 |
Первая революция 1905 г. 2 страница
|
|
|
|
Затаив трагедию своей души, свою ей самой непонятную, жуткую, непривычную «мировую скорбь», пробирается робко, по краешку дороги, с ещё закрытыми для «новой правды» глазами героиня Юшкевича – Елена[104]. Она – не холостая и даже не вполне новая женщина: в сложный узел сплелись в её психологии чёрточки нового и старого типа. Вечно женское в ней ярко и сильно, но дух её – её человеческое «я» – полон сурового вопроса, мягкая, женская душа, податливая, любящая, полна женских противоречий и даже рабской лжи, а мятежный, непримиримо ищущий, вопрошающий дух делает из Елены образ нового склада. В мягких тонах описал её Юшкевич и так бережно, так любовно касался этого образа, будто боялся словом одним разбить эту хрупкую женскую душу, погибшую от трагедии духа.
В толпе новых женщин мы различаем Ренату Фукс[105], эту «бунтующую душу», сумевшую сохранить свою душевную чистоту, прейдя через стыд и грязь. На лице её застыло величавое спокойствие, на девичьих руках её лежит младенец, будущий «новый человек»… Рядом с ней гордо ведёт за руку свою дочь героиня Грэнт Аллена[106], дитя любви, дитя «демонстративно» неоформленного союза… Деловито размахивая руками, бежит в свою лабораторию химичка Мария[107], с ясной улыбкой и найденной в жизни гармонией… Высоко над головой несёт среди облепляющей её грязи житейской проститутка Милада[108] свою «священную миссию»… Надев на себя личину «кокетливой самочки», сознательно переступает через собственную страсть эсеровка Анна Семеновна[109]… Иронизируя над предрассудками света, лёгкой походкой, не задевая своими воздушными одеждами терниев жизни, скользит эмансипированная английская студентка Фанни[110]… Мелькает знакомое лицо другой студентки далёкого севера – Анны Map…[111] Пытаются вступить на новый путь отдельные героини Бьернсена, Ионаса Ли («Дочери Коменданта»), Яковсена, Лефлер. Тревожно останавливаясь, будто прислушиваясь к голосу женщины прошлого у себя в душе, нехотя вступает на новый путь Дженни[112] норвежской писательницы Ундзет. Как и Таня Нагродской, она убегает от отца своего будущего ребёнка, чтобы материнство не скрепило ещё сильнее уз, начавших её тяготить… Всё смелее идёт она теперь по новому пути; но голос прежней женщины напоминает о прошлом, будит забытые эмоции, понятия, представления… Дженни останавливается, Дженни оглядывается назад и падает мёртвая.
|
|
|
А мимо проплывают всё новые и новые образы женщин, просыпающихся, «бунтующих», ищущих…
Мягкий, чарующий силуэт Франсуазы Удон[113] с её любовью‑ дружбой к Кристофу, с её страстью к другому, с её огненным темпераментом, ненасытным честолюбием артистки, железной волей и чуткой, деликатной душой… Рядом с нею неприкрашенный, жизненный тип работящей, уравновешенной Сесиль[114], не сознающей, что в её покойном «достижении» сокрыта «новая правда»… Суфражистка Юлия Франс[115], беглянка из России Мария Антин[116], еврейская девушка, пробившая себе путь к американскому гражданству, к обеспеченному положению, отдельные героини Рикарды Хук[117], Габриель Рейчер, Сары Гранд, Гемфри Уорд, Крандиевской, симптоматического Боборыкина, салонного Марселя Прево[118]…
Много их, не перечислить всех в этом беглом очерке. Но именно то, что этих новых женщин так много, что с каждым днём прибывают всё новые и новые, что эти образы уже в опошленном виде попадаются даже в лубочных писаниях Вербицкой, – это показатель, что жизнь неустанно творит и созидает новый женский тип.
Что‑ то чужое, порой отталкивающее нас своею непривычностью, несёт с собою новая женщина. Мы приглядываемся к ней, ищем знакомых, милых черт, какими обладали наши матери, бабушки. Но перед нами встаёт, заслоняя прошлое, целый мир новых эмоций, переживаний, запросов. Мы недоумеваем, мы почти разочарованы… Где былая милая женская покорность и мягкость? Где привычное уменье женщин «приспособиться» в браке, стушеваться даже перед ничтожным мужчиной, уступить ему первенство в жизни?
|
|
|
Перед нами женщина‑ личность, перед нами самоценный человек со своим собственным внутренним миром, перед нами индивидуальность, утверждающая себя, женщина, срывающая ржавые оковы своего пола…
Ⅱ
Каковы, однако, те свойства характера, те новые эмоции, те чёрточки в психологии женщин, которые позволяют нам отнести их по внутреннему облику к разряду новых женщин, холостых?
