 |
Глава II. Глава III
|
|
|
|
Глава II
Характеристика кавказского войска. – Отношение к «российским». – Солдатское хозяйство. – Тип кавказского офицера. – Разжалование. – Кавказский солдат. – Отношения между офицерами и солдатами. – Дисциплина. – Отношения к туземцам. – Положение семейных офицеров. – Общественная жизнь. – Владикавказ и Темир‑ Хан‑ Шура.
В экспедиции 1845 года в первый раз пришлось мне столкнуться с кавказским солдатом и офицером, ознакомиться с понятием и бытом этого славного типа русского воина, со всеми его доблестями и недостатками, и с особенностями кавказской жизни, с которой я так сроднился, которую так полюбил и которая, несомненно, составляет самую светлую и дорогую воспоминаниями сторону моей военной служебной деятельности. Особенный тип кавказского солдата и офицера был выработан теми условиями, в которых находился в то время Кавказ. Самые темные и даже предосудительные стороны этого типа имели свою неизбежную причину в обособления Кавказа, в том отчуждении, в котором находились славные кавказцы того времени от прочей военной русской семьи. Все подвиги самоотвержения, все лишения, которым подвергались кавказские войска, неизвестны были России. Скудные награды за совершенные подвиги не могли служить поощрением военных доблестей: награды эти получались спустя год и даже более после представления к оным и весьма часто не заставали уже в живых лиц удостаиваемых. Что же могло поддерживать ту доблесть, те чувства Кавказского корпуса, которые составляли из кавказского солдата положительно лучшее войско в мире, если не чувство той дружбы, той боевой связи, которые соединяли Кавказскую армию в одну сплоченную семью, где одобрение товарищей и чувство исполнения священного долга перед отечеством и мундиром, который считал каждый за счастье и особую честь носить, было единственным побуждением к совершению подвигов. Эти понятия были даже традиционны в Кавказской армии: во времена Ермолова никакая награда не считалась выше благодарности любимого и достойного этого начальника, изъявленной в приказе по корпусу. Впрочем, в то время редко получались и награды; ежели впоследствии, при князе Паскевиче, щедрою рукою рассыпались награды за Турецкую и Персидскую войны, то с отъездом его это вновь прекратилось, и только в последующие времена сделалось явлением обыкновенным. Награды и повышения в мирное время получили теперь характер какого‑ то бюрократического, как бы законного права, за военные же действия награды, бывшие одно время исключительно почти достоянием командируемых из Петербурга лиц, впоследствии, при щедрости раздачи, потеряли прежнее свое значение в глазах армии, а в последнее время открыли обширное, бесконтрольное поприще интригам, где число наград означало не действительные подвиги или успех, а желание главного начальника дать большее или меньшее значение тому делу, по которому делалось представление.
|
|
|
Обращаюсь к 1845 году. То обособление, в котором находилась тогда Кавказская армия, заставляло кавказцев, совершенно неосновательно и частью несправедливо, с презрением смотреть на все войска, приходящие из России, и на всех лиц, не принадлежащих к кавказской семье и приезжавших временно в кавказские экспедиции. Неопытность войск, пришедших из России (в то время командирован был на усиление 5‑ й корпус), незнание ими условий тогдашней войны и хозяйственного быта полков, а также характера туземцев, ставили войска эти в самые неблагоприятные условия, подвергавшие их несравненно большим лишениям, чем обжившихся в этом крае кавказцев. В делах военных весьма понятная неопытность этих войск подвергала их также потерям и неудачам, которых кавказские полки умели осторожно и ловко избегать. Все это обращалось к несправедливому мнению кавказцев о достоинствах пришедших войск. На место должного сочувствия, «российские войска», как их тогда называли, принимаемы были, ежели не враждебно, то во всяком случае равнодушно и безучастно. Я был свидетелем во время Даргинской экспедиции возмутительного факта. Раненый, я пробирался по чаще леса 16 июля, при следовании из Дарго в Герзель‑ аул нашего отряда, и видел, как одна рота кабардинской цепи, предполагаемой в этом месте, на которую в то время бросились в шашки чеченцы, и как кабардинский унтер‑ офицер, вскочивши на заваленное дерево в лесу, закричал бежавшим в гору утомленным товарищам: «Легче шаг, ребята, это не наши родные куринцы, а российские». В то время в цепи находилась случайно рота Замостского егерского полка (5‑ го корпуса), которую, впрочем, тут же с одушевлением выручали кабардинцы. Весьма ясно, насколько это отчасти понятное, но никак не могущее быть оправданным, отношение кавказцев к пришедшему из России 5‑ му корпусу действовало на дух этих войск и насколько глубоко этим огорчался достойный командир 5‑ го корпуса генерал‑ адъютант А. Н. Лидерс. Большая часть 5‑ го корпуса в 1846 году осталась на Кавказе и составила новые дивизии и полки Кавказского корпуса, одни кадры возвратились в Россию.
