 |
Юл. Медведев 1 страница
|
|
|
|
Юл. Медведев
Открытие
Об открытии Александрова лет десять – двенадцать назад говорили и писали очень много. Всеобщий интерес к нему подогрел Ю. Е. Максарев, когда при вручении ученому диплома сказал, что теперь рядом с именами Ньютона, Гюйгенса, Гука будет стоять имя профессора Александрова. Тут всполошились и телевидение и кино показывать широкой публике новую знаменитость.
Но все проходит. Ю. Е. Максарев покинул пост председателя Госкомитета по делам изобретений. Шумный успех открытия № 13 сменился редкими зарницами воспоминаний о нем. Теперь нужен был особый повод и случай, чтоб вернуться вновь к этой истории.
…В Центральном Доме кино, как и в других Центральных домах, любят обсуждать всякие проблемы. Научные киношники пригласили как‑ то академика М. Одно из суждений, высказанных им в приятной неутомительной манере, напомнило мне поразительно то же настроение примерно столетней давности. М. отнес механику к выработанным наукам, где уже нечего больше копать.
…Когда Макс Планк, окончив Мюнхенский университет, сообщил профессору Филиппу Жолли, что намерен посвятить себя теоретической физике, тот сделал скучное лицо: «Чего ради? Погубите свою будущность. Теоретическая физика, – сказал Жолли то же, что академик М. о механике, – закончена». Прощался с нею и лорд Кельвин, когда он в речи, посвященной началу нового, двадцатого столетия, говорил о «ясном физическом небосводе», омрачаемом лишь «двумя небольшими облачками». Из этих облачков, мы знаем, впоследствии выросли ни больше, ни меньше – квантовая механика и теория относительности.
Механика исчерпана, слышим мы, в то время как вчера лишь, будто нарочно под тринадцатым номером, зарегистрировано открытие в классической ее сердцевине – теории удара.
|
|
|
Ну нет, Александрова забывать рано. Он, выходит, не так уж и известен.
Ждали приезда А. Ф. Засядько. Он уже был не их министр, а заместитель председателя Совета Министров, но горняки знали, что для Александра Федоровича по‑ прежнему они свои. У Засядько корни горняцкие, он сам родом из мест искони шахтных и еще с юношества работал шахтным монтером, откуда и манеры его грубоватые, панибратские, открытые, – в общем, свой вроде бы человек, но – в новом качестве; и вот фойе и лестницы института устланы нетоптаными ковровыми дорожками, сотрудники тоже как будто только сегодня наняты, так видом свежи. Начальство нервно обежало этажи, все проверило, томилось, наконец – «едут! ». Кому положено, выскочил и даже выехал навстречу.
Институт горного дела находится в дальнем от Москвы конце длинных‑ предлинных Люберец, где от Старо‑ Рязанского ответвляется Егорьевское шоссе и стоит канареечной яркости пост ГАИ. Вот сюда‑ то, на развилок, и выезжают, проделав пятьдесят метров от институтского подъезда, встречать высокого гостя.
Александра Федоровича сопровождала довольно пышная свита. В ней выделялся своею рослостью и представительностью министр, кажется, тяжелого машиностроения. Были и работники Министерства угольной промышленности, член‑ корреспондент и другие ответственные лица, всего человек десять.
Первым делом их ведут на второй этаж в лабораторию удара, к Е. В. Александрову. Именно здесь, с помощью этого настройщика, настраивают должным образом особо высоких посетителей института. Даже когда профессор в опале – все равно, перед лицом, так сказать, высших интересов…
«Женечка, к тебе пошли! » Тут уж не до мелочных счетов.
«Слышал. Сколько можно! » Он порой бывает резковат.
Первым вошел Засядько.
«Здравствуйте».
|
|
|
«Здравствуйте».
За ним все. Комната в ожидании гостей обеспечена посадочными местами. Александр Федорович приметил кресло и сразу сел в него. Все остались стоять. То ли не собираясь долго задерживаться, то ли думая о чем‑ то своем, он забыл предложить людям сесть. Хозяин кабинета не решился в присутствии высокого посетителя взять на себя приглашение, и все остались стоять.
«Ну давай», – сказал Засядько и прикрыл глаза.
Александров медлил, выжидая подтверждения команды, но зампредсовмина, казалось, погрузился в дремоту. Пауза затягивалась. Тогда завлабораторией подошел к доске, взял мел, ровно, академично, кратко подытожил, чего удалось достичь вверенной ему лаборатории благодаря разработке некоторых вопросов в области теории удара.