Эмоциональность была одним из типичных свойств женщины прошлого, эмоциональность служила одновременно и украшением, и недостатком женщины. Современная действительность, вовлекая женщину в активную борьбу за существование, требует от неё уменья побеждать свои эмоции, уменья переступать не только через многочисленные препятствия социального характера но и волею укрощать свой немощный, легко, по‑ женски, ослабевающий дух. Чтобы отстоять у жизни свои новозавоёвываемые права, женщине приходится совершать над собой гораздо большую воспитательную работу, чем мужчине. Чёрные думы, заботы гнетут Иозефу в романе И. Фраппан: «труд», слабые плечи её гнутся под непривычной ношей жизни. Ей хочется разрыдаться, разжалобиться над собою, как это делали прежние женщины, отдаться своему горю. Но работа – установленная, размеренная по часам работа в клинике – не ждёт. Её нельзя по произволению отсрочить, отодвинуть, подобно уборке дома или штопанью детского платья… Иозефе приходится сделать привычное для мужчины и незнакомое для женщин прошлого усилие над собою, запрятать под замок своё личное, и в урочный час – она в клинике…
У Матильды умирает ребёнок – её радость, всё, что осталось ей от её знойной, как лето, любви… Но станок крепко приковывает Матильду к фабричной мастерской, и её привычные пальцы работают, не обрывая ниток…
Современная действительность беспощадно требует от каждой женщины, имеющей промысел, профессию, работу вне дома, той доли внутренней самодисциплины, того уменья волей побороть эмоции, какая лишь в виде исключения встречалась у женщины прошлого.
|
|
|
Ревность, подозрительность, нелепая «бабья» месть, разве же это не типичные свойства женщины прошлого? Ревность – эмоция, которая лежала в основе почти всех трагедий женской души. Разумеется, ревность является трагедией и мужской души, но для своего Отелло Шекспир избрал не самодисциплинированного, культурного англичанина, не интеллектуально‑ утончённого венецианца, а эмоционального мавра…
Эмоциональность женщины заставляла её доводить свою ненависть соперницы до уродливейших форм, заставляла выступать на поверхность самые жалкие, «рабьи» свойства женщины. Если героиня и не всегда обливала серной кислотой свою соперницу, то уже наверное обжигала её ядом своей клеветы.
Новые женщины – не собственницы в своих переживаниях. Требуя уважения свободы чувства для себя, они научаются допускать эту свободу и для другого. Характерно повторяющееся в целом ряде современных романов отношение героинь к своим соперницам. Вместо серной кислоты и клеветнических нападок мы встречаем бережно‑ чуткое отношение к другой женщине, сопернице. Мая и первая жена её избранника в «Die Stimme» не только не ненавидят одна другую, но находят общий язык и во многом оказываются ближе друг к другу, чем тот, кто владеет сердцами обеих. Мая плачет над теми оскорблениями, которые «он» наносит душе её соперницы. И будто личную обиду испытывает она, узнав, как страдала её соперница, когда их общий «он» брал её как «законную», ему принадлежащую вещь, без согревающей ласки, без призывных поцелуев… Мая оскорблена за «женщину», Мая умеет чувствовать не узко‑ индивидуально, в Мае уже появляется незнакомая былым женщинам эмоция: эмоция коллективности, товарищества…
А разве не характерно отношение той же Май к ненужной, нелепой измене её второго мужа? Она застаёт своего супруга en flagrant dé lit, но Мая не падает без чувств и не поднимает скандала… Она убегает, и убегает к кроваткам детей его первой жены… Эти спящие детские головки омывают её скорбь от грязи… Она возвращается в свою одинокую квартиру.
|
|
|
Её знобит. Мая разводит огонь, кутается в шаль и заставляет себя взяться за чтение интересующей её книги… Так она скорее уйдёт от себя самой, так она найдёт нужное равновесие…
Ирина в романе Кредо («В тумане») не только мирится с былой привязанностью Виктора, она требует от него бережного отношения к душе её соперницы… Зато Виктор, узнав о прошлом Ирины, вопрошает тоном оскорблённого самца: «Который я по счёту? Я хочу знать… Много их было?.. ». Виктор – передовой человек, писатель, но и в нём «зверь» сильнее, чем в пустенькой Ирине, весь облик которой представляет интерес только потому, что и она протягивает руки к новой правде жизни.