|
|
|
Странно, что с той минуты, как те же люди и те же офицеры надели кавказский мундир, они немедленно сошлись с кавказской военной семьей и пользовались, скажу, даже особою заботливостью и сочувствием старых кавказцев, как старших братьев своих. Надобно также сказать, что некоторые начальники в 5‑ м корпусе, пропитанные ремешковым духом того времени в России, и корыстным направлением своим много способствовали лишениям и даже упадку духа вверенных им частей и действиями своими влияли на то мнение, которое сложилось между кавказцами о российских начальниках. Мне памятен рапорт кавказского генерала Лабынцева, временно начальствовавшего в Темир‑ Хан‑ Шуре в 1846 году, к главнокомандующему князю Воронцову о двух командирах – Брестского и Белостокского полков. Он писал в официальной бумаге с обычной ему резкостью: «Полковники Владимиров и фон Лейн[251], опасаясь скорого производства в генерал‑ майоры, не отпускают ни положенного провианта, ни вещевого довольствия чинам своих полков, пришедших в положительную нищету» и т. д. в этом смысле. По производстве дознания, оба полковых командира были отрешены князем Воронцовым от командования, что крайне неприятно отозвалось на отношениях его с генералом Лидерсом.
|
|
|
Для характеристики тогдашнего хозяйства кавказских солдат приведу слышанный мною оригинальный разговор в Ташки‑ чу на квартире, отведенной мне у фельдфебеля. Мы сидели вечером за ужином с хозяевами, фельдфебелем и фельдфебельшей; входят в соседнюю комнату и несколько солдат, а с ними армянин. К ним выходит за перегородку фельдфебель, и разговор идет о продаже ротного провианта армянскому приказчику какого‑ то подрядчика. Сделка совершается, только фельдфебель объявляет, что прежде надо доложить ротному командиру и спросить его согласия. Количество провианта, сколько мне помнится, было довольно значительно. По возвращении фельдфебеля к ужину, спрашиваю я, какой это солдатский провиант может продаваться в таком количестве, и чем же будут продовольствоваться солдаты? «Это, ваше благородие, провиант канонический», – отвечает он. «Какой канонический? » – спрашиваю я в недоумении и получаю в ответ: «Хульгинский». Дело в том, что этот провиант требовался в часть с 1839 года на людей, убитых в Ахульго, и составлял экономический запас роты, которая на вырученные деньги улучшала свое продовольствие и удовлетворяла своим другим хозяйственным потребностям.
Как ни кажется безобразным в настоящее время подобное злоупотребление, но в те времена это явление вполне объяснялось. Скудное содержание, отпускаемое солдатам, неправильность и несвоевременность доставки, а иногда и недоброкачественность отпускаемого провианта, с одной стороны, а с другой – непредвиденные расходы, сопряженные с постоянными передвижениями войск, необходимость держать большое количество ротных лошадей, иногда и волов, для обработки ротных огородов, возки дров и других тяжестей, по необходимости заставляли приискивать особые, не положенные законом, средства для удовлетворения этих неотложных потребностей. Благодаря этим незаконным мерам, хозяйственный быт кавказских солдат положительно был несравненно лучше положения солдат в России. Роты имели отличные огороды, все хозяйственные принадлежности, строили обыкновенно себе бани на свой счет, держали свиней – все это доставляло им возможность иметь на месте отличную пищу, улучшаемую, по правде сказать, иногда и мародерством. В походах, особенно когда часть становилась лагерем на продолжительное время, при постройке укреплений, постов и станиц, роты из штаб‑ квартир своими средствами привозили свежие овощи, сало, солонину, свиней и проч. «Канонический» провиант в этих случаях и служил главным подспорьем солдатского хозяйства.
|
|
|
Страдала, разумеется, казна, но странные в то время были понятия у кавказцев, как солдат, так и офицеров. Надуть казну, а особенно интендантское и провиантское управление, так постоянно надувающих войска, считалось делом обыкновенным, когда особенно это делалось в пользу солдата.
Вообще надобно сказать, что начальники частей и полковые командиры имели в то время большие доходы от полков; приобреталось это неправильным требованием амуниции и провианта, представлением, по возможности, в каждом деле свидетельств на убитых лошадей, пропавшую амуницию, которые в сущности находились налицо. По таким свидетельствам и получались, сделкою с комиссариатом[252], деньги на мнимо утерянные вещи. Как часто, например, получались квитанции на утраченные в деле ранцы или папахи, между тем как всем известно было, что в походах ни ранцев, ни папах солдаты никогда не носили. Но по большей части все получаемые полковыми командирами такими неправильными проделками доходы оставались в полку; много шло на улучшение быта солдатского, жилось беспечно, широко, со дня на день, гостеприимство было на самую широкую ногу. Полковой командир обыкновенно держал у себя стол для возможно большого числа офицеров. Считалось обычаем угощать проходившие через штаб‑ квартиры части других полков; все проезжие по Кавказу, за неимением гостиниц, останавливались в доме старшего начальника укрепления, никогда не спрашивая дома или нет хозяин. Солдатам своим для начала зимних экспедиций полковые командиры шили на свой счет полушубки, не говоря о других более мелких пожертвованиях к улучшению быта солдата. Самые же части, роты одного полка, вели дружбу (куначество) с другим полком, и ежели часть кунаков проходила через расположение другого полка, то обыкновенно каждая рота или эскадрон угощали соответственную им часть: вытапливали бани, кормили на свой счет артельных лошадей, иногда даже снабжали кунаков капустой, салом, луком для предстоящего похода. Эта отличительная черта обычаев кавказских войск того времени долго еще сохранялась. Так, например, нижегородские драгуны имели кунаками кабардинцев, апшеронцев, эриванцев, ширванцев, а впоследствии и самурцев. Это куначество имело основанием поддержку и услуги, оказанные этими полками драгунам в известных делах и битвах. Такое боевое братство существовало и в других полках и поддерживалось не только между нижними чинами, но и между офицерами этих полков; отношения эти составляли одну из самых дорогих и теплых связей прежних кавказцев.
|
|
|
В продолжении долголетней моей кавказской службы во всех родах войск я имел случай ближе ознакомиться, сродниться даже, со многими кавказскими понятиями и вполне оценить, несмотря на некоторые недостатки, этот славный, особенный, в настоящее время исчезающий, тип кавказского офицера. Постараюсь описать его в настоящей главе, чтобы не возвращаться к нему впоследствии. Общий дух, общий интерес связывали между собою офицеров Кавказского корпуса; разнородные понятия, воспитание – все это сглаживалось походною боевою жизнью, одинаковыми лишениями, опасностями, которые каждый испытывал наравне с прочими товарищами. Являлось чувство собственного довольства, сознания достоинства при исполнении трудного долга во всевозможных случаях, где приходилось офицеру выказать свою сметливость, свое самоотвержение. Самый характер войны с горцами, действия партизанскими командами, беспрестанные стычки мелких отрядов почти на каждом шагу, за пределами укреплений, с неуловимым неприятелем, – все это заставляло мыслить, соображать, распоряжаться и вместе с тем развивало известную удаль в офицерах, нередко переходящую границы благоразумия. Особенно молодые офицеры заражались этим духом предприимчивости, пренебрежения опасности; дальнейшая служба, сознание ответственности при командовании частями, умеряла потом эти порывы молодости, и старые офицеры Кавказа отличались особым хладнокровием и осторожностью в делах, не предаваясь запальчивости, которая так часто вредила успеху.
Опыт боевой, ознакомив их с военными приемами хитрого и неуловимого неприятеля, указывал, именно, когда следовало жертвовать, и иногда целой частью, для спасения остальных, и когда, не увлекаясь мнимым поражением неприятеля, избегать ловко устроенных засад чеченцев. Вся обстановка, обусловливающая жизнь кавказских офицеров, не могла не налагать особую печать на их нравы и понятия. Резкость и грубость соединялись с непритворным гостеприимством, добродушием, чувство товарищества сильно развито было между офицерами, и являлась какая‑ то солидарность между военными всех оружий, при неуместном пренебрежении ко всему, что не имело чести принадлежать к составу Кавказского корпуса.
Кавказ, как место ссылки, был постоянно наводняем разжалованными из армии офицерами. Количество таковых было очень значительно; вообще к ним относились чрезвычайно сочувственно, гуманно, помогали им в нуждах; офицеры их принимали во время походов и стоянок в свои палатки, а начальники всегда старались давать этим лицам случай отличия и представляли к возвращению утраченного. Многие славные личности выработались на Кавказе из разряда разжалованных и именами их со справедливостью может гордиться Кавказ. Другие, более известные личности, дослужившись до офицерского чина, оставляли при первой возможности службу. Наконец, третьи, и таких было много, совершенно теряя свое достоинство, спивались с кругу, впадали в новые преступления и кончали свою жалкую жизнь, не пользуясь ни сочувствием, ни даже сожалением. Все эти типы, вероятно, встретятся в рассказах моих и я упомяну о некоторых в свое время.
К сказанному следует прибавить несколько слов о своеобразном и почтенном особенном типе кавказского солдата того времени. Срок солдатской службы был 25‑ летний вообще, а на Кавказе вряд ли кто раньше 28 лет получал отставку. Расставшись с родиной и заброшенный службой на окраину России в Азию – «Буссурманию», как солдаты говорили, среди боевых лишений, в новой для себя обстановке, без всяких известий с родины, солдат скоро забывал свою деревню и семью. Все чувства сосредоточивались в родной военной семье, – полк, батальон, интересы, честь, боевая репутация части, к которой он принадлежал, составляли гордость солдата; соревнование между полками было огромное, даже между частями одного и того же полка, доходившее иногда до неприязненных отношений. Часто слышны были попреки одной части другой в том, что тогда‑ то, 10, 15 лет назад, не поддержали вовремя товарищей. Все эти предания, традиции боевых подвигов, как частей, так и отдельных личностей, передавались солдатами от старых служивых.
В каждом полку, в каждой части были такие живые памятники прежних доблестей. Стариков этих можно было бы уподобить с типом «vieux grognards» особенностями русской натуры. Они пользовались особым уважением солдат и офицеров, которые берегли их, относились к ним с почтением, старались облегчить часто непосильные, по их летам, труды походной жизни. Смерть такого солдата составляла истинное горе части. Я помню, как в Андии граф Воронцов, гуляя по лагерю, подошел к котлу Кабардинской роты, около которого толпились солдаты, и, ласково разговаривая с одним из стариков о прежних его походах, спросил, как его зовут. Солдат отвечал графу (только что прибывшему на Кавказ): «Как же вы меня не знаете? Весь полк и весь Кавказ знают Бандуру». Этот гордый ответ крайне понравился Воронцову, столь высоко ценившему военную доблесть и проявление военного духа в армии. Кавказская война своими особенностями естественно развивала в солдатах сметливость, самодеятельность, чувство собственного достоинства, которое не забивалось фронтовыми, ремешковыми требованиями, и это также поддерживалось относительной свободой солдата по возвращении в штаб‑ квартиры, а главное теми семейными, товарищескими отношениями, которые созданы были постоянно опасностью и боевою солидарностью между офицерами и солдатами. Очень много солдат, по получении отставки или за увечьями, ранами, не возвращались на родину, оставаясь навсегда на Кавказе, и составляли население форштатов и слободок при укреплениях и штаб‑ квартирах. Такому ветерану офицеры и рота помогали выстроить дом, завести хозяйство, и таким образом старики, не разлучаясь со своими частями, продолжали своими рассказами поддерживать дух славного родного своего полка.
При последующем изложении моих воспоминаний постараюсь в своем месте упомянуть о типах, более характеризующих сказанное мною о кавказском солдате того времени.
Отношения между солдатами и офицерами выработались постоянной боевой службой, лишениями, которые всегда офицеры гордились разделять с солдатами, сочувствием их радостям и горю. Солдаты со своей стороны любили и берегли большую часть своих офицеров и крайне ими гордились; все недостатки, пороки даже многих из них, прощались в уважение храбрости, простоты в обращении и какого‑ то задушевного товарищества с солдатом при известных случаях. Так, например, на полковых праздниках, кутежах офицеры, обнявшись с солдатами, разделяли общий разгул, пели в хорах, плясали вместе с солдатами; даже старшие начальники в этом случае подражали молодежи, и нравы эти должны были сильно поражать воспитанных на ремешковой дисциплине петербургских посетителей. Замечательно, что отношения эти нисколько не вредили дисциплине, и смело можно сказать, что собственно в смысле строгой боевой дисциплины кавказское войско представляло собой разительный пример в сравнении с остальною армией в России. Никогда почти не было случая неисполнения службы; в карауле, на пикетах стояли в рубахах, офицеры иногда в фантастических костюмах, солдат говорил с офицером, иногда не вынимая трубки из зубов, но все проникнуты были чувством долга и исполняли осмысленно, усердно и беспрекословно службу, доверяя вполне распоряжениям начальников, заслуживавших их уважения.
