 |
«Это есть» – «это означает»
|
|
|
|
«Бессловесная тварь…» – в этом выражении, соединившем презрение и жалость к зверю, сказалось законное самодовольство обладателя членораздельной речи.
Но законное ли? Ведь то, что животные все‑ таки говорят между собой на каких‑ то своих языках, ясно и ребенку. С развитием этологии растет уважение к богатствам далеко еще не познанной выразительности природных диалектов.
Это не членораздельная речь. Но что же это такое?
И что такое, в конце концов, музыка?
Похоже, что именно «биологичность» музыки и «музыкальность» животных помогает вникнуть в суть дела.
Природные языки и музыка, разумеется, не тождественны. Но глубокое родство несомненно.
Некоторые энтузиасты упорно ищут в звуковых языках животных то, что соответствует нашим словам. Не так давно, например, вышел в свет нашумевший англо‑ шимпанзейский словарь. Составитель, рекомендуя свой труд в качестве практического разговорника, приводит транскрипцию нескольких десятков обезьяньих выражений и их английские эквиваленты. Ну что ж, в конце концов, «мы с тобой одной крови, ты и я…». Может быть, в этом что‑ то есть.
Но если говорить серьезно, то, вероятно, звериные выражения легче перевести на музыку, чем на слова. Для животных ведь наша речь тоже, наверное, не более чем своеобразная музыка или какой‑ то сложный шум, в котором иногда можно уловить нечто членораздельное.
Впрочем, зачем ходить далеко. Мы слушаем разговор на совершенно незнакомом языке. Мы улавливаем в нем, мы понимаем лишь… музыку. Музыку речи.
«Замечательно, – писал Дарвин, – как рано в жизни человека модуляции голоса становятся выразительными. Я ясно замечал на одном из моих детей, когда ему было меньше двух лет от роду, что его кряхтящий звук, выражающий согласие, делался сильно утвердительным от легкой модуляции голоса и что от особого взвизгивания его отрицание приобретало характер упрямого отрицания…»
|
|
|
Модуляции… Громкость, ритм, темп, интонации… Это идет от первого крика, раньше всякого подобия слов, и это с самого начала – могущественная сигнализация.
Не помню, кто сказал, что вся наша речь произошла от детского лепета, как одежда – из фигового листка. Младенческий первоязык голосовых модуляций – это полноправный член семейства животных языков. Вместе с тем это зародыш огромного дерева речи, крона которого уходит в высоту словесных значений, а корни – в глубину выразительности звучания.
Но сначала это только выразительное звучание.
Членораздельность – предметно‑ обозначающая функция – приходит позже.
Музыкальная сторона речи – древнее; она первична; вся звуковая речь – как бы надстройка над ней.
Звучащая речь – это двойной, вернее, двуединый язык: музыкально‑ словесный.
«Словесное измерение» речи – это то, что говорится. «Музыкальное измерение» – это то, как.
«Понятие и эмоция, – говорил Луначарский, – это и есть те две стороны звуковой сигнализации, из которых исторически развивается словесная и музыкальная речь… Словесная речь имеет характер преимущественно предметный, конкретно‑ логический, музыкальная речь – обобщенный и эмоциональный. Но это различие не безусловное…»
И чувство и мысль выражаются в обоих измерениях. В нашей звуковой речи они взаимодействуют, и из сопоставления рождается окончательная оценка. Однако:
Есть речи – значенье
Темно и ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно…
Другими словами, на слух больше верят «музыкальному измерению», верят тому, «как», и лишь потому, что древнее «как» берет на себя главную эмоциональную нагрузку. Вот почему легко хорошим чтением скрасить плохие стихи, а для песни годится почти любой набор слов.
|
|
|
Правда, «музыкальное измерение» доходит до нас и через письмо. Читая, мы все‑ таки слушаем собеседника – воображаемого. Не это ли имела в виду Новелла Матвеева, когда в одной статье своей, говоря о достоинствах литературного произведения, употребила интересное выражение: «звуковая честность»?
Испытанное средство описания мира внешнего, «словесное измерение» быстро теряет силы, когда дело касается наших внутренних состояний. Трудное и неблагодарное искусство говорить о чувствах – это искусство смягчать фальшь, возникающую из‑ за косвенного положения слова по отношению к миру эмоций. Слова в этом мире чувствуют себя неуютно, как инородцы, берущиеся не за свое дело. Им надлежит быть и осторожными и изобретательными. Ведь область, в которой мир эмоций еще кое‑ как доступен бледному и громоздкому словесному выражению, очень скромна по сравнению с громадным пространством несовместимости, где при встрече слов и эмоций происходит что‑ то вроде аннигиляции антимиров. Самая же сокровенная глубина чувств вообще не допускает к себе слова – оно здесь просто мнимая величина.
Антисловесный мир этот и есть царство «музыкального измерения».
Здесь используется язык, в высшей степени обобщенный – и потому неопределенный – по отношению к миру «что». Но зато это язык в высшей степени точный и определенный по отношению к миру «как».
Возьмем несколько искусственную ситуацию. Впрочем, вполне возможную.
Мы не видим человека, потому что темно. Человеку хорошо. Ему безумно хорошо.
У него есть два способа убедить нас в этом.
Способ первый. Он говорит: «Мне хорошо…»
Второй способ – он ничего не говорит, он издает крик восторга.
Мы верим крику, мы даже не спрашиваем себя, верить ли ему. И мы верим словам, если в том, как они произнесены, слышится тот же крик. А если его нет? Слова есть, но мы спрашиваем себя, где же соответственный тон, где крик, – и не верим…
Когда сравнивают словесную речь и музыку, то иногда говорят, что речь «обозначает », а музыка «выражает ». С другой стороны, настаивали на том, что музыка – язык символов, что в ней, так же как, скажем, в письменной речи, «это есть» (непосредственное изображение) заменено «это означает» (знаком, символом). Такого мнения придерживался Альберт Швейцер: так он трактовал Баха.
|
|
|
Кто прав?
Попробуем вдуматься.
Крик восторга: что это – обозначение или выражение?
Чтобы ответить на этот нелегкий вопрос, спросим себя еще: а если один человек замахивается на другого кулаком, что это – обозначение или выражение?
И ответим: и то и другое.
Это одновременно и действие (для замахивающегося), и жест, знак (для того, на кого замахиваются). «Это значит» и «это есть» здесь слиты. (Шаляпин сказал: «Жест есть не движение тела, а движение души». )
То же в случае крика восторга. Одна из элементарных единиц «музыкального измерения», он безраздельно соединяет в себе «это значит» и «это есть». Он непосредствен. Он – и действие и сигнал. Он имеет вполне животное происхождение, принадлежа к тем языкам, ужасные словесные переводы с которых выглядят приблизительно так: «Я в такой‑ то степени возбужден… а теперь вот в такой‑ то… Сейчас мне вот в такой степени и так именно хорошо… а сейчас мне вот так хорошо и вот так плохо…»
На примере обычной жестикуляции хорошо видно, как могут смешиваться и переходить друг в друга «это есть» и «это значит». По большей части «это значит» несет в себе частицу «это есть» – какой‑ то след чувственного подобия – по характерной детали. Глухонемой, говоря о знакомом бородаче, конечно, обозначит его жестом, изображающим бороду. Даже буквы алфавита сохраняют в себе отдаленные следы тех времен, когда они были рисунками.
Ну, а музыка?..
|
|
|