В новой женщине «ревнивую самку» всё чаще и чаще побеждает «женщина‑ человек».
Другой типичной чертой современной женщины является её повышенная требовательность к мужчине, черта, на которую часто указывает в своих писаниях и Эллен Кей. Женщина прошлого была веками приучена к небрежному отношению к себе, к её маленькому, бедному духовному миру, со стороны её властелина и бога. Она мирилась и со снисходительными улыбками мужчины над её женскими слабостями и горестями, с невниманием к тому, что она думает, что переживает. Разве не удивляются и теперь мужчины, когда узнают, что лишь редко они умеют прислушаться к женщине даже в минуты интимнейших переживаний?.. Такое поверхностно‑ небрежное отношение к женскому «я» бывало и раньше причиной семейных трагедий.
Опытные Дон‑ Жуаны умели взять не только тело женщины, но и завладевали её душой, зачастую лицемерно разыгрывая с нею комедию «понимания», бережно‑ любовного отношения к её незначительному «я», мимо которого более искренний муж проходил небрежно, равнодушно. Но Дон‑ Жуаны приходили и уходили, а законный властелин оставался, и женщина, веками приспособляясь к жизни, умеряла свои собственные запросы и требования, сводила своё понятие о счастье на удовлетворение внешнего, вещественно‑ осязаемого…
«Он» дарил кольца и серьги, «он» носил цветы и конфеты. Значит – любил!.. А если бывал деспотичен и груб, если налагал ряд запретов и требований – на то было его право, право властителя сердца!..
Современная женщина становится требовательной, она желает и ищет бережного отношения к своей личности, к своей душе. Она требует уважения к своему «я». Деспотизма она не выносит. Когда ориентальный возлюбленный Май запрещает ей петь в концертах, а узнав о нарушении этого запрета, решается «в наказание» не писать ей целых две недели, он убивает в ней чувство к себе. «Наказывать» её? Свободно отдавшую ему своё сердце?
|
|
|
В этом отстаивании своей внутренней свободы есть что‑ то напоминающее женщин древних саг, женщин эпохи родового быта. «Твоя воля исполнена. Но во мне ты потерял жену», – бросает мужу‑ королю Розамунда, когда он заставляет её выпить из черепа её убитого им отца. И в устах Розамунды – это не пустая угроза: она убивает мужа, которого до того страстно любила.
Современная женщина может простить многое из того, с чем всего труднее помирилась бы женщина прошлого: неумение мужчины доставить ей материальное обеспечение, небрежность внешнюю к себе, даже измену, но никогда не забудет, не примирится она с небрежным отношением к её духовному «я», к её душе. Если её друг «не слышит» её, отношения теряют для новой женщины половину ценности.
Когда возлюбленный Кристы Рулянд на её вопрос, как он смотрит на женщину, сначала отшучивается, а затем высказывает банально‑ ходячие взгляды, Криста чувствует невольное отчуждение. Как мог он, тот, кто купил её душу своим внимательным отношением к ней, к её духовному «я», оказаться «настолько глух», чтобы не понять, как важно было ей услышать от него другое? Не прощает Франку Криста, как не прощает этого и всякая новая женщина, той перемены, какая совершается в психологии мужчины, добившегося обладания: ту самую женщину, которую мужчина полюбил за её смелый полет, за её самобытность духа, он стремится закрепить за собою, потушить в ней «священный огонь» искания, дорожа ею, низводить её на степень предмета его радости, его наслаждения. С удивлением замечает Криста Рулянд, как тот самый Франк, который пытался втянуть её в сферу своих духовных интересов, который мечтал о совместной агитационной поездке, начинает жить отдельно от неё, своим особым интеллектуальным миром. О совместной поездке, разумеется, больше нет и речи. Но даже и в те минуты, когда Криста жадно следит за работой его мысли, он, Франк, ощущает в ней лишь женщину, тем более пленительную, чем тоньше и духовнее весь её облик. Будто своей духовностью, своим умением витать с ним в надземных сферах мысли Криста только обостряет его чувственный порыв к ней. Точно «обокраденная», отходит Криста от него. Новая женщина простит обиду, нанесённую «самке», но не забудет даже простого невнимания к себе, как к личности… Это та же требовательность к духовному облику избранника, о которой говорит и Вера Никодимовна. У женщин, по мнению Веры, ум, даже «доброкачественный», играет второстепенную роль. «Главное же в ней нравственное начало. И вот, когда мы учимся и читаем, то оно и развивается, это нравственное начало, изощряется, утончается. И мы становимся необыкновенно чутки нравственно и требовательны. А у мужчин это нравственное начало застаивается и слабо движется вперёд. Вот мы и несчастны… Мужчины часто недоумевают, что нас отталкивает от них? »
Потребность женщины, чтобы мужчина любил в ней не столько её безлично‑ женское, сколько ценил бы в ней то, что составляет духовное содержание её индивидуального «я», естественно, выросла на почве познания себя, как личности. «Я проклинаю моё тело женщины, из‑ за него вы не замечаете, что у меня есть и другое, более ценное», – всей своей книгой выкрикивает Надежда Санжар («Записки Анны»). И этот протест в той или иной форме повторяют героини всех национальностей. Даже несложная душа горьковской Татьяны уже протестует против отношения к себе как к простому орудию наслаждения.
«Он бы одолел… А я не хочу, я не могу так, без сердца, словно кошка… Экие вы все какие… несуразные…».
Чем ярче личность женщины, чем отчётливее чувствует она себя «человеком», тем острее воспринимает она обиду со стороны мужчины, который своей веками притуплённой психологией не умеет разглядеть за желанной женщиной пробуждающегося человека, личность.
Эта повышенная требовательность к мужчинам заставляет многих героинь современных романов переходить от увлечения к увлечению, от любви к любви, в томительных поисках своего недостижимого идеала: гармонии страсти и душевной близости, совмещения любви со свободой, соединения товарищества с обоюдной независимостью.
«Ничто так страстно не желаю я, – восклицает беспокойная, ищущая Мая, – как найти человека, от которого я не пожелала бы уйти, от которого я не захотела бы уехать». А «la Vagabonde» порывает со своим другом только потому, что в ней живёт неутомимый идеал более полного и совершенного любовного общения. Современная действительность обманывает всех этих наивных искательниц гармонической, полной любви. Они беспощадно рвут любовные узы, они уходят, чтобы найти мечту свою… И забывают при этом, что то, чего они сейчас ищут, осуществимо только раз в далёком будущем, для людей с обновлённый строем души, людей, органически усвоивших представление о том, что и в любовном союзе товариществу и свободе должно быть отведено первое место.
Прежняя женщина совершенно не умела ценить личной самостоятельности. Да и что могла она с ней начать? Что может быть более жалкого, беспомощного, чем брошенная жена или любовница, если это женщина прежнего типа? С уходом или смертью мужчины женщина теряла не только материальное обеспечение, но и рушилась её единственная моральная опора. Неприспособленная стоять одна лицом к лицу с жизнью, женщина прошлого боялась одиночества и готова была при первой возможности отречься от ненужной, постылой самостоятельности.
Современная, новая женщина не только не боится самостоятельности, но и научается ею дорожить по мере того, как интересы её всё шире и шире выходят за пределы семьи, дома, любви. Для Веры Никодимовны ничего не может быть ужаснее материальной зависимости от мужчины. «Вот если б я зависела от мужчины и должна была бы выбрать из них такого, который был бы моим мужем и содержал бы меня, я была бы несчастна…» – говорит она подруге. Иметь «мужа», собственника и властелина её души – эта мысль страшит Веру, как только тюрьма может страшить узника, вырвавшегося наконец на свободу…
«На это рабство я никогда не пошла бы… Однажды было нечто подобное…
– Разве вы замужем?
– Нет, не замужем… Но был роман и страсть…».