Раз, помню я, при штурме Дарго, когда мы подходили к завалу, в несколько рядов амфитеатром преграждавшему нам дорогу и переполненному горцами, с приготовленными против нас ружьями, генерал Лабынцев остановил на ружейный выстрел, сколько мне помнится, 2‑ й батальон Кабардинского полка, шедший во главе колонны, и вызвал взвод этого батальона. Как теперь вижу молоденького офицера, им командовавшего. Генерал приказал взводу, состоящему из нескольких десятков человек, штурмовать завал. Офицер с удивлением выслушал это приказание. Лабынцев тогда сказал: «Прохвост (любимое его выражение), молокосос, у тебя молоко на губах не обсохло, ты здешней войны не знаешь. Вы броситесь в штыки штурмовать, эти дураки на вас все свои ружья разрядят, мы будем кричать „ура“ и бросимся за вами, покуда они не успеют вновь зарядить ружья – вся потеря одного только взвода». Как офицеры, так и вся эта колонна, состоявшая из старых кабардинцев, вполне одобрили это распоряжение. Солдаты говорили: «Старый пес знает свое дело». Со словами «с Богом, марш» – бросился взвод на завалы… Большая часть людей выбыла из строя, офицер убит, а вся колонна прошла без потери, как предполагал опытный Лабынцев.
В кавказских войсках того времени мало и почти не употреблялось телесное наказание, столь щедро рассыпаемое в то время в России на солдатских спинах. Наказывали жестоко, но когда наказывали, то более за воровство именно у товарищей. Снисходительно смотрели на мародерство, даже, к сожалению, на воровство в других, не кунакских, частях войск. За фронт и на учениях никогда не наказывали.
Помнится, поручик Эссен Куринского полка, в этом чине несколько раз разжалованный (он был поручиком в 1814 году в Париже); в описываемое время он командовал ротой и просил, стоя на позиции в Мичикале в 1845 году, у командовавшего батальоном полковника флигель‑ адъютанта графа Бенкендорфа (прибывшего из Петербурга) поставить засаду к роднику в овраге, пользуясь весьма туманной ночью. Когда граф спросил, с какой целью, то Эссен ответил, что к этому роднику ходят апшеронцы, стоявшие лагерем в одном отряде, и что в прошлом году они украли и съели быка его роты, и что за это следует их проучить несколькими пулями. Можно себе представить удивление Бенкендорфа. Таковы были нравы, таковы понятия этого времени.
Кулачная расправа действительно встречалась, но и то скорее во время жаркого дела или при нетрезвом состоянии офицеров; но часто мне случалось видеть, что офицер, несправедливо ударивший солдата, тут же при всех обнимал его, говоря: «Виноват, заслужу тебе это в первом деле», – так что этим никто не обижался. Ежели где телесные взыскания встречались, то это в новых полках, сформированных из 5‑ го корпуса, и офицеры, вновь переведенные из России или долго служившие вне Кавказа, позволяли себе пользоваться этим гнусным правом. Солдаты их не любили; особенно они ненавидели манеру попрекать после наказания припоминанием проступка и, вообще, мелочное, придирчивое к ним отношение начальства. Более всего офицеры из немцев держались этой, столь ненавистной русскому духу, системы.
Бывали примеры, что во время дела, в цепи, в лесах чеченских, ожесточенные солдаты пускали пулю в таких офицеров; никто, разумеется, этого не мог доказать, но все знали, что эти случаи бывали.
Но все это было исключение, общая связь офицеров с солдатами была самая теплая, самая трогательная даже. Упомяну об одном примере, так как примерами можно лучше всего характеризовать это время. Я знал хорошо в Мингрельском полку известного капитана Ветчея, командира 1‑ й карабинерной роты. Это был старый уланский офицер с 1828 года, оставшийся от прежнего своего полка на Кавказе, не сделавший, как видно, карьеры, но любимый всеми за свою удаль, замечательную храбрость и добрейшее сердце; он вместе с тем любил выпить и страшный был картежник. Во время упоминаемого события он находился с ротою в штаб‑ квартире полка – в Карабахе, в урочище Ханкенды; он имел там дом, где помещалось довольно многочисленное семейство его, обыкновенное офицерское хозяйство, и жил при тогдашних условиях в достатке. В то время стояла также в Ханкенде батарея артиллерии и между офицерами велась сильная картежная игра. Ветчей в один вечер проиграл свой дом и свое достояние; наконец, взял ротный ящик и проиграл все солдатские деньги. Затем около 2‑ х часов ночи он пошел прямо в казармы, поднял на ноги обожавшую его роту и рассказал о всем случившемся. «Утром, – говорил он, – отправлюсь к командиру полка и предам себя суду, но прежде всего хочу покаяться перед вами. Простите меня, ребята, я с вами всегда делил горе и радость, не откажите мне в милости, которую со слезами прошу у вас: когда буду разжалован, не откажите меня принять в ваши ряды солдатом, честною смертью перед вами искуплю свой грех». Солдаты, рыдая, бросились обнимать капитана, который, растроганный этой сценой, в волнении вернулся домой и начал уже писать рапорт полковому командиру. Через несколько времени стучатся в его дверь: входит фельдфебель. «Ваше благородие, пришел от роты; больно жаль вас, собрали, что было у нас, денег (при этом он дает мешок с пятаками и мелочью), идите опять играть – Бог поможет отыграться». Тут непростительный поступок Ветчея: он бежит опять играть, отыгрывает все и, сколько мне помнится, до 700 рублей чистого выигрыша; на рассвете бежит опять в казармы, где вся рота, не спавши, с волнением спрашивает: «Что, ваше благородие, помог ли Бог? А мы за вас все время молились». Ветчей, обнимаясь с солдатами, рассказывает о происшествии, отдает роте выигранные 700 руб., и тут же решено торжествовать это событие. Неимоверный кутеж и разгул продолжался, кажется, около двух дней, в продолжение которых капитан не выходил из казармы, вследствие чего у Ветчея временно была отнята рота и он посажен был на гауптвахту.
Много, очень много мог бы я привести подобных случаев для характеристики тогдашних отношений офицеров с солдатами.
Между кавказскими солдатами и казаками существовал еще обычай, заимствованный из горских нравов: считать самым большим позором оставлять в руках горцев тела убитых товарищей (я не говорю уже о начальниках и офицерах). Благодаря этому обычаю, в делах наших, в лесах чеченских и в горах Дагестана, мы теряли всегда значительное число лишних людей. Для того, чтобы вынести раненого или труп убитого, которых оспаривали горцы, мы всегда теряли без нужды несколько своих. Выходя из дела при значительной потере, солдаты говорили: «Зато ни одного из своих ему (Шамилю) не оставили». И с каким укором встречали они части, не выручившие своих убитых или раненых. Я помню, как молоденький офицер Маслов, первый раз бывший в деле, прикомандированный к линейным казакам, спросил у старого урядника перед атакой, что тут делать? Урядник отвечал: «Только смело идите с нами, ваше благородие, а насчет того будьте покойны: коли убьют, тело представим маменьке, куда прикажете; такого примера в сотне нашей не было, чтобы оставляли тела у горцев». Дело, однако ж, обошлось совершенно благополучно для Маслова.
В 1852 году, в зимней экспедиции, под начальством князя Барятинского, в Малой Чечне, в верховьях речки Урус‑ Мартан и Ропши, атаман линейных казаков, достойнейший генерал Феликс Антонович Крюковский с незначительною командою казаков своего конвоя неосторожно занесся в лес при атаке какого‑ то аула. Он был окружен неприятелем и после упорного боя ранен и изрублен чеченцами. При первом известии об этом истинном несчастье для Кавказской армии драгуны и пехота бросились к месту происшествия, завязался самый жаркий бой для обладания остатками храброго Крюковского и его казаков (весь конвой был изрублен, прикрывая тело своего любимого начальника). При отступлении с значительной потерей кавказцы выносили все трупы падших товарищей. Двоюродный брат мой Мстислав Корсаков, юноша, тоже пал жертвой этого обычая: отступая с ротою из леса в 1851 году, кто‑ то закричал, что осталось тело убитого или раненого солдата. Рота немедленно бросилась в штыки в лес, выручила тело солдата, потеряв несколько своих и вынесши новую жертву – смертельно раненного пулей в грудь брата моего.
