временный суд, именно для того, чтобы устранить суд по шариату, т. е. по закону Магометову, уравнивающему все сословия и дающему большее влияние духовенству, нам по преимуществу враждебному.

Вот уже 24 года как князь М. С. Воронцов покоится в своей великолепной гробнице; вот и я уже достиг лет, в которые он действовал на Кавказе…

Перебрав в мыслях беспристрастно все виденное и пережитое, я прихожу к тому заключению, что П. X. Граббе ошибся в оценке князя М. С. Воронцова. Природа была не скупа, а английское барское воспитание многое испортило. Без веры и без национальности, он не мог сделаться гражданином своего отечества; с большим богатством и связями он не мог выработать в себе самостоятельных и твердых нравственных принципов. Пробыв 22 лучших года жизни в Одессе, где заслуга его состояла в том, чтобы смягчить для этого нового края жесткие и угловатые действия администрации, он сделался чуждым всего того, что составляет плоть и кровь солдата. Прибыв на Кавказ, ему совершенно незнакомый, он должен был всех учить, тогда как ему самому следовало бы всему учиться, если бы ему не было тогда около 65 лет.

Вслед за его назначением, с ним и за ним потянулись из Петербурга и со всех концов России сотни гражданских и военных маменькиных сынков и искателей приключений. Многие из этих новых гостей Кавказа разочаровались, но очень много и осталось. Всех их нужно было пристроить. Явилось множество новых мест, должностей и управлений. На бумаге это было благовидно, на деле очень дурно. При Ермолове гражданское управление в Грузии сосредотачивалось в канцелярии главнокомандующего; там было три отделения, которым заведовали чиновники очень невысокого класса. При князе Воронцове управление наместника состояло из нескольких департаментов^[113], которыми заведовали тайные советники и сенаторы. В главном штабе было более 125 офицеров разных чинов, переписка распложалась неимоверно. Нужно было иметь вдесятеро более энергии, чем было у Ермолова, чтобы давать инициативу всей этой крайне сложной машине. У князя М. С. Воронцова ее не было. В Главной квартире было бесчисленное множество людей праздных, интригующих, весело живущих и успевших уверить себя и других, что они делают дело и приносят пользу. Расходы на войну и на администрацию увеличились непомерно и тяжело легли на государственный бюджет. Число войск на Кавказе беспрестанно увеличивалось, а дело покорения Кавказа вперед не подвигалось.

 

Д. А. Милютин ^[114]

⇐ Предыдущая13141516171819202122Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: