 |
Смакую неудачу, достойную сочувствия
|
|
|
|
Даже в приготовлениях, которые Данков, несколько облегчив душу, снова продолжил, налаживая магнитофон и прикидывая, как лучше выступить в школе, чувствовался горький урок недавнего «хурала».
– Слишком, понимаешь, аудитория разношерстная, восьмые – десятые классы, – озабоченно говорил он. – Можно бы сочинить на затравку шпионский детектив, я думал… Главный персонаж – разведчик по фамилии Протонов. Действует в интересах человечества. – Дима улыбнулся. Есть что‑ то удручающее в тщательности, с которой изыскивает и отбирает средства человек, чтобы разбить напрасное к нему недоверие. – Начало дать такое: «Захватив в глубинах космоса сведения…» Лучше сказать: «важные сведения»… «…важные сведения о межзвездных магнитных полях… – так? – отважный Протонов со скоростью, близкой к скорости света, ринулся к Земле. Он спешил доставить людям одну из великих тайн…» Потом он гибнет, Протонов. Испускает дух. Эстафету принимает его побочный сынок Мю‑ Мезонов… М. Ю. Мезонов… В таком плане… Или же изобразить, как Протонов, достигнув некоторой высоты, перерождается. В книжках такие превращения не описывают, но мне‑ то надо донести ребятам ту мысль, что первичная космическая частичка, этот самый Протонов, на Землю вообще не приходит. Что мы узнаем героя, так сказать, с помощью его потомков, родных и близких… Главное, я бы, понимаешь, тут показал, что смысл астрофизического аспекта – в раскрытии космоса с помощью космических лучей. Вот в чем суть… Протонов, правда, может создать искаженное представление о действительности… Он – одиночка, а где коллектив? Ведь множество частиц мчится к Земле, это же зрелище… Стоп‑ ка!
|
|
|
Он пустил пленку, взял в руку микрофон.
– Вот вы в поле, вас настиг дождь. Сильный, хлесткий ливень. Укрыться негде. Бросились в машину, понеслись по шоссе. Дождь преследует. Рванулись в сторону – льет! – Склонив подбородок к груди, глядя прямо перед собой, Дима, сдерживая улыбку, говорил в темпе радиокомментатора, сопровождающего велогонку на финишной прямой. – Махнули на «ТУ‑ 104» через Атлантику – он и там не прекращается… Вот совершенно то же с космическими лучами! Они орошают Землю со всех сторон, не оставляют на планете ни одного «сухого» местечка… Вы обскакали вокруг света, вернулись на родное поле. Все тот же дождь!..
Не опуская микрофон, Данков отступил под навес, поднял свой капюшон, как будто в самом деле стало накрапывать, и продолжал, все больше увлекаясь:
– Вы протягиваете ладошку, – несмелым жестом, с вопрошающим выражением выставил он перед собой ладонь‑ лодочку, – собираете в пригоршне маленькую лужицу… – запнулся, с натуральным почти изумлением глядя на свою вытянутую руку, – и оказывается: днем в ладошку за минуту попадает, скажем, двадцать капель этого дождя, а ночью за тот же срок – десять или восемь. И оказывается: каждые сутки – такое тонкое изменение в картине. Вот какие вариации происходят в потоке космических лучей…
Он так ловко извлек из вольной своей импровизации и обнажил эти загадочные вариации , постоянные перепады в дождевом потоке космических частиц, что я почувствовал себя в роли свидетеля из публики, приглашенного на сцену. Но вариации – не фокус, фокус – в гипотезе, о которой сам автор отзывается как бы уничижительно, а «малый хурал» не усматривает ничего серьезного и до существа которой вместе с тем лично мне дорога, сдается, заказана.
– Боюсь, не скисли бы школяры от скуки, – продолжал Дима. – Вот я в воинской части выступал, там удачно получилось. Подход нашел… «Товарищи, – говорю, – 23 февраля, когда вы в кругу друзей и близких отмечали замечательный праздник Советской Армии, раздался гигантский взрыв, в тысячи раз более сильный, чем взрыв самой мощной водородной бомбы. Это случилось на расстоянии одной астрономической единицы, то есть в ста пятидесяти миллионах километров от нас, на Солнце. Нашу планету, как всегда в подобных случаях, защитила оболочка атмосферы. Но если бы под лучевую волну этого взрыва попал космонавт, он через сутки был бы мертв…» Все рты и пораскрывали… Ну, 23 февраля всем датам дата!..
|
|
|
И зачастил, посыпал датами: 15 октября, 11 мая, 7 августа…
Эти дни, разделенные годами, он хранил в памяти, как будто встречал их в кругу родных и близких по случаю отраднейших событий… Оказывается, космикам посчастливилось наблюдать всего шесть чрезвычайно сильных, выдающихся, как он сказал, вспышек, очень важных для изучения Солнца, магнитного поля Земли, других проблем, когда интенсивность космических лучей резко возрастала. Но мощность вспышки, происшедшей 23 февраля, превосходила мощность всех предшествующих вспышек, вместе взятых. Когда она началась, на освещенной стороне земного шара полностью прекратилось прохождение коротких радиоволн, «данные навалом шли, навалом! ».