«У меня все», – заключил он суховато.
Институтское начальство пугливо улыбалось.
«Обиделся, – еще не подымая век, откликнулся Засядько. – Я не сплю, я тебя слушаю… Ну, раз ты сам себя перебил, объясни, как это ты говоришь – малое тело по большому бьет и не отскакивает? Значит, мячик бросить об пол и не отскочит? »
«От пола отскочит. Все зависит, я не сказал вам, это надо долго говорить, все зависит от формы тела, конфигурации…»
«Так ты говори долго. Я же никуда не тороплюсь. Да и товарищи… если кто торопится, я никого не задерживаю».
Оказалось, что никто никуда тоже не торопился.
Засядько встал и подошел к столу. Там были расставлены скелеты каких‑ то механизмов из деталей детского конструктора. За своей игрушечностью они, конечно, таили что‑ то неожиданное и нешуточное. Чего бы их иначе тут выставлять?
«Вот, смотрите, сбрасываем маленький стерженек на большой…»
«Отскакивает».
«Теперь тот же стерженек сбрасываем на другой торец…»
«Не отскакивает. Хм… Действительно… Ну‑ ка еще!.. Нет, не отскакивает».
Гость сам стал повторять этот фокус. Привлек в свидетели всех. «А? Без обману!.. Что скажете? »
Александров предложил показать модель ударной машины, сделанной на новых принципах, Засядько – «да, да, обязательно! » – и все спустились в стендовый зал.
Модель была трубой в полтора дюйма диаметром, на конце пика, а двигатель – пылесосный моторчик, всего‑ то. Ударник упирался в кусок мрамора с четверть кубометра. Кто‑ то нажал пусковую кнопку, и машинка зло и увесисто, неожиданно для своей весовой категории, стала дубасить по мрамору, так что куски, довольно крупные, полетели, да прямо в сторону замначальника техуправления Министерства угольной промышленности.
|
|
|
«Что ты делаешь, – спокойно вскричал Засядько, – ты же убьешь Лодыгина».
«Вы думаете, я случайно на него нацелил? »
«А, ну тогда другое дело, тогда понятно, – рассеянно откликнулся Александр Федорович. – Здорово, однако, лупит. Такой маленький моторчик… Интересно… Очень интересно…»
«Посмотрите, из чего молоток», – Александров вмиг развинтил что‑ то и вынул детали. Они все были деревянные, кроме наконечника.
«Как, вот это ломает? »
«Нет, это не ломает, это создает предпосылки, ломает инструмент, он, конечно, должен быть крепче, чем обрабатываемый материал. Обязательно. А вот остальное – остальное можно делать из чего угодно».
Засядько в нетерпении задержал Александрова на полуслове и обернулся к своим.
«Ты понял, что это такое? » Было ясно, что слова зампредсовмина адресуются к представителю высокой науки, который без задержки и отрапортовал почему‑ то по‑ военному: «Так точно, Александр Федорович».
«Ничего ты не понял. Это и есть настоящая наука. Вот это – наука! »
«Так точно, совершенно правильно».
«Ничего не „правильно“. А ты знаешь, почему это настоящая наука? Не знаешь. И не берись объяснять. А дело в том, что я давно уже не только не ученый, я и не инженер, я сейчас руководитель, погоняла, – но я понял. Конечно, не суть, суть тут, я знаю, надо несколько лет, чтобы понять, но я понял, к чему это приведет. Это доступный язык. Я вижу, как можно легкими материалами, деревом ломать уголь, горную породу. Вот что я понял. И мимо этого проходить нельзя». И вдруг не дав опомниться, Засядько спросил:
«Слушай, Александров, а как быть с Ньютоном? »
Отвечать серьезно – значило бы признать сравнение; шутить тоже надо в меру – перед тобой весьма солидное лицо. И нисколько нет времени думать.
«Александр Федорович, что поделаешь, каждому свое время»[2].
|
|
|
Засядько всплеснул руками:
«Ну молодец, нахал, ну прелесть, нет, ну каков нахал! Слушай, иди, я тебя обниму!.. »
Потом отходит, смотрит этак и говорит:
«Слушай, Александров, вот в этих руках я сейчас держу… В общем, пока я на месте этом, что ты мне скажешь, то я сделаю. Я тебе поверил. А значит, все, что ты мне скажешь, что надо делать, что ты меня попросишь, тебе отказа нет. Потому что я верю в тебя, ты человек честный и труженик…»
К этим словам присоединили свои похвалы руководители института, министерства, – «да‑ да, он ведь прямо‑ таки живет здесь, в лаборатории, сорок, кажется, или уже больше лет не ходил в отпуск…» Кто‑ то шептал на ухо Александрову: «Проси четырехкомнатную квартиру в Москве, чудак! »
«Александр Федорович, пока у меня все есть, что надо».
«Ну, спасибо тебе большое».
«Александр Федорович, куда? » – тотчас перехватило внимание гостя институтское начальство.
«Нет, нет, больше я никуда не пойду. Все».
«Но вы собирались… мы хотели…»
«Нет, извините, никуда. Не могу вкус портить. Поехали».
На следующее утро, едва Александров вошел к себе в кабинет, звонок.
«Евгений Всеволодович, Красниковский говорит. Думаю, тебе будет приятно узнать… Сегодня в пять утра мне позвонил домой Засядько. „Ты спишь? “ – говорит. „Сплю“. – „Ну и дурак“. – „Что это вы, Александр Федорович, спозаранку ругаетесь? “ – „Я по‑ доброму…“ – „Понимаю, не в обиде, а все же что случилось? “ – „Как ты можешь спать! “ Вроде тон спокойный, но я начал уж перебирать, что бы такое могло… „Ты со мною вчера был у Александрова? “ – „Был“. – „Ты понял, что он нам показывал? “ – „Понял“. – „Значит, ничего не понял, раз спишь. А я вот спать не могу. Думай, я тебя очень прошу, думай, что мы можем для него сделать. Мы должны, понимаешь, мы должны, нельзя проходить мимо этого!.. “ Так что имей в виду – вот такое у него впечатление. А человек он хороший, и сила у него…»
Прошло несколько дней – другая новость.
«Евгений Всеволодович? С вами говорят из Президиума Академии наук СССР. В среду вы должны делать у нас доклад, и потому вам необходимо приехать сюда и ознакомиться с аудиторией, в которой вы будете выступать… Ну, освоиться с обстановкой, чтоб не было неожиданностей».
…В 1947 году молодой аспирант читал студентам лекцию по теории удара. Он вывел знаменитую формулу и, стуча мелом по числителю и знаменателю дроби, сказал:
«Абсолютно ясно, не правда ли, что наша ударная машина будет наилучше работать, когда вес ударника эм малое и вес инструмента эм большое равны. И чем значительней разница между ними в пользу инструмента, тем производительность ее при прочих равных условиях будет ниже. Скажем то же самое иначе: чем меньше вес ударника в сравнении с весом инструмента, по которому наносится удар, тем меньше передается и больше теряется энергии».
|
|
|
Двадцатишестилетний лектор, подражая профессору, стряхивал мел с пальцев. Ему важно было выглядеть кем‑ то, а не самим собой, потому что взошел он на кафедру читать курс «Горные машины и рудничный транспорт» случайно и без всякой подготовки. «Женя, продолжай», – бросил второпях завкафедрой и побежал куда‑ то. «На совещание», – запоздало крикнул он из двери.
Продолжал в течение последующих девяти лет безотрывно.
По программе шли бурильные машины, перфораторы. Ими проходят шпуры – узкие скважины, набиваемые затем взрывчаткой, затыкаемые сверху пыжом и взрываемые. Так идет добыча. Обломки, если они не слишком крупные, грузят на транспорт и отправляют по назначению – на обогатительные комбинаты и т. д. Эти машины – самый многочисленный отряд горнодобывающей техники. Скважины бурят ежегодно десятки тысяч. Хотя изобретателями предложены и более решительные средства, в практике, кроме вращательно‑ ударных машин, как‑ то ничего не прижилось.
Сам принцип бог знает какой древности. Каждый мужчина, если он достойный представитель пола, обязательно применял в своей, по крайней мере домашней, практике ударно‑ вращательный инструмент, поскольку эта практика немыслима без долбления стен, а долбление стен немыслимо без шлямбура, он‑ то и есть прототип вышеуказанных горных машин, точнее, их принципиальной основы. Удар по шляпке зубила – поворот, удар – поворот… Это и есть ударно‑ вращательное действие. Трубочка шлямбура на конце полая, с зазубринами. Поворот придуман, чтоб зазубрины всякий раз становились против материала острием и легче в него входили.