Современная женщина ощущает в браке свою скованность даже тогда, когда отсутствуют внешние, формальные скрепы. Психология «старого» человека, живущая в нас, создаёт узы моральные, которые по крепости своей не уступят и внешним цепям…
Но тем упорнее бегут новые героини от всего, что и внешне закрепляет их за властелинами сердца. Материальная зависимость от мужчины, полная беспомощность в мире, без надёжной опоры мужской руки, заставляла женщин прошлого типа заботиться прежде всего о конкретизировании своих отношений с мужчиной, о закреплении любовных уз. Только тогда она чувствовала себя в безопасности. Современная женщина, принуждённая самостоятельно нести материальную тяготу жизни, относится к форме либо отрицательно, либо равнодушно. Она даже не спешит давать определения своим любовным отношениям. На вопрос подруги, каково отношение Рене (la Vagabonde) к её возлюбленному, что это: гражданский ли брак? любовная ли преходящая связь? – Рене только плечами пожимает:
«Мы… мы просто изучаем друг друга, – бросает Рене подруге. – А будущее? О, Марго! Я не люблю будущего! »
Матильда вовсе не спешит закрепить за собою Залека, несмотря на то, что имеет от него ребёнка, как не спешит она скрепить и оформить своей связи с писцом, с Домиником. И если бы Эрнест не уехал, Матильда, несмотря на всю знойность своего чувства к нему, вероятно, довольствовалась бы свободной их связью и не стала бы бороться за права формального обладания Эрнестом. Брак с Симонейтом подсказало ей, стареющей женщине, благоразумие, как подсказывает оно женитьбу стареющему холостяку. Не спешит связать свою судьбу и горьковская Татьяна с нравящимся ей мужчиной. Заботливо, вдумчиво выбирает себе Татьяна подходящего мужа, ищет по свету свой идеал. Но права на себя не даёт даже тем, кому дарит свои добровольные ласки: «Одним часом жизнь не меряют, а годами»…
Самостоятельность и личная свобода нужны женщине, которая служит призванию, любимому делу, идее. Роза в «Vita Somnium Breve»[119] не посягает на свободу своего возлюбленного, Михаила: она оставляет его семье, законной жене, она годами мирится с краткими, солнечными встречами со своим другом‑ избранником… Но не потому ли живёт в ней это «трогательное самоотречение», что содержание жизни Розы составляет не любовь её, а её искусство, её картины? «Я одна, – думает Роза, – и всё же я не одна со своими картинами, мыслями, творчеством».
До сих пор основное содержание жизни большинства героинь сводилось к любовным переживаниям. Любовь окрашивала собою даже жизнь, изобилующую материальными лишениями, и наоборот, отсутствие любви делало жизнь женщины бескрасочной, бессодержательной, бедной; ни внешние блага, ни почёт, ни даже радости материнства не могли заменить для героини утрату любовного счастья[120].
Если сердце было пусто – и жизнь оказывалась пустой… Этим женщины прошлого резко отличались от мужчины. У мужчины рядом с жизнью сердца всегда шла своя деловая жизнь, и в то время как героиня томилась в ожидании «его», «он», мужчина, где‑ то в неведомом, непонятном ей мире вёл свою борьбу с судьбою. Сколько психологических драм возникало на той почве, что страстно ожидаемый «он», вернувшись после деловой отлучки, со службы, с работы, вместо того чтобы заняться всецело «ею», вытаскивал бумаги из портфеля, спешил проглотить обед, чтобы бежать на собрание, в комиссию или, наконец, просто жадно хватался за интересующее его чтение… Женщина глядела на него полная недоумения, с упрёком в душе. Могла же она отложить свою недошитую блузу, могла же она ради него бросить неприбранной кухню, сумела же она «уложить детей», чтобы только остаться, наконец, вдвоём, забыть о делах, о работе, политике, службе… Женщины всех слоёв населения страдали от этого непонимания – мужчины с его интересами, лежащими в чуждом им мире, далеко за пределами домашнего гнезда. Это непонимание мужской психологии встречалось и у жены профессора, и у чиновницы, и у жены рабочего или приказчика…
Обиженный возглас жены: «Ты опять уходишь на своё противное заседание! » – нередко провожает ещё и сейчас мужа, будь он рабочий или биржевой делец…
Но по мере того как женщина всё чаще и чаще вовлекается в круговорот социальной жизни, как и она является действующей пружинкой в механизме народного хозяйства, горизонт её раздвигается, стенки её дома, заменявшего для неё мир, падают, и она сама бессознательно впитывает, усваивает ранее совершенно чуждые и непонятные ей интересы.