Вот оно что…
Стало быть, в расчете на такие‑ то сокрушительные излучения и организован неусыпный дозор за космическими окрестностями планеты. Ради них‑ то и созданы и ведут непрерывный отсчет частиц – вторичных, достигающих земной поверхности, – приборы, с которыми знакомили меня на Хейсе. Приборы не производят анализа частиц, они их, просто говоря, считают. Они стоят и здесь, в лаборатории Чемпалова.
– А сегодня… тоже вспышка?
– Неужели не знал? В том‑ то и дело! Еще какая вспышка… Данные могли бы получить – ультра, а мы локти кусаем!
Пылкая горечь Данкова отозвалась во мне – должен признаться в этом – теплом, радостью маленькой удачи.
Я понимал приятеля: ускользнувшие данные важны, вероятно, для выводов, предлагавшихся им на семинаре, и потеря, конечно, достойна сочувствия, и его следует высказать, если бы как раз благодаря такой утрате интересы физика неожиданно не приоткрылись с самой заветной для меня стороны – изнутри…
|
|
|
И я, стараясь ничем себя не выдать, смаковал вспышку.
Я представлял себе, что удрученный осечкой Данков воспринимает космический ливень, как будто тот гремит наяву. Бесконечная унылая мелодия незримого потока отдается в его ушах, наверно, множеством оттенков, потому что крохотные, прямо‑ таки ничтожные по величине, доступные одним лишь приборам возрастания и спады в потоке заряженных частиц, роящихся вокруг Земли, есть главный источник его суждений о бездне вселенной. Расшифровка их тонкой вязи на фотопленке сложна, таит опасность ложных заключений. И вдруг – вспышка, подобная сегодняшней! То есть внятное, аршинным шрифтом, без всяких утаек сообщение! Событие, происходящее один раз в пять лет, способное ознаменовать в науке целую эпоху…
Я испытал слабый радостный толчок, симптом удачи – шло новое мое сближение с теоретиком.
Альсен, 10–4
– Займемся делом, не возражаете? – сказал Данков, ставя на вспышке крест и полагая, что кроме праздных расспросов гость тоже должен иметь какое‑ то занятие.
Все время, сколько я его наблюдал, он только и делал, что приготовлялся: приготовлялся отбыть из лаборатории и медлил, ожидая сообщений, потом – к выступлению в школе… Теперь же, очистив столик, принялся за дело, о котором не обмолвился: молчаливо просматривал и отбирал отдельные листы миллиметровки. Делал он это с удовольствием, не спеша, сосредоточенно. Моим уделом в наступившей тишине стали вольные гадания. Отчего, например, две живые острые морщинки, вставшие по краям его рта, складываются то в гримасу детского почти упрямства, то в насмешку, то в решимость, надменную угрозу кому‑ то?.. Или же: отчего они, эти складочки, прорезались так горько?.. Вообще‑ то складки возле рта, пусть ранние и резкие, не могут изменить выражения молодости, свежести лица, оно остается главным, если светится на нем, как у Данкова, высокий ясный лоб. И все же: отчего в них горечь?
Ничего другого не оставалось. Я мог еще наблюдать за его пальцами (они двигались по листу, словно бы нащупывая скрытые под ним неровности), за его отточенным карандашом с тонкой надписью между гранями: «Ретушь»…
|
|
|
Что за магия в черном грифеле Данкова?
Вот выводит он своим карандашом: «Замороженное поле…»
На дрейфующей станции «Северный полюс‑ 4», когда июльское солнце плавило ледяной фундамент лагеря, приближая его к критическому виду, мы мечтали о замороженном поле – о монолитной паковой льдине с добрым, непористым настом, без разрушительных луж и системы искусственных каналов; о льдине, способной надежно противостоять превратностям дрейфа. Живучее, хорошо замороженное поле научной базы и аэродрома – вот что было предметом тревожных грез зимовщиков «СП‑ 4», труд которых, казалось бы, не имел никакого отношения к космосу. Почему же вдруг эти слова на розовой миллиметровке физика? Или он успел побывать на «СП»? Или все же не совсем случайность, что Арктика пробуждает интерес к работам космиков и в трудный момент способствует их пониманию?