В перфораторе, собственно, все то же самое, только работу рук выполняет сжатый воздух. Он, как пулю из духового ружья, выстреливает молотком (ударником) по хвостовику зубила, он же, когда молоток возвращается, отскочив, для нового удара, поворачивает бур с помощью храпового механизма на небольшой угол.
Не надо формул! Повседневный опыт нам порукой, что вколачивать что‑ либо лучше тяжелым по легкому. Это усвоено давным‑ давно. Тем паче истина о соотношении масс соударяющихся тел усвоена горняками, профессия которых сплошь ударная.
Трагедия в том, что с углублением в забой штангу наращивают, а масса ударника неизменна. То, по чему бьют, тяжелеет, а чем бьют – как бы легчает. При бурении на двадцать – двадцать пять метров ударник отскакивает, как молоток от наковальни, нисколько не чувствительно для штанги.
Это настолько было правдой, что ленинградский завод буровых машин писал: «Перфораторы легкие для бурения на глубину не более двух метров, тяжелые – не более чем на четыре метра».
Новосибирский институт горного дела придумал, как обойти препятствие. Это было изобретение. Оно имело успех. Но ограниченный. Возникли серьезные непредусмотренные осложнения.
Теперь вернемся в аудиторию Тбилисского политехнического, где мы оставили молодого лектора. Он читал уверенно, красуясь, как вдруг запнулся. Подтвердив формулой то, что следует и из повседневного опыта и здравого смысла (кажется, что полностью, а на самом деле – не совсем, это в свое время обмануло Декарта, и он в теории удара допустил ряд ошибок, исправленных его учеником и почитателем Христианом Гюйгенсом), а именно – наилучше, когда вес ударника и бура равны, уверенность потерял.
«Погодите… погодите… А если мы вместо сплошной штанги возьмем набор отрезков, так чтобы каждый по массе был равен инструменту, тогда… Тогда… Странно, ведь мы передадим всю энергию. Практически без потерь! Так или нет? »
«Так», – беспечно отозвался хор.
«Так или не так? » – самому себе сказал лектор.
Студенты не оценили идею. Они не различали границы между известным и крамолой, а лектору не положено путать студентов своими «так или не так». И никто из них не знал, не углядел, что вот сейчас, на твоих глазах, в этой обители законов и правил, сверкнуло задорное ослушание, искра которого, может статься, прибавит в целом мире чуток истины.
Почти все лето Евгений Всеволодович проболел. Я навещал его то в московской, то в пригородной больнице Академии наук. Он «реабилитировался» после инфаркта, не первого, это точно, а вот второго, третьего или еще какого, определенно не известно.
Понемногу ходил, был бледен, иногда со следами сероватой отечности на лице, за свой вид извинялся.
Лето выдалось под Москвой сочное, полное блеска и красоты. Корпуса стоят в рощице, средь птичьего гомона, порхания бабочек, над заливными лугами и излучинами. А он – до чего отработанны бывают случайные композиции, – он конструктивно строгих очертаний, в черно‑ белой тональности – костюме из плотной темной ткани, накрахмаленной рубашке под галстуком и светлом пуловере, июльскому приволью составлял категорический контраст.
Мы усаживаемся в тени на лавочку. Рассказчик он милостию божьей. У него небольшая напевность в интонации от украинской ветви его многонационального коллектива предков и вкрадчивые кавказские обертоны – от другой ветви, но более из‑ за пребывания в Батуми и Тбилиси первые свои два десятка лет.
Его отец, инженер‑ механик, имел дома мастерскую. Сын уделял ей сколько‑ то от щедрот своего светского досуга. «Хорошие руки не тому достались», восхищался родитель. Дитя было породисто, стройно, обедало в ресторане, вечерами, франтом, являлось в театр, водило знакомства за кулисами, было той «блестящей» молодежью, которую умеет благодушно терпеть один только Тбилиси.
Горе‑ ученик еще стал горе студентом. Его отчисляли после каждого семестра, но на Кавказе люди договариваются. Как хорошо! Ведь на третий год института он переменился. Сохранилась только манера поддразнивать, подтрунивать, вынуждать всех шутить, кто бы ни был, порой и бесцеремонно.
