 |
Юл. Медведев 4 страница
|
|
|
|
Александров называет ее патриотичной (двигатель берет ровно столько энергии, сколько требует от него сложившаяся в забое ситуация) и аполитичной (она в оппозиции генеральному курсу технической политики, требующему широкого внедрения средств автоматики, электроники, вычислительной техники, телемеханики…). В ней все примитивное, все механизмы времен Архимеда, ну Леонардо. Эта‑ то примитивность вкупе с надежностью и самозащитой от перегрузок, полная самоуправляемость александровской машины горняков обнадеживала.
Главные потери времени и производительности – из‑ за выхода из строя машин. «Наработка на отказ» – безаварийное время в среднем для горных машин два часа. С трудом верится, но это так. Она может выйти из строя на две минуты, а может и на сутки, или вообще «отдать концы». Отсюда неизбежны простои. Отсюда постоянная нехватка машин.
Существенно и то, что сложность новой машины сравнительно с серийным угольным комбайном по меньшей мере в пять раз ниже. Иначе говоря, вместо одной выпускаемой сейчас можно будет изготовить пять «простушек». На тех же площадях, тем же количеством рук и станков, расходуя примерно то же количество металла.
…Мы сопровождали фыркающий комбайн до самого конца монолитного длинного бруса. Тут машину ждало самое жестокое испытание. Ее резцы на всем ходу лязгнули о стальное полотно. Зрители не успели отреагировать, как услышали ровное, будто примирительное урчание двигателя.
«Спасибо вам, вы сделали большое дело», – сказал, пожимая руку Александрова, И. С. Наяшков.
Все были возбуждены, как после матча на первенство мира, не хотелось уходить. Оно и было мировым, это состязание.
«О господи, опять доклад…»
|
|
|
«Вы меня не поняли. С вами говорят из Президиума Академии наук…»
«Я понял, почему ж… Но и вы тоже меня поймите: мне так надоело делать доклады…»
«Евгений Всеволодович, речь идет о Президиуме Академии наук , вы недооцениваете. У нас докладывают… Извините, но более высокой научной инстанции у нас нет».
«Да, да, я понимаю, спасибо, приеду. Когда можно? »
«Когда вам будет угодно. Моя комната – запишите…»
Он был рад, если не счастлив, но непринужденный тон единственно для него возможный, и потому выражать понимание торжественной значимости момента ему не дано.
Размышления о предстоящем прервал новый телефонный звонок.
«Евгений Всеволодович? Скажите, вам для доклада нужна грифельная доска? » – теперь был мужской голос.
«Да, да, обязательно».
Опытный лектор, Александров знает преимущество писания формул на доске перед вывешиванием плакатов с уже написанными формулами. За рукой пишущего аудитория следит, нас увлекает развитие событий; когда же известен сразу хеппи энд, интерес ко всему предшествующему потерян.
«Благодарю вас, извините».
«Пожалуйста, пожалуйста».
Ровно через полчаса:
«Евгений Всеволодович? Простите великодушно, я отрываю вас от ваших занятий», – голос того же мужчины, что звонил до того.
«Да что вы, ничего страшного…»
«Я не спросил, вам под правую руку или под левую доску? »
А черт ее знает, под какую, – бороду кладешь над одеялом или под одеялом? – но не ронять же себя в глазах науки.
«Под правую, пожалуйста». Потом он пожалеет, что не подумал, – конечно, надо было под левую, а теперь крутись как волчок.
Через час – он же:
«Евгений Всеволодович, понимаю, что убить меня мало, но еще один только вопрос: вам мел одноцветный или разноцветный? »
Смутная догадка о том, что готовится, легонько коснулась его нервов, отчего стало неуютно.
«Нет, нет, одноцветный», – опять чересчур поспешно откликнулся докладчик, чтобы потом корить себя, ведь ему именно разноцветный мел дал бы возможность показать ярко антагонизм кривых, например коэффициента восстановления скорости и коэффициента передачи энергии. Дурацкая застенчивость! Постеснялся обременять – человеку придется искать цветной мел… А у него и работы другой нет!.. Теперь бы он, конечно, сказал – давайте мне весь спектр, нужен позарез!
|
|
|
С утра пораньше следующего дня почтительно‑ кокетливый «знакомый уже» звонок.