Любовь перестаёт составлять содержание её жизни, любви начинает отводиться то подчинённое место, какое она играет у большинства мужчин. Разумеется, и у новой женщины бывают полосы в жизни, когда любовь, когда страсть заполняет её душу, ум, сердце и волю, когда все остальные жизненные интересы меркнут и отступают на задний план. В такие минуты современная женщина может переживать острые драмы, может радоваться или страдать не меньше женщин прошлого. Но влюбление, страсть, любовь – это лишь полосы жизни. Истинное содержание её составляет то «святое», чему служит новая женщина: социальная идея, наука, призвание, творчество… И это своё дело, своя цель для неё, для новой женщины, зачастую важнее, драгоценнее, священнее всех радостей сердца, всех наслаждений страсти…
Отсюда и то новое отношение к работе, которого не встретишь у героинь доброго старого времени. Героиня Бенетта только что пережила первое радостно‑ страстное объяснение с любимым ею человеком. Но когда он предлагает прийти к ней завтра, с утра, она, влюблённая, счастливая, всё же почти испуганно его останавливает:
«– Не приходите раньше завтрака…
– Не раньше завтрака? Отчего же?
Он был удивлён. Но в течение пяти лет я привыкла быть сама себе госпожой. У меня сложились мои вкусы, привычки, наладился мой особый порядок жизни. Раньше завтрака я никогда никого не принимаю. А завтра, именно завтра, мне предстоит так много работы. Неужели этот человек явится как завоеватель и расстроит моё утро? Во мне начало подниматься глухое опасение за мою свободу, за мою самостоятельность…».
Разве же это не новая чёрточка в психологии влюблённой женщины? Женщина, добровольно отодвигающая желанное свидание, сулящее ей радость, только потому, что по утрам она привыкла писать, только потому, что ей жалко этих потерянных, украденных у работы часов… Часы, отданные возлюбленному, любви, разве они могли быть потерянными для женщины прошлого?.. Таня, в романе Нагродской, переживающая медовый месяц со Старком, томится сознанием своей праздности. Полотна с недоконченными картинами с укором глядят на неё…
«Сегодня выговорила себе день и упрошу Старка не приходить», – решает она. Но Старк (в прежних романах эта роль выпала бы на долю героини) возмущается и протестует:
«Целый день без тебя, – капризно‑ детским тоном говорит он. – Я ведь не мешаю тебе, я сижу смирно… Я начинаю ненавидеть твоё искусство, – говорит он дальше, – это слишком сильный соперник».
На этот раз Таня опять сдаётся, но её грызёт сознание о запущенной работе, об ожидающих её натурщиках, о профессоре, к которому ей надо идти… Нет полноты и безмятежности в её любовных радостях, когда из‑ за них страдает работа…
«Сегодня я работаю, – записывает Таня торжествующе. – Работаю запоем! Работаю с наслаждением, почти не отрываюсь, с раннего утра».
Запись этого дня ведётся в ясном, приподнятом тоне. Вы ощущаете, что человек сбросил на время чары туманящей страсти и нашёл самого себя. За работой, с палитрой в руке, Таня очнулась от дрёмы и вдруг увидела, что вне её и Старка, вне их пряной атмосферы доходящей до экстаза страсти существует ещё целый мир, полный красок, радостей, красот и страданий… Она вдруг вспомнила о своём друг Вебере, увидела всю его заброшенность… Так чувствует человек, вернувшийся «домой» после долгого странствия… Найдите героиню былого типа, которая, несколько по‑ мужски, вздыхала бы с облегчением, уходя от угара страсти, возвращаясь к заброшенному делу, ощущая снова ценность своего самостоятельного бытия, как личности?
Агнесса Петровна («Одна из них») путешествует с избранником своего сердца Мятлевым по Италии, качается в гондолах на мягких волнах Венецианских лагун. Звезды, ночь, гондолы, любовь… И вдруг неожиданный вопрос Агнессы:
«Ты долго мог бы так жить?..
– Вечность!.. – ответил он.
Она вздрогнула. Перед ней встала вся жизнь, полная только поцелуев, шёпота волн и гармонии… и ей стало жутко…».