Иные состязания звали его теперь. Углубился в науку! Объявить открыто, что за вызовы готовился бросать вчерашний денди, было невозможно. Опыты в домашней мастерской ставились трехсотлетней давности, из фундаментальных глубин физики, интерес к которым каждый из нас удовлетворяет вполне, будучи еще за школьной партой. Что хотите, то и думайте. Отец же придерживался гордой доктрины, что слишком высоких запросов не бывает. Жизнь всех расставит по местам. Ему льстил светский успех сына. Приглашен играть в труппе лучшего театра!.. Но – каков! – отказался.
Когда сын поставил тысячный эксперимент, отец, глянув в журнал добровольного исследователя, сказал: «Ну, кажется, я за тебя спокоен».
Итак, чтобы длинный бур, вопреки очевидности работал так же хорошо, как короткий, Александров придумал сделать его составным. Элементами составного бура взял ролики из подшипника, полагаясь на их хорошую закалку. Десять роликов в трубе и один сплошной стальной пруток того же сечения и суммарной длины будут соревноваться в прыжке в высоту. Тот и другой стержень снизу получат одинаковой силы удар, подскочат, и по тому, как высоко, будет видно, что сама‑ то природа думает о сообразительности экспериментатора.
Удар. Удар. Удар… Удар… А ну еще! Еще!..
Счастливец, чей лотерейный билет пал на «Запорожца», игрок, сорвавший банк за карточным столом миллиардеров в Лас‑ Вегасе, гражданин, купивший дубленку по государственной цене, так не переживают, как чудак, оригинально решивший задачу.
Верхний ролик составного бура подпрыгнул настолько выше, чем верхний край цельного стержня, что в пересчете получался выигрыш эффективности в 2, 9 раза. Теоретически мог быть в три. Причем точность эксперимента на модели была до долей процента, что редко бывает. Исследователи рады, когда сходимость результатов в пределах сорока процентов. Никаких сомнений не оставалось. Автор вполне отдавал себе отчет, какое изобретение он сделал, и не медлит с заявкой. Не медлит с ответом и эксперт: «Абсурд». Автор по молодости лет горячится, но внемлет советам и пишет возражение. Оно попадает на стол к другому эксперту и находит другой прием. Восторженный. Он называет найденный эффект «эффектом Александрова». А почему бы нет? Увеличить коэффициент полезного действия в полтора раза – и то оправдало бы почести.
Изобретатель все же не принял лестного предложения. «Посмотрим сначала этот эффект в деле», – сказал он.
Изготовили составной бур и поехали на шахту. «Тут, – говорит Александров, – начинается комедия ошибок».
«Ассистентом у меня был тогда наш бывший декан. В свое время он исключал меня из института. Потом проворовался, его выгнали, и вот он мой ассистент. Жизнелюбивый, компанейский, шумный. С ним мы и отправляемся на испытание буров. Буры восьмиметровые. Мы должны получить выигрыш ну самое малое вдвое. В результатах уверены абсолютно. Всё проверили. У нас уже авторское! Ох, опасное это состояние, когда знаешь наперед. Тут самый непорочный исследователь не застрахован от самогипноза…
…Под открытым небом лежала господом богом для нашего испытания предусмотренная глыба горной породы. Однако господь к нам расположен не был, а был, напротив, насмешлив.
Стали мы эту глыбу дырявить.
Повторяю, в результатах все были на сто процентов уверены.
Мой ассистент пускает машину (открывает заслонку в системе сжатого воздуха), а я замечаю скорость проходки. Пустили наш, составной бур и серийный, цельный. Сравнили. Ну и дела! Получилось, что выиграли в скорости не в два и не в два с половиной, а в двенадцать раз. Мой ассистент, бывший декан, исполняет лезгинку – соло, все поздравляют, довольны. Я же в отчаянии. Нельзя, ну невозможно никак получить результаты выше теоретического».
Долгая пауза. Александров наслаждается предстоящим нам обоим удовольствием.
Невозможно… Но – ведь хорошо бы! Как хорошо!
И я нахожу объяснение. Это, конечно, самое замечательное: нахожу. Когда «хорошо бы», чего не сделаешь! Вот стучите по стеклу ножом. Стучите тысячу раз – стекло цело. Но один раз ударили чуть сильнее прежнего, и оно раскололось. Ваш последний удар превысил, оказывается, предел упругости стекла. А что, если совершенно случайно перфоратор наш тоже саданул чуть сильнее… Мы дали увеличение энергии всего вдвое, а результат могли, по аналогии, получить в десятки раз больший, потому что серийный бур не ломал, а наш ломает!