«Евгений Всеволодович? Я так боялась вас не застать…»
«А что случилось? »
«Ну как же, вам ведь необходимо ознакомиться с обстановкой, я, помните, упоминала… Хорошо бы часов в одиннадцать…»
Ленинский проспект, 14. Знаменитые ворота с аллегорическими фигурами, четкие газоны, желто‑ белый элегантный дворец.
«Профессор Александров? Я вас узнала. Разрешите, провожу».
Второй этаж, кабинет вице‑ президента.
«Вот здесь… Пожалуйста, посмотрите».
Кабинет директора института был не намного хуже. Это успокаивало. Александров равнодушно оглядел прекрасной работы стол, лампу… Видали, мол, бывали в разных кабинетах.
«Все же вы побудьте здесь, примерьтесь. Вот тут будет доска…»
Затишье длилось всего один день. Следующий тур психологической подготовки к событию, масштабы которого невозможно было оценить без посторонней помощи, проходил в стенах родного института. Пригласил к себе директор, Докукин Александр Викторович.
«Женя, слушай, тебе там, в Президиуме, докладывать, что ли? »
«Говорят, Александр Викторович».
«Да… Ну ты знаешь что… ты не волнуйся. Они там не больше тебя знают. Академики… Так что ты по‑ простому, по‑ нашенски, иначе не все и поймут…»
По выходе из директорского кабинета зазывают Александрова к заместителю директора Баженову.
«Евгений Всеволодович, да… вам надлежит докладывать в Президиуме Академии наук. Я хочу вас предупредить об одном. Имейте в виду, да, это самый высокий научный форум в нашей, да, стране и, пожалуй, в мире. Поэтому вы должны докладывать с возможно высокого научного уровня, с самого высокого, на какой вы способны. Вы еще раз, да, проштудируйте терминологию, общее впечатление о вашем культурном уровне от этого тоже, да, зависит».
|
|
|
«Спасибо, Иван Иванович, учту…»
Оказалось, ждет его к себе и академик Шевяков, он был академик‑ секретарь, член Президиума Академии наук.
«Вы, Евгений Всеволодович, будете докладывать у нас на Президиуме. Значит, вот что. Вы попробуйте так доложить, если можно, чтобы было понятно всем. Видите, у нас есть и архитекторы, и философы, и биологи… Ну, конечно, если специфика этого не позволяет, тогда что ж, ничего не поделаешь… Главное, не бойтесь. Вам надо опасаться двух человек. Этим двум еще никто никогда не мог угодить. Это Арцимович и Капица. Что бы вы ни говорили, как бы вы ни говорили, они вам скажут: „Ерунда, давно известно, неинтересно“. Боже вас упаси на это реагировать. Никакой реакции! Вы должны быть уверены в себе и продолжать как ни в чем не бывало. Вот и все».
«Спасибо, Лев Дмитриевич, очень вам признателен за ваше участие. Постараюсь».
«Не надо, вы не очень старайтесь…»
Хороший совет! Попробуй не реагируй, когда перед тобой два человека, благоговейно почитаемых…
Дома его встречают известием, что просили немедленно позвонить в Президиум Академии наук.
«Свой стал человек, без меня уж не могут», – безучастно острит он и к трубке.
«Александров говорит, меня просили…»
«Евгений Всеволодович, вы знаете, ой, я, ей‑ богу, не виновата».
«Что такое? »
«Вам надо завтра приехать утром пораньше к нам. Вы будете докладывать в актовом зале. Пожалуйста, обязательно… А доклад ваш будет не в среду, его перенесли на пятницу…»
Подкрадывался страх. Он чувствовал себя, как если б завтра‑ послезавтра операция и его уговаривают, что ничего особенного, но то и дело в разговорах персонала проскальзывают зловещие обмолвки, смущают новые и новые приготовления… Да что же, черт возьми, это будет?!
Осмотр зала только добавил тревог. Мраморные колонны, мраморные стены… Партер… Наверху хоры для музыкантов… Возвышение впереди. Там он должен будет выступать. Это, наверно, был театр. Боялись ли крепостные актеры так, как боится сейчас он? К «сцене» примыкают в форме буквы «П» громадные полированные столы и за ними роскошные кресла.
|
|
|
Уже и доска стоит.
