Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Архаика и современность 3 страница

¹ Которая встраивает персонаж в систему причинно-следственных связей
как в рамках «индивидуальной истории», так и в более широких рамках исто
рии родовой или истории страны, народа, конфессии и т д

² «Значимый момент» с точки зрения «календарного» времени может быт ь
растянут на сколь угодно долгий срок Однако, при синкретическом характе
ре исходною нарратива, временной аспект происходящих с персонажем изме
нений по смыслу равен самим этим изменениям, а следовательно, «момента
лен» с точки зрения перехода от «того, что было» к «тому, что сi ало» Ср в тгои
связи «моментальноегь» судьбы в скандинавской скальдической по пин и ее
способность воп,ющап>ся в жесте, помунке, деыли

40 В Михаилин Тропа 1верины\ с we

но взятой структуры или единицы¹ представляет смысл общего целого часть равна целому, целое может быть представлено через часть Группируя семантически конгруэнтные части и выстраивая из них более сложную структуру, текст «настаивает» на основном смысле высказывания, и «тотальность» здесь важнее «вариативности»

Во-вторых, синкретичен сам способ воспроизводства исходно-(о нарратива Текст не существует в отрыве от условий исполнения Акт коллективного припоминания и акт коллективной наррации еди-номоментны Поводом к осуществлению того и другого является необходимость модификации иаи радикальной смены действующей модели поведения забвение одних поведенческих модусов и моментальная («значимый момент») подстановка на их место дру-1их, «умирание» нарративизирующего сообщества и каждого отдельного участника в одном качестве и моментальное «рождение» в ином

В-третьих, нарратив самодостаточен и замкнут на себе, не нуждается в умножении, в развитии отдельных элементов и в «открытости» по отношению к другим нарративным, ритуальным или бытовым практикам

С распадом этого, ритуального по своей основе синкретизма (вероятнее всего, вследствие развития в примитивных сообществах стратовой специализации и сегрегации, то есть обособления тех или иных социальных, маркированных с пространственно-магистиче-скои точки зрения практик в отдельные «способы существования», — будущие варны, касты, профессии, классы и т д) развивается ряд тенденций, способствующих снижению собственно «ритуальных» характеристик нарратива и параллельному нарастанию его «литературных» характеристик

В первую очередь происходит сам по себе отрыв нарратива от базисного ритуала Чем больше обосабливаются те или иные социальные практики, постепенно превращаясь в специализированный способ существования (воинский, «хозяйственный», жреческий и т д), тем менее значима память о самой возможности перехода из одного разряда в другой и тем более значима память о сути обретенного способа существования Мнемонические функции нарратива обогащаются еще одной функцией «вспоминания» о ритуальном контексте, каковой в дальнейшем все заметнее и заметнее утрачивает исходную «базисность», все более и более формализуется, приобретая в итоге роль сугубо орнаментальную

При

ЦСЖЖ)

сутубо ] и поте гическои возможности их

выделения из общего

Скифы

В этой связи неминуемо усиливается самостоятельность различных уровней собственной организации текста. Исходное синкретическое единство разрушается, часть больше не представляет целого, а потому для сохранения этого целого необходимо налаживать динамическое равновесие и взаимодействие между составными элементами текста. При этом каждый из элементов, обретя перспективу самостоятельности, тяготеет к развитию собственных черт, структурно значимых на соответствующем уровне организации. Разные способы налаживания такого структурного равновесия и взаимодействия, очевидно, и канонизируются впоследствии как литературные жанры.

Наиболее значимым составным элементом нарративного текста является персонаж, протагонист, объект эмпатии со стороны зрителя/слушателя/читателя. Именно эта эмпатия и стоящие за ней индивидуально-личностные механизмы усвоения культурной информации задают генеральную линию развития протагониста как самостоятельного элемента организации нарративного текста. Чем далее, тем более протагонист утрачивает свою исходную ритуальную и, в этом контексте, сугубо функциональную природу и тем более он индивидуализируется, причем сама эта индивидуализация именно и выступает в не-ритуальном контексте в качестве способа облегчить зрителю/слушателю/читателю момент миметического перехода. Агамемнон, Ахилл, Гектор, Одиссей, Менелай, Парис, Аякс и т.д. больше не выступают в контексте неразрывного ритуального единства, «обозначающего» тот или иной воинский статус, тот или иной конкретный способ перехода из одного воинского модуса существования в другой, ту или иную «судьбу» в тех или иных локально значимых ее вариантах. Отныне, будучи собраны вместе в пределах единого текста, они задают индивидуальные инварианты общей воинской нормы. И юноша, обдумывающий житье и решающий, делать бы жизнь с кого, видит перед собой варианты, соотносимые как с его собственными индивидуально-личностными особенностями, так и с особенностями той конкретной ситуации, в которой он в данный момент оказался — или окажется в будущем.