Впоследствии я действительно встретился с этим на примере работы новых отбойных молотков, по нашим изобретениям, тут, однако, целая история. Все так и было. Молотки показывали результаты на твердых материалах лучшие, чем на слабых.
…Неужели так? Глыба, кстати, на мой соблазн, была вроде повышенной твердости. Собственно, нас не особенно это интересовало, испытания ведь были сравнительные. Комедия требовала, чтобы мы пропустили это мимо своего внимания. Иначе нас должно было бы удивить, почему стандартный бур работает столь вяло.
Меж тем составили акт, подписали, пришли в гостиницу, мой ассистент дорогой раскинулся на кровати. Документы с печатями и подписями лежат рядом на тумбочке. Я хожу по комнате, он говорит:
«Слушай, что тебя волнует? »
«Андро, меня беспокоит, что этого не может быть».
«Чего не может быть? »
«Да в двенадцать раз не может быть».
«Ну факт, нет? »
«Факт‑ то факт, но что‑ то уж очень много. Если б мы выиграли в полтора раза, вот я бы танцевал… Ну выше, но не более чем в три… Что‑ то подозрительно».
«Ложись отдыхай. Так лучше или нет? »
«Так лучше, но непонятно».
«Ну хорошо, хорошо, что ты волнуешься? Я же открывал заслонку не до конца».
«Что? Как не до конца? »
«Я смотрю, наш что‑ то медленно идет, ну и придержал того‑ то. По правилу ведь наш должен обгонять, так? »
Дыхание у меня перехватило, смотрю на него, оторваться не могу, слова вымолвить не в силах. Бесполезно и говорить: дикарь!
«А кого ты обманывал, себя, меня? »
«Слушай, чудак ты, странный человек! Ты представляешь, какой акт мы сегодня подписали? Ты танцевать должен! »
«За такой акт сажать бы следовало». Взял я с тумбочки листки, разорвал их и бросил на прелестного своего соседа.
«Что ты делаешь? »
«Если б не был на двадцать лет старше меня, набил бы морду. Завтра будем повторять».
«Я уезжаю».
«И не возвращайся. Чтоб я тебя не видел».
Он не уехал. Но испытывали без него. Сказали, что вчера заедала ручка пневмокрана.
И что же? Обратная картина. Выигрываем десять‑ пятнадцать процентов. Это вместо полутора‑ то – двух раз! Мошенник не зря старался.
Совершенно непонятно. Но хоть реально. Где‑ то мы имеем потери. Невозможно получить коэффициент полезного действия выше единицы, а ниже – сколько угодно.
Поразительно низкий результат.
«Что ж, – говорю, – ошибка, товарищи. Ошибка. Не стоит нам делать такого бура. Тут и заикаться нечего».
«Почему, что такое? »
«Потому что из‑ за десяти процентов выигрыша делать трубу, в нее вставлять эти наши элементы, каждый калить… Бур будет стоить в пять раз дороже, чем старый. Из‑ за десяти – пятнадцати процентов – не стоит. Ради пятидесяти – да, выше – пожалуйста, а из‑ за десяти невыгодно».
«А в чем дело? »
«Не знаю. Надо возвращаться домой и проверять заново. Единственно, что могу предположить, мы плохо проверили калку. Если стержни недостаточно каленые, скорость после удара будет заметно ниже скорости до удара, а это катастрофа, потому что коэффициент восстановления скорости входит в формулу удара во второй степени».
В одну из наших встреч Евгений Всеволодович несколько раз заводил разговор о медали, присужденной ему журналом «Изобретатель». По установленному правилу эта медаль вручается в стенах редакции, в присутствии остальных лауреатов, и награждаемый говорит речь. Явное подражание известному ритуалу.