Наступила пятница, назначенная ему судьбой. Снова ворота с аллегорическими фигурами, прелестный елизаветинский дворец. У центрального подъезда челночное движение горделивых лимузинов… Небольшая заминка при входе: «Предъявите, пожалуйста… Докладчик? Ну, знаете, этого мало. Надо предъявить. Ничего нет?.. » А мимо, любопытствуя, проходит сановитая публика. Одни бородатые, другие лысые. Есть и неожиданные, безо всякого академического налета. И генералы, адмиралы… Вот это номер! Как он не подумал? Они‑ то могут по своей линии знать, что ему недоступно, а если и работы того же, как у него, порядка им тоже известны?.. «Так что, если нельзя, я пошел? » Он повернулся было на выход, но кто‑ то по ту сторону замахал руками, его подхватили под руку, «пойдемте, что вы, что вы…». Пришлось протискиваться, столько толпилось народу. Курят, разговаривают, слабогрудые голоса, кашель, негромкий смех… Заминка и у входа в зал. Но тут ассистент профессора уговорил пропустить, чтоб хоть поставить в зале привезенные для демонстраций модели.
Посмотрел Евгений Всеволодович в многолюдное собрание и среди мелькания лиц нашел радостную точку опоры. В первом ряду сидит Юрий Евгеньевич Максарев. Подмигивает. Я, мол, для того и тут, чтоб оказывать моральную поддержку!
Академики‑ секретари, академики рассаживаются каждый в свое кресло. Возле каждого большая красивая чашка с блюдцем. В таких чашках обычно бульон подают. Но у них был чай. К чаю по две вазочки – в одной варенье, в другой пастилки какие‑ то. Обстановка почти домашняя.
Ведет Александр Васильевич Топчиев. Он сказал, что академик Несмеянов, президент Академии наук, принимает французскую делегацию и, как освободится, придет. «А пока разрешите открыть заседание. У нас в повестке дня вопрос – о работах кандидата технических наук из Института горного дела имени Скочинского».
Хоть бы объявил как‑ нибудь иначе!.. Александров на миг ощутил себя маленьким перед этим собранием величавых, но тут же одернул, устыдил себя. Однако ему показалось, что и в зале это представление произвело легкий эффект несерьезности.
Топчиев обернулся к стоявшему на возвышении Александрову:
«Пожалуйста, Евгений Всеволодович».
Первая фраза… Сколько выслушал он наставлений, какова должна она быть, как важно выучить ее твердо, произносить автоматически, без запинки, легко. Он все это выполнил, фраза была, он помнил ее слово в слово, но – другой, более властный в нем механизм отбросил ее прочь. Он сразу начал разговор. Будто не зал, а два‑ три в меру сообразительных знакомых заинтересовались наконец, чем это он с таким постоянством и увлечением занимается вот уже не первый десяток лет.
|
|
|
Как формируется удар, что такое удар… Не постеснялся здесь впервые дать свое определение удара. Наиболее распространенное, кочующее определение таково: удар – это явление, при котором очень большие силы действуют очень короткое время; или: удар – это явление, при котором за очень короткое время тела получают значительные скорости и т. п. Александрову претили в этих определениях слова «очень большое», «очень маленькое», «значительные»… По сравнению с чем? Возмутительная болтовня. «Удар – это явление, при котором происходит процесс перехода кинетической энергии в потенциальную энергию деформации». Попробуйте обойти это. Если формулировку Александрова пока никто не принял официально, то по крайней мере и никто не опорочил.
Он настороженно глянул по рядам. Ничего. Проскочило. Ах так, ну я им покажу! Он стал говорить совсем свободно, не чувствуя аудитории.
«Раньше, до волновой механики, считалось, что удар явление мгновенное, в этом‑ то и ошибка классической механики, на самом деле все явления в природе протекают во времени, а следовательно, и удар тоже. А раз это так, то последствия удара зависят от времени, время же зависит от целого ряда факторов… Образуется волна напряжения, и эта волна может отражаться, преломляться…»
Ему уже давно что‑ то мешает говорить. А, вот оно – за столом справа визави академика Шевякова бренчит ложечкой в своей чашке. Предчувствие скандала легким дуновением коснулось докладчика. Визави этот был особой, тигриной привлекательности личностью. Вне всякого сомнения, бренчал он умышленно. Александров мог бы вспомнить и свои собственные выходки подобного рода, но, как говорится, себя со стороны не видишь.