– «Замороженное поле» не мое. «Замороженное поле» Альсена, – отчетливо выговорил Дима. В склоненной голове, в поджавшихся губах напряженность, замкнутость, но не такая, как у Чемпалова. Тот застегивал все пуговицы, уходил в броню, а Данков, напротив, готовится чем‑ то разразиться.
Жду.
– Вначале Альсена, потом уже мое… в известном смысле…
Он полагал, возможно, что я в чем‑ то осведомлен, и осведомлен неверно; чтобы избежать недоразумений, я начал, что в Арктике, на дрейфующих станциях…
– Не то! – пресек он.
Боже мой, какая муха его укусила? Разбирал свои листы, был тих, насвистывал что‑ то…
Он разразился наконец тирадой, закипавшей на моих глазах. Но вместо прямых и точных разъяснений, которые были бы так кстати, – как вы думаете, о чем он заговорил? О корпускулярном потоке! И добивался, чтобы я ушел в означенный поток с головой, выварился в нем, сам в чем‑ то убедился, сделал для себя какой‑ то вывод… А мне недоставало простейшего – наглядности. Я не знал, как его вообразить, корпускулярный поток.
Чтобы не оказаться вовсе сбитым с толку, я оперся было на деталь знакомого пейзажа: подъезжая к институту, видишь издали башенный телескоп главного корпуса, а над его пожарным шлемом иногда – просвет в тучах, и ждешь, что в узкую щель купола упадет подсиненный солнечный столб… может быть, он и есть корпускулярный поток?
– Что ты! – зашикал Дима, тотчас же выбивая эту подпорку.
Корпускулярный поток не светится, он невидим. Он, точнее говоря, не поток, а облако космических масштабов. По форме он наподобие сигары, – разумеется, тех же космических размеров. Когда такие сигары – или пироги, веретена, как угодно, – отчаливают от поверхности Солнца, растягиваются вереницей, получается корпускулярный поток, в сравнении с которым планета наша не более булавочной головки… Эти сравнения, понятное дело, условны, грубы. Потому, например, что поток, выброшенный из недр светила, может вскоре сам разрушиться, растаять, все равно как облачко в жаркий день. Может… да в том‑ то и штука, что существуют силы, которые как бы простегивают корпускулярный поток изнутри, придают ему форму, цельность – живучесть, другими словами. Первым предположил эти благотворные, скрепляющие силы Альсен. Он же дал им название: замороженное, то есть «свежее», как бы «со льда», хорошо сохранившееся магнитное поле. Оно‑ то скрепляет корпускулярный поток, не дает ему разрушиться – «замороженное магнитное поле».
|
|
|
Я внимательней всмотрелся в портрет на шнурочке.
– Это Альсен?
– Да.
– Что же он тут написал? – Жирная размашистая надпись была сделана фломастером.
– «Мистеру Данкову, хотя уверенный результат не всегда достигается смелостью, с пожеланием успеха, искренне Альсен», – процитировал Дима на память, почти без выражения в голосе, а две складки возле рта заострили на потеплевшем лице усилие, какое бывает в момент ненужного смущения. И речь его переменилась, замедлилась. – Я тебе про дождь говорил, про ливень… не все сказал, не все… Дождь в природе тоже неодинаков, замечал или нет? Иной раз укроешься под деревом, а с боков задувает, и прохватит тебя в два счета до самого рубца. А бывает, льет как из ушата, стволы же деревьев не шелохнутся…
При этих словах Данкова вот что мне вспомнилось: холодок отяжелевшей на плечах рубашки, запах папоротника и груздя в сухой бересте, влажный, протекающий навес хвойной лапы над головой… Только шум поверху идет: это капли, ударяя по сучьям, дробятся. От дождя кругом все белесо, а под деревом будто под зонтом…
– А что за шатер над Землей? – осторожно и четко поставил вопрос Данков. – В чем причина, что космические лучи тоже с перепадом, неравномерно брызжут?
Он говорил почти о том же, что два часа назад, но теперешние его медлительные, прибереженные слова вели вглубь, приоткрывали нечто новое, крайне важное для него.
– Альсен разгадку долго искал. Не нашел, другим занялся… Мне вот что еще осталось – попробовать, не его ли, Альсена, «замороженные поля» во всем и повинны…
Ход рассуждений Димы был приблизительно таков.