Вся эта исключительная жизнь кавказцев, развивая военные доблести и душевные качества сердца, порождала также своего рода недостатки и пороки. Разгульная жизнь, кутежи и пьянство, картежная игра были последствием однообразных стоянок в лагере и скучной жизни в крепостях, отделенных от всего остального мира. Но опять‑ таки надо заметить, что во время боя, или готовясь к оному, никогда почти не видно было пьяного: между кавказцами считалось срамом выпить перед делом с целью возбудить в себе храбрость.
Известного рода между кавказскими офицерами (особенно молодыми) ухарство, излишнее хвастовство, а иногда, нужно сказать, и шарлатанство встречались нередко, но после некоторого времени службы эти недостатки изглаживались, и истинно храбрые офицеры всегда отличались необыкновенной скромностью в отношении себя. Зато гордость полка не имела предела, и каждый считал свой полк и свою часть лучшими на Кавказе. Это, впрочем, образовало и тот дух, которым так отличались кавказские полки.
Известного рода грубость нравов вырабатывала так же эта кавказская жизнь. Дуэли на Кавказе не были очень частым явлением, но зато в запальчивости раны, даже убийства товарища, случались часто. Впрочем, все постоянно носили оружие, азиатские кинжалы и пистолеты, за поясом. Какой‑ то офицер, возвращаясь из экспедиции, приехал вечером в Кизляр и попал прямо на бал; он тут же пригласил даму и стал танцевать кадриль. Его vis‑ a‑ vis, местный заседатель суда, возбудил, не помню уже чем, его гнев, и офицер, недолго думая, выхватил кинжал и распорол ему живот. Заседателя убрали, пятно крови засыпали песком и бал продолжался как ни в чем не бывало, но офицера пришлось арестовать и предать суду. Комендант Кизляра, который мне рассказывал этот случай, был собственно возмущен не самим фактом, а лишь запальчивостью молодого офицера, который ведь мог же вызвать заседателя на улицу и там кольнуть его, и дело кануло бы в воду.
Ежели так дешево ценилась жизнь русского, то можно себе представить, какую цену придавали жизни татарина.
В крепости Грозной сохранилось предание ермоловских времен об одном известном и любимом им штаб‑ офицере, фамилию которого я забыл. Офицер этот был послан с колонною для рубки леса в Ханкальское ущелье; при этом случае обыкновенно жители Грозной и все мирные чеченцы, под прикрытием войск, запасались дровами. Неприятель сильно атаковал наши войска, и Алексей Петрович, слыша перестрелку, стоя на бастионе крепости, очень беспокоился об участи колонны. Наконец получил он от начальника оной через лазутчика записку, что все благополучно, неприятель отбит с уроном и оставил в руках наших семь тел (в то время был обычай приносить головы неприятеля, как трофеи). Наконец колонна показалась в виду Грозной. Ермолов послал благодарить начальника, с приказанием немедленно к нему явиться и принести трофеи. Но штаб‑ офицер соврал: было всего 4 головы, а соврать Ермолову было преступлением, которое лишало виновного всего. Штаб‑ офицер, недолго думая, велел сейчас же отрубить три недостающие головы у мирных ногайцев, ехавших на арбах с казенными дровами; никто против этого не протестовал, и Алексей Петрович узнал об этом обстоятельстве, как он мне сам говорил, впоследствии, когда уже был в отставке.
Другой пример распорядительности в этом роде Эссена, о котором было упомянуто выше. В 1847 году, в чине капитана, по старости лет он был назначен военным начальником в укрепление Умаханюрт на правом берегу Сунжи; на левом берегу находился большой мирный чеченский аул Брагуны. По распоряжению начальника левого крыла Кавказской линии в то время известного генерала Фрейтага, предписано было Эссену распорядиться о скорейшей перевозке казенного провианта в склады Умаханюрта.
Перевозку эту взяли на себя мирные брагунцы и на пароме переправляли в укрепление через Сунжу провиант. Эссен, куря трубку, сидел на батарее, командующей переправою, и все ругался за медленность доставки и, наконец, раздосадованный на паромщиков и чеченцев, приказал зарядить орудие картечью и выстрелить на паром в толпу брагунцев. Несколько человек было ранено, трое убито, но зато провиант был переправлен с неимоверной скоростью. Эссен доносил Фрейтагу о происшествии в следующих словах: «Переправа и доставка провианта производилась крайне медленно, но благодаря благоразумным мерам кротости, я побудил брагунцев скорее исполнить распоряжение вашего превосходительства, и весь провиант доставлен в укрепление в целости».