Председатель то ли не решается, то ли не хочет остановить бренчание. Здесь, может быть, так принято? Ведь и никто другой не осмеливается сделать замечание.
Делать нечего, надо не замечать.
Он говорил еще несколько минут, как вдруг, наконец‑ то бренчание прекратилось. Ложечка брошена небрежно на блюдце. Мужчина поднимается со своего кресла и медленно, привычно став центром внимания, оборачивается к председателю:
«Я не понимаю, меня для чего сюда позвали? Может быть, это медикам интересно? Нашим химикам уважаемым… Но что, вы считаете, что у меня дела другого нет, как слушать лекцию по ликбезу?.. »
Он замолк, готовый выслушать ответ. Но ответа не последовало.
«И во‑ первых, извините, но я не понимаю терминологию докладчика. Он говорит о какой‑ то волновой теории, которой не существует. Товарищ… не знаю, как вас, – есть теория упругости, и никакой волновой механики, волновой теории нету. Это же известно, по крайней мере, сто лет».
Нахал? Арап? Или такая уж умница – прелесть! Не просил слова, не поднял руки… Да и встал – скорее чтоб возвыситься.
Александров и тут умудрился с поразительной забывчивостью игнорировать собственный свой образ действий на институтском, министерском даже уровне.
Меж тем самозваный оратор, как бы отстранив оратора законного, начинает рассказывать о волнах напряжения с таким блеском, с такой глубиной, так свободно, с такими уничтожающими докладчика вводными предложениями (« как ни странно , я говорю самые обыкновенные вещи…»), что Александрову нечего и пытаться обнаруживать свое присутствие. Сейчас этот человек – да кто же он такой? – скажет еще одну, неминуемую, вытекающую из предыдущего фразу – и все. Не о чем будет больше говорить Александрову на эту тему. Сейчас скажет – и все. Можно уходить. То есть проваливать отсюда. Под общий смех. Оставив навсегда в памяти этого сонма бессмертных уморительный спектакль об одном «открытии». Мысленно продолжив речь оппонента, Александров вдохнул воздух перед последней, недостающей фразой: «Отсюда следует, что…» Но оппонент ее не произнес. Он сказал:
«Я совершенно не понимаю, для чего мы здесь теряем время».
Сел и уже не нарочно, в рассеянности стал бренчать ложкой.
Тишина. Все молчат. Председательствующий вопросительно глядит на докладчика.
«Мне уйти или продолжать? » – спрашивает тот.
«Что вы, продолжайте, конечно! » – мол, все вышесказанное ровно ничего не значит. Александрову невольно дали еще раз почувствовать, кто он здесь. Не знает ни обычаев, ни тона. Пусть. Но кто бы он ни был, кто бы ни были все эти высшие избранные, эта коронованная ложа академиков, его, Александрова, не убедят, он не поверит, что можно вот так отмахнуться от только что услышанных слов. Он знает им цену, может быть, как никто здесь!
Ждать нельзя. Две‑ три секунды, и ему засчитают поражение.
«Простите, я тоже не знаю вашего имени‑ отчества, – на дерзость двойною дерзостью! Присутствующим здесь не мешало б и знать, если ты объявляешь об открытии новой закономерности природы. – Вы сказали правильно…»
«Благодарю вас», – ответило само высокомерие.
«Но из того, что вы сказали, следует, что по классической механике формула удара будет… – пишет ее на доске, – а вот как будет по теории упругости. Так? »
«Так».
«Да, кстати, я вам очень признателен… Вы знаете, я говорил о волновой механике только потому, что стеснялся называть это теорией упругости. Теперь я буду говорить о теории упругости».
Теория упругости… – эк хватил! А волновая механика – это попроще. Маленькая невинная уловка.
«Так вот, теперь мы сделаем эксперимент. По классической механике результат должен быть такой‑ то. Так? »
«Так».
«А по теории упругости – такой. Так? »
«Долго вы еще будете меня спрашивать, так или не так? Ну так, так… Дальше‑ то что? »
«Делаем эксперимент. Вот у меня стержень в тридцать три раза тяжелее, чем этот ударник. Получим передачу энергии через стержень. По теории упругости мы должны получить результат в пятьдесят раз выше, чем по классической механике».