Из космоса на Землю падают частицы. Со всех сторон. Непрерывный обложной дождь частиц. Круглосуточно ведется наблюдение за этим ливнем, за его силой, интенсивностью. Вдруг частиц становится меньше. («То за минуту шлепалось в ладонь двадцать капель, а теперь – десять». ) Какая‑ то преграда на пути дождя, какой‑ то заслон. Не потому ли, задумался Данков, что путь крохотной нашей планеты пересекся во вселенной с гигантским «замороженным магнитным полем», что Земля врезалась в него подобно зенитному снаряду, прошивающему толщу облаков?
– Представляешь?.. Такая непредвиденная встреча. Неуловимая перемена космической среды, в которой мы несемся. Все будто и по‑ прежнему, а Земля – в магнитной оболочке. Влетела в нее и выйдет не скоро. Через день или через неделю… А соседство магнита частицам противопоказано, они от магнита врассыпную… Вот их поступление на Землю и сокращается. Не очень резко, оболочка нельзя сказать, чтобы мощная, я подсчитал… прорех хватает. Но спад неизбежен. Приборы его и фиксируют.
Он умолк, предлагая и мне вдуматься, представить, как скрещиваются в морозной галактике маршруты космических сигар с движением нашей горошины‑ Земли и как силой магнитного отталкивания, которой наделены сигары – пироги, веретена, – разрежается ливень частиц, несущийся на Землю… Сощурив глаз, Дима ждал чужого мнения, внимательный к нему и равнодушный, потому что, без сомнений, не знал он ничего более дорогого и важного, чем этот дождь…
Что‑ то мешало мне предаться восхищению, хотя бы и скрытому. То, возможно, что механизм происхождения вариаций, рассмотренный Данковым, ничего не содержал в себе от изощренной сложности «хурала» – был прост, доступен… А еще: не снял ли Дима яблоко, взращенное трудами Альсена?..
Однажды мне показали карту полярного бассейна, датированную 1936 годом. Сейсмолог, ее составитель, впервые выявил тогда и отметил крестиками все неспокойные места, эпицентры арктических землетрясений, указывающие на обязательную молодую складчатость. Крестики, выстроившись, пересекли чашу океана от наших Новосибирских островов до Канадского архипелага… Капли смелости, чуточку фантазии не хватило сейсмологу, чтобы сделать, казалось бы, очевидный вывод о существовании на дне полярного бассейна горной цепи. А двенадцать лет спустя под прямой, прочерченной сейсмологом, был обнаружен гигантский подводный хребет, получивший имя Михайлы Ломоносова, – одно из крупнейших открытий нашего столетия.
Не поставлен ли маститый Альсен удачливым Данковым в положение несмелого сейсмолога?.. Не отсюда ли обостренная готовность Димы объяснять «как все было»?
Дима улыбнулся – слабо, не по‑ доброму.
– Многие думают, будто так все и обстоит, – сказал он, – будто старый Альсен не видит у себя под носом, будто зоркий, трезвомыслящий Данков попросту его обштопал… Заблуждение, однако, и притом глубокое…
Короче, сравнивать шведа с тем сейсмологом нельзя, просто невозможно. Совершенно разные условия. В интересах наглядности выразимся так: Альсен не видел, не знал расположения своих «крестиков», то есть надежных результатов, полученных в разных концах земного шара, конкретных сведений об интенсивности космических лучей, одновременно засеченной, скажем, в Гималаях, Гренландии и Антарктиде; такими данными Альсен, увы, не располагал. Тут необходимы были помощь и участие всех космиков земли. Такой поддержки лаборатория шведа не имела – тогда, несколько лет назад, никто ее не имел. Он же, Данков, принялся за дело в других условиях. Во‑ первых, он выработал строгий математический аппарат, позволивший ему судить о том, что происходит за океанской толщей – за толщей Пятого океана, разумеется, за толщей атмосферного столба, неузнаваемо искажающего первичную картину космического излучения. Во‑ вторых, он сделал это как раз к тому моменту, когда ученый мир планеты, выступив объединенно, покрыл землю сетью станций, «крестиков», ожидавших приложения свежих исследовательских сил, способных к широким обобщениям, ожидавших, в частности, и созданного Данковым математического аппарата…
Этих различий никак нельзя забывать, сравнивая Данкова с Альсеном. Смазывать их – значит искажать реальность, принижать других ученых, мешать движению науки. А после личного знакомства с Альсеном Дима стал в работе осмотрительней, серьезней. Бывало, нащупав в статье шведа слабинку, тут же двигался напролом, рубил сплеча, сокрушал без оглядки. Сейчас не то. Куда!..