Евгений Всеволодович ссылался на недомогание, просил сделать для него исключение, привезти медаль. Сначала это сходило за шутку, но постепенно прояснялась настойчивость. Нет, он придавал значение. Было в этом что‑ то детское, симпатичное. Человеку неможется, свет белый не мил, а медаль не утерпеть – подай. Смотрю на него – ребячливости поразительно сколько. То и дело достает из бокового кармана прекрасной работы ножик и играет, гладит полированные бока, ножны… В карманах его пиджака всегда припасено несколько резиновых шариков и рогатка, в лаборатории, в его кабинете повсюду с ним поделки из детского конструктора…
Как‑ то в институте шло совещание. Длинный полированный стол, по обе стороны самая весомая публика – главные инженеры заводов, ответственные работники министерства. В повестке вопросы вибрации, средства защиты персонала от вредного ее воздействия. Ведет совещание крупный чин, а заместителем Александров. Два ряда лиц, серьезных, взаимоуважительных, умеренные речи… И тут, передразнивая монотонность голосов, загудела под плафоном лампа дневного света. И ладно бы, однако заместитель, видя непорядок, сказал: «Минуточку, перерыв». Не вставая с места, он полез в карман и достал оттуда рогатку. Присутствующие внимательно наблюдали, как он выйдет из этого дурацкого положения. Александров не торопясь прицелился и выстрелил. Лампа замолкла. Совещание продолжалось. Участники поодиночке изредка поглядывали в сторону стрелка…
После скандального провала эксперимента он с головой погрузился в теорию удара. Декарт, Гюйгенс, Ньютон, – в отношениях формул, оставленных ими, ему виделись отношения самих авторов. «Маленькая трагедия». Он разыгрывал ее с наслаждением.
…Семнадцатый век носил в своем чреве промышленную революцию и поторапливал научную мысль. Для сотворения будущего мира механических рабов, все более умелых, сильных и надежных, требовалась механика. Требовалась наука, которая вместо оценок типа «быстрее», «легче», «сильнее» даст точные количественные выражения. Удар при всей своей внешней простоте не только могущественное, грозное, но и достаточно скрытное по механизму действие. Удар испытывают, наносят, отражают – таково назначение, такова судьба деталей, из которых собрана почти что вся техника мира. Теории удара промышленная революция ждала особо.
Рене Декарт, ярчайшее светило на небосводе всех фундаментальных наук, начиная от геометрии и кончая философией, обманулся мнимой очевидностью наблюдаемого действия удара и дал ряд поверхностных решений и неверных формул. Христиан Константин Гюйгенс, щепетильный голландец, человек, первым измеривший точно время благодаря изобретению новой системы подвески маятника, обосновавший волновую природу света и т. д. и т. д., развил также и теорию удара.
«Гюйгенс был единственным из исследователей, кого Ньютон считал достойным уважения. Остальные были рангом ниже. Ну, с Гуком, вы, конечно, знаете, Ньютон судился все время. Гук бесспорная умница, но нельзя же так: он высказывал десятки предположений! А развить их, проверить „ не имел времени “, его отвлекали „ более неотложные заботы “. Доказательства же предъявлял не Гук, а Ньютон. И тогда Гук восклицал: „Я это сказал первым! “ Действительно он. Однако неправильное тоже сказал он. Поэтому автором открытия положено считать того, кто доказал, – так, и никак иначе! Уже согласный идти на мировую со вчерашним заклятым своим врагом, сэр Айзек все же не удержался от мимолетного пинка, когда писал Гуку с притворным смирением: „…Вы переоценили мои скромные способности к исследованию сего предмета…“ „Я вправе признать за Вами столько же, если не больше заслуг, сколько Вы приписали мне, особенно если учесть, как сильно Вас отвлекают всевозможные заботы “.
Гюйгенс никогда ни с кем не судился. Он предложил волновую теорию света. В противовес ему страшно ревнивый Ньютон предложил корпускулярную. Сейчас наши физики – они более принципиальные – признают и ту и другую. Они принципиально не хотят, чтоб был скандал.
Итак, только что открывшаяся Французская академия наук объявила конкурс на разработку теории удара. Работа Гюйгенса получила золотую медаль.
Ньютона это заело. По‑ хорошему заело. Он бог механики, и вдруг в таком явлении, как удар, чисто механическом, этом шедевре игры сил, голландец обошел его».
Александров ввел мотив ревности в драму идей неспроста. Он сам ревнив. Ему абсолютно ясно, что Исаак Ньютон в сложившейся ситуации должен был жаждать реванша. Стремиться быть первым – это так понятно! Александров, между прочим, не играет в карты и в шахматы. В карты, потому что успех игры не полностью от него зависит, а в шахматы… в шахматы проиграть невыносимо. В бильярд пожалуйста, сколько угодно, но в шахматы позор.
«Ньютон просматривает теорию, созданную его соперником, перерабатывает ее своим гениальным умом и – изменяет формулу. Появляется формула Ньютона. Ее отличие от предшествующей составляет лишь один дополнительный коэффициент. Однако поправка внесена значительная».
|
|
|