«Вот именно. Потому что надо ориентироваться на теорию упругости, а не на классическую механику. Пора бы».
Александров с любовью смотрел на своего оппонента. Он и вообще‑ то ему нравился, а тут стал еще невольным союзником.
«Я вас очень прошу обратить внимание на одно обстоятельство: если я получу результат ниже теоретического, значит, просто мы имеем где‑ то неучтенные потери. Но если они окажутся хоть на один процент выше, тогда придется признать, что либо – я очень извиняюсь – законы сохранения энергии неверны, либо что эти выражения неверны».
«А как мы заметим один процент? » – спросил кто‑ то из зала.
«Не беспокойтесь, вам не придется напрягаться».
Александров делает эксперимент, из которою явствует, что результат выше теоретического в одном случае в пятьдесят, а в другом – в пятьсот раз.
«Нет, подождите… Можно повторить? »
«Хоть до второго пришествия», – уже ликуя, уже победив и не в силах сдерживаться, ответил кандидат технических наук. Он показывает еще раз. Оппонент просит еще. Пожалуйста!
«Это всегда будет так. ЭТО естественно. Собственно, это одна из частей доклада, который я собирался сделать».
«Товарищи, так это же другое дело! Я обеими руками „за“».
«Ну вот, а чего же ты мешаешь человеку выступать? » – напал на своего визави академик Шевяков.
«С этого бы он и начинал! »
«Это ты свои доклады начинаешь с конца. Докладчик проявил заботу, чтоб всем понятно было… Вот ведь всегда эта твоя манера…»
«Однако это надо объяснить», – оставив без ответа критические в свой адрес слова, сказал визави Александрову.
«Я для того здесь», – дуэль кончилась, выяснение отношений продолжается.
Евгений Всеволодович говорил о «критической массе», коэффициенте восстановления скоростей, форме соударяющихся тел… Люди с нетерпением ждали возможности задать вопросы. Большинство слышало все это впервые и реагировало остро, заинтересованно. В самом деле, выходит, – самостоятельно догадывались они, – выходит, что можно облегчать ударник, вообще ударный инструмент делать неметаллическим, а бурить, как глубоко же теперь можно бурить ударно‑ вращательным инструментом?..
Вопросы были как по заказу.
Разговор принял такой характер, что мог продлиться неопределенно долго. Председательствующий, однако, взглянул на часы и, встав, предложил проголосовать резолюцию, которая тут, в Президиуме, у них подготовлена. Вначале, как водится, за основу.
Все до одного подняли руки. Ухо Александрова сразу уловило в тексте долгожданные слова: «…открыто новое явление природы…».
«Лев Андреевич, ты как? » – спросил почему‑ то председательствующий у голубоглазого визави академика Шевякова.
«Смотреть надо, – ответил тот сердито, – я поднял руку».
Поправок не было. Максарев сиял вовсю. Стали голосовать в целом. И тоже все проголосовали «за».
«Лев Андреевич, ты как? » – продолжал свою игру председательствующий – академик Топчиев.
«Что ты ко мне привязался? Не видишь, что ли? Я обе руки поднимаю! »
…Александрова поблагодарили, что означало: вы свободны. Вместе с сопровождающим он вышел через двери Президиума и в приятной медлительности продефилировал к машине. Постояли, посмотрели на небо.
«Юра, – попросил Александров, – сделаем круг по Большому кольцу».
Когда они вернулись, в Президиуме Академии наук уже стояла обычная здесь, тикающая маятниками напольных часов тишина. Надо было забрать свои экспонаты.
«Евгений Всеволодович, если не очень торопитесь, загляните на минутку! » – его звал в свой роскошный кабинет академик Шевяков.
«Вы были молодцом. Прирожденный оратор! »
«Да что вы, – беспомощно лукавил именинник, – мне казалось, доклад не получился… А кто этот Лев Андреевич, ну, напротив вас? »
«О боже мой, я ж вас предупреждал! Видимо, вы действительно очень волновались, – а видно не было. Да это Арцимович! Я нарочно сел против него, чтоб в подходящий момент блокировать…»
«Это счастье, что я забыл ваше предостережение. Иначе не уверен, превозмог бы я себя после блестящей отповеди, которую получил, едва открыв рот… Да точно говорю вам, если б знал, что это академик Арцимович… А Капица почему смолчал? »
«Капицы не было. Они вдвоем не ходят. Нужды нет. Достаточно кого‑ нибудь одного из них… Засим, дорогой, примите мои искренние поздравления».