«К чему же тогда жить?.. Ведь я такая же женщина, как и все, – продолжает размышлять про себя Агнесса. – Я молода, я даже недурна, – отчего же я никак не могу примениться к той мысли, что любовь – всё для женщины?.. Но одна мысль о том, чтобы отдать вечность вот такому времяпрепровождению, меня с ума сводит».
И та же Агнесса по возвращении в Петербург ревниво оберегает свою работу, своё писание от тирании любви. Вечер, они вдвоём. И вдруг Агнесса оживляется, встаёт, «глаза её разгораются и особенно нежно обняла его, вся прильнула к нему по‑ детски, кошечкой, как бывало»… Разумеется, Мятлев готов растаять… Но Агнесса, наклонясь к его уху, шепчет совсем нежданное признание:
«Милый, дорогой! Ступай домой, я должна сесть писать, а то мысли уйдут»… Сияние глаз относилось, очевидно, не к нему, а к тем мыслям, что родились в хорошенькой головке Агнессы Петровны…
Для женщины прошлого высшим горем являлась измена или потеря любимого человека; для современной героини – потеря самой себя, отказ от своего «я», в угоду любимому, ради сохранения любовного счастья. Новая женщина восстаёт уже не только против внешних цепей, она протестует против самого «плена любовного», она боится тех оков, которые любовь, при нашей современной искалеченной психологии, налагает на любящих. Привыкшая растворяться вся, без остатка, в волнах любви, женщина, даже новая, всегда трусливо встречает любовь, опасаясь, как бы сила чувства не разбудила в ней дремлющие атавистические наклонности «резонатора»‑ мужчины, не заставила отречься от себя самой, отойти от «дела», отказаться от призвания, жизненной задачи.
Если тебя баловала судьба,
Если тебе её ласки приелись,
Если обиды тебе захотелось,
Ты – полюби.
Если не мил тебе гордый покой,
Если тебе незнакомы страдания –
Острые, жгучие дети лобзания, –
Ты – полюби.
Если свободой пресытилась ты,
Если тебе опостылели крылья,
Если ты хочешь цепей и насилья,
Ты – полюби[121].
Это борьба уже не за право «любви», это протест против «морального плена» даже внешне свободного чувства. Это «бунт» женщин современной переходной эпохи, ещё не научившихся совмещать внутреннюю свободу и независимость с всепоглощающей властью любви[122]…
Если женщина прошлого, отходя от любви, погружалась в беспросветную серость своего серенького, бедного содержанием существования, то новая женщина, избавляясь от плена любовного, удивлённо и радостно выпрямляется. «Плен мысли кончен, – ликует героиня Кредо, убедившись, что хмель страсти миновал, нет больше страданий, нет волнения, нет страха: она свободна, и сердце её не страдает, так как Виктор, тот, которого она любила, исчез как‑ то внезапно из её души»… И Ирина радуется, что «ощутила в себе силы и энергию, которые умалялись у неё всегда, когда она стремилась черпать капитал из недр чужой души; такая подавленность собственных сил втайне всегда унижала её и потому момент пробуждения этих сил давал ей радость»…
Освободиться от плена чужой мысли, освободиться от боли, от страданий, этих «острых и жгучих детей лобзанья», быть снова «самой собой» – найти себя!.. Какое ликование для женщины‑ личности и какая непонятная, незнакомая эмоция радости для героинь прошлого!
Должен был совершиться значительный переворот в душевном облике женщины, сильно должна была усложниться её умственная жизнь, в её душе должен был накопиться богатый капитал самостоятельных ценностей, чтобы позволить женщине не обанкротиться в ту минуту, когда мужчина отнимал у неё вносимую им долю. Но именно потому, что жизнь современной, новой женщины не исчерпывается любовью, что в её душе живёт запас запросов и интересов, делающих из неё «человека», приучаемся мы применять при оценке моральной личности женщины новый критерий. Много веков достоинства героинь измерялись не их общечеловеческими качествами, не их умственным складом, не их душевными свойствами, а исключительно тем запасом женских добродетелей, каких требовала от них буржуазно‑ собственническая мораль. «Сексуальная чистота», половая добродетель определяли моральный облик женщины. Женщине, погрешившей против кодекса половой нравственности, не было пощады. И романисты тщательно оберегали своих любимых героинь от падения, а нелюбимым позволяли «грешить» как грешили герои‑ мужчины, не утрачивавшие, однако, от этого своей моральной ценности.
|
|
|