Никто бы не думал жаловаться, если бы Эссен не приказал взять в укрепление тела убитых и запретил их выдавать родственникам. Роберт Карлович Фрейтаг похвалил Эссена за распорядительность, ничего не подозревая, как вдруг явилась депутация старшин брагунцев в Грозную с просьбой разрешить выдачу тел родственников. Тут все открылось. Эссен был сменен и потом подал в отставку. Рассказ слышал я от самого Фрейтага, прибыв в Грозную вскоре после означенного происшествия.
Тем не менее славная тогда была жизнь на Кавказе; невольно увлекаешься теми впечатлениями, которые, быть может, поэтизировала наши тогдашняя беспечность и молодость, не прошедшая еще через испытания жизни. Никто, я думаю, в нынешнем умиротворенном Кавказе не найдет и следов того прошлого, которое я описываю. Интересы цивилизации человечества в том много выиграли, но вряд ли теперешний Кавказ может вырабатывать те характеры и те личности, которыми, благодаря Кавказу того времени, так справедливо гордилась наша армия.
Для дополнения очерка тогдашнего быта Кавказской армии следует упомянуть о том печальном и безотрадном положении, в котором находились семейства тогдашних кавказских офицеров, и о тех особенностях семейной кавказской обстановки, встречающихся преимущественно в штаб‑ квартирах полков и укреплениях, с их мелкими гарнизонами. С пособием, разумеется, солдатского труда, семейный офицер в штаб‑ квартире обстраивался обыкновенно на форштате, смотря по средствам, более или менее приличным домиком, под крепостью имел свой огород и свою долю на полковых покосах. Этими скудными средствами содержалось иногда большое семейство, доколе вражеская пуля, поражая главу семьи, не лишала несчастных своей опоры и последних средств к существованию.
В отдельных передовых фортах семейства офицеров обыкновенно помещались в тесных и неудобных, выстроенных из камня, глины или турлука, так называемых офицерских флигелях. Постоянно тревожимые нападениями неприятеля в отдельных фортах, а в штаб‑ квартирах, кроме того, неизвестностью о судьбе главы семьи во время продолжительных и отдаленных походов, кавказские военные женщины представляли собою самобытный особенный тип, имевший свои прискорбные стороны, но вместе с тем выказавший много доблестей, им одним свойственных.
Семейными офицерами обыкновенно были лица уже с известным, относительно более обеспеченным положением, то есть не говоря о командирах полков, командиры батарей и рот, и преимущественно штабные, затем обыкновенно военные инженеры, комиссариатские чиновники и смотрители провиантных магазинов. Это составляло дамское общество штаб‑ квартир того времени. Набор офицерских жен представлял тоже свою своеобразность. Между дамами часто встречались старые прежние любовницы офицеров из солдатских детей форштатских слободок, часть контингента невест доставлялась детьми офицеров, родившимися и выросшими в укреплениях и штаб‑ квартирах Кавказа. Затем, когда действительно ощущалась военными тружениками Кавказа потребность семейной обстановки, так мало сознаваемой при боевом разгуле тогдашней молодостью, то многие офицеры отправлялись в ближайшие, так называемые образованные места для приискания невест. Таким являлся отчасти город Ставрополь, как столица Кавказской линии, а в особенности город Астрахань, где существовал институт благородных девиц. Оригинально было обыкновение офицеров, испросивших отпуск в один из этих городов, обращаться к своим непосредственным начальникам с просьбой снабдить формальным разрешением на вступление в брак, так называемым бланком, где оставлялся пробел для неизвестного еще имени невесты. Обыкновенно возвращались офицеры уже женатыми из подобных отпусков, вводя новый элемент в монотонную жизнь штаб‑ квартиры и укреплений. Офицеры из грузин и армян, которых так много было в полках – особенно Дагестана и Закавказья, отыскивали обыкновенно невест в Тифлисе и закавказских городах между своими единоплеменниками. Затем являлись, как исключение, образованные дамы, приехавшие с мужьями своими, обыкновенно назначаемыми из России на более самостоятельные должности в полках. Они, по необходимости, должны были подчиняться, а многие и совершенно свыкались с общей особенностью тогдашней обстановки.
Самое жалкое было положение семейств офицеров, вновь произведенных из кавказских юнкеров. В то время юнкера, выслужившие срок в офицеры, из кавказских полков, ежели не были произведены за военные действия главнокомандующим, обыкновенно посылались на испытания и экзамен в резервную кавказскую дивизию, расположенную в Таганроге и окрестностях. Здесь без всяких средств, отчужденны
|
|
|