Александров поблагодарил, чувствуя все более определенно, что пик счастья остался уже позади.
Так скоро? Почему?
Он миновал его еще раньше, после слов Арцимовича:
«Вот именно. Надо исходить из теории упругости. Пора бы! »
Тогда он понял, что тут не знают того, что известно ему. Он сделал открытие. Выполнилась мечта жизни.
Он был удивлен. Какая глупость. Мечтать – и есть счастье.
Он получил и удары завистников, но и хороший кусок славы. Какая глупость – «выполнилась мечта жизни». Слава не принесла ему ответа на вопрос, чего он хочет больше всего. Поздравления оставляли его, всегда считавшего себя честолюбивым, как ни странно, равнодушным. Будто они относятся к другому человеку, ко вчерашнему, прошедшему. Это было тоже открытие.
Александров как бы вне времени. Вечен. И открытия его могли быть сделаны неведомо когда. Двести, триста лет назад – с тем же успехом. Его научный инструментарий абсолютно несовременен. Все эти планочки, колесики, валики… В их благородной простоте узнаешь скорее эпоху Герона Александрийского, чем двадцатый век. Наука поначалу требовала для своего служения небольших жертв. Говорят (см. у Диогена Лаэрция), Пифагор, правда, обещал богам гекатомбу (принести в жертву сто быков) за осенившее его доказательство теоремы о квадрате гипотенузы. Но это была скорее восторженность, чем намерение обеспечить таким способом дальнейшее поступление свежих идей.
Александров может свой научный скарб носить (и носит порой) в портфеле, карманах… «У меня все необходимое есть, мне ничего не надо», – отвечает он то и дело на недоуменные вопросы тех, кто и представить не желает научно‑ технических свершений кроме как ценой покупки оборудования на уровне мировых образцов и дополнительных штатных единиц. Ему ж и дополнительных единиц не надо, они просто помеха, потому что по его выходит, что лишняя хуже недостающей.
Посмотрите и на него самого, на его внешность, манеры. Мысленно приколите ему жабо, примерьте мантию… ага! О том и речь: он «вписывается» в любой костюм ученого прежних эпох. Как раз современный костюм ему наименее подходит. Он его принижает, упрощает.
Другие считают его и сам он себя считает знатоком своего предмета. Он в своих вопросах профессор. Не только по званию, но по всему. Например, по уверенности в себе. Возражений не любит. Потому что они, как правило, да нет, всегда – пустое. Он знает всегда лучше. Если не принять это как данное, с ним дело иметь затруднительно. Вы ведь тогда не можете быть его учеником. Но Александров по всем правилам профессор. С ним полагается быть не сотрудникам, а ученикам. Сподвижникам. Он их Учитель. Непогрешимый. В ореоле неповторимых причуд и странностей.
Во всем этом черты как бы видовые, «извечные». Сложились они, надо думать, еще на заре городской жизни, на заре профессионализации, то есть разделения труда, чтоб, меняясь сколько‑ то, сохраниться до наших дней. Группа Мастер и подмастерья (Учитель и ученики) составляет существенную линию социально‑ психологического спектра и современного города. Полюбопытствуйте вникнуть в отношения Маэстро с оркестрантами труппы. Или – директора какой‑ нибудь некрупной фабрички, скажем мягкой детской игрушки, с его людьми. Сравните то и другое с положением Генерального директора Фирмы. Уясняете, о чем речь? Всему – свое. И все нужно. Никто ведь не разжалует дирижера в исторически устарелые руководители. А между тем он, со всеми своими духовно‑ характерными изгибами, родился в эпоху, возможно, предмануфактурную.
К сожалению, стандартизация перемахнула частично из области формования бетонных плит и шарикоподшипников, где имела благотворные экономические последствия, на области формования мыслей и вкусов.
Нам нравится, чтоб было соответствие с нашими представлениями о том, каково все должно быть. «Современная наука – это…» «Современный научный руководитель – это…»
Вы говорите: «Ну уж, это в последний раз», – увидев «вневременное» открытие, изобретение, сделанное в наш вооруженный до зубов век голыми руками.
А может быть, и не в последний.
|
|
|