В гостинице «Советской», где они впервые увиделись, навстречу им – Данкову и доктору, его научному руководителю, – навстречу им поднялся быстрый, легкий в талии, прямоплечий швед, в последний момент, должно быть, заметивший, что кожаные кресла в холле расставлены для предстоящей беседы не совсем удобно; представление сторон вышло поэтому несколько торопливым, скомканным: едва назвавшись, Альсен поспешил ухватить по креслу в руку и без видимого усилия, как если бы это были детские стульчики, перенес их в середину холла, поставил в кружок, чтобы, беседуя втроем, они хорошо видели друг друга.
Возбуждение улеглось все же не сразу. Научный руководитель Димы был озабочен встречей куда больше, чем сам Дима, главный ее виновник, специально вызванный в Москву самолетом. Медленно листая переплетенную в две тяжелые папки Димину рукопись, доктор излагал гостю «принцип молодого коллеги». Учтиво, мягко, в интонации беглой застольной беседы, как говорится о том, в чем обе стороны не могут быть не согласны, подчеркнул он для начала коренную разницу подходов: в то время как мистер Альсен – улыбка Альсену – исходил из электрической природы «замороженных полей», мистер Данков – небольшой кивок в сторону мистера Данкова – взял за основу их магнитные свойства. Альсен, прекрасно знавший это по кратким сообщениям печати, выразил живейшее удивление, готовность услышать нечто новое, крайне для него любопытное. Доктор с дотошностью, вообще‑ то ему несвойственной, не опуская частностей, самых мелких деталей, раскрывал путь Данкова «к известным теперь результатам». Доктор был первым, кто поверил в Диму как в теоретика, поддержал авторитетом своего пусть негромкого, однако честного имени. Ни один из западных ученых, подвергнутых Данковым критике, не имел еще случая получить доказательства собственной неправоты в таком полном, развернутом виде, как преподносилось это сейчас Альсену, и никто глубже, серьезнее Альсена не мог оценить всего проделанного Данковым. Вдруг вкрался не замеченный ранее просчет? Обнаружится ошибка, подрывающая всю систему построений? Доктор, вышедший с работами ученика на международную арену, заметно волновался. Холодные глаза Альсена были внимательны, строги; подробности, замедлявшие рассказ, подвергались им внимательному рассмотрению; иногда в лице шведа появлялось выражение, которое можно было понять так: главного я еще не услышал.
Когда сопровождавший его сотрудник Академии наук, войдя в зал, напомнил, что подошло время запланированной поездки, Альсен спросил, нельзя ли ее на час отодвинуть. Сотрудник навел справки, – да, можно; минут через сорок он снова появился в зале. Альсен, извинившись, сказал ему, что, к сожалению, вынужден отменить все, что назначал на сегодняшний вечер… Часа четыре спустя они закончили беседу, и тогда Дима дал наконец выход снедавшему его любопытству: поднявшись, он слегка двинул бедром кресло, в котором сидел, потом немного еще и еще, прикидывая, сколько же в нем будет на вес, и не веря себе: «Такое тяжелое… не представляешь!.. »
Все это к тому, что Альсен теперь для него не абстракция, не хрестоматийная отвлеченность. Теперь Данков, выдвигая в очередной статье по частному поводу какое‑ то новое положение, сто раз все взвесит, а потом еще вместе с ребятами подумает: почему не предложил такого решения Альсен? Не нашел? Или же остерегся? Чего именно остерегся? Таким образом, собственное заключение Данкова выходит в свет в наилучшем виде…
Альсен, так много сделав для разгадки и объяснения механизма вариаций, не сумел – не только по своей вине! – сказать решающего слова, и вот как все сейчас обернулось: убедив других в жизненности его, Данкова, гипотезы, содержащей этот главный вывод, он, Данков, подтвердит тем самым также и плодотворность многолетних исканий шведа…
Разговоры о свободных домыслах, о произвольных догадках быстро сходят на нет, когда появляется количественный результат, цифра.
– Хочешь, назову?
Что‑ то дрогнуло в его подбородке, и скулы заиграли, когда он назвал цифру, означавшую реальный, вполне рабочий подступ к тайне опасных вспышек космических лучей. Словно бы вся колдовская сила мягкого грифеля передалась ей, цифре, крупно выведенной Диминой рукой на клочке бумаги: десятка, возведенная в минусовую степень, с приставленным к ней именем уже помянутого представителя датской нации: 10–4 эрстед.
Так выглядело предположение Данкова о напряженности «замороженного магнитного поля» в потоке…
|
|
|