Циклизация предшествует генеалогизации на том этапе развития линии от исходного нарратива к нарративу литературному, на котором утрата адекватного ритуального контекста компенсируется экстенсивной тенденцией к «собиранию» текстов. Само по себе такое «собирательство», работа по группировке и сцепленному запоминанию схожих по тем или иным структурным компонентам текстов уже есть симптом если не полной утраты связи повествования с ритуалом, то выраженной автономности. А «количественный» подход знаменует собой отказ от замкнутости ритуального

42 В Михаилин Тропа звериных ыо<?

нарратива на себе. Именно в эту эпоху выделяется профессиональная «каста» сказителей, обладающая, как и подавляющее большинство других ремесленных «каст», специфической маргинальной экстерриториальностью в отношении «нормальной» общины [Nagy 1985 35 and passim). Специализированный сказитель есть мнемоническая машина, способная запомнить и воспроизвести¹ возможно более широкий (а значит, необходимо выходящий за узкоместные, общинные рамки) репертуар текстов, расписанный по своеобразным «жанрам», отвечающим той или иной ритуально значимой ситуации. Отсюда и принцип группировки текстов, предшествующий генеалогической традиции — «похищения», «перебранки», «речи», «сватовства», «сражения», «разрушения», «убийства» и т д. Выраженные следы подобного подхода мы находим в целом ряде относительно недавних традиции, не получивших дальнейшего развития вследствие резкого культурного слома базисной культуры, связанного, скажем, с христианизацией В результате мы в ряде случаев имеем уникальную возможность восстановить промежуточные для других нарративных культур этапы становления, застывшие, как муха в янтаре, в чуждом культурном контексте². Именно таким феноменом является «Старшая Эдда» Следы «до-генеалогической» циклизации явственно ощутимы также и в культурно более позднем корпусе текстов, группирующихся вокруг (и в составе) «Похищения быка из Куальнге»

Впрочем, искусство сказителя измеряется не только его умением запомнить и воспроизвести должное количество текстов, но и умением аранжировать эти тексты, во-первых, как уже было сказано, в соответствии с тем или иным (чаще всего, вероятно, ритуально ориентированным ситуативным) контекстом, а во-вторых — в соответствии с запросами аудитории. Аудитория же, как и от всякого профессионала, неизбежно требовала от сказителя демонстрации «умения», сказительской «лихости», которая при существующих практиках рассказывания могла и должна была проявляться прежде всего в умении «сплести прядь» из имеющихся в наличии текстов.

Приобретающий индивидуальные качества персонаж начинает предъявлять претензии на более широкий «личностный» сюжет-

¹ На данном этапе, как это было неоднократно показано в ряде исследо
ваний по ранним эпическим структурам [Parry 1932, Lord 1968, Боура 2002],
припоминание и импровизация практически неотделимы друг от дру1а, ибо
импровизация оперирует ютовыми нарративными матрицами, которые, в свою
очередь, служат средством запоминания и припоминания текста

² Пусть даже нам приходится восстанавливать целый род или даже семей
ство по одному-единственному, возможно, не самому представительному ж-
кмпляру — или по нескольким, но тоже изрядно пострадавшим

Скифы

ныи контекст с одной стороны на биографию, а с другой — на вписанность в систему сюжетов иного, надличностного уровня как с точки зрения количественной (другие личностные биографии и их коллизии), так и качественной (родовой, национальный, религиозный, «божественный» и тд сюжеты) Это, в свою очередь, служит одной из причин возникновения и становления принципов циклизации и генеалогизации как наиболее перспективных принципов организации нарративных традиций

Генеалогический принцип ор[анизации эпических нарративных систем, возобладавший практически во всех известных нам непрерывных эпических традициях, может быть обязан своей «победой» в первую очередь двум факторам, имманентным современному состоянию подобной традиции тенденции к индивидуализации протагониста и выгодной для сказителя мнемонической технике «нанизывания» нарративов на единую «судьбу» протагониста (в тех случаях, когда конкретные нарративы воспроизводили, модифицировали или развивали общую линию данной конкретной «судьбы»)

В этом контексте само понятие судьбы обретает особый, заслуживающий отдельного исследования смысл¹ Судьба как «моментальное», значимое изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магнетического контекста в другой, связанное первоначально главным образом именно с понятием переходности, возможности или невозможности совершения перехода («судьба» / «не судьба»), обретает в ряде контекстов тенденцию к распространению на всю человеческую жизнь Причем поначалу не на человеческую жизнь вообще, а на жизнь вполне специфических маргинальных² групп («люди длинной судьбы» у монголов), ибо именно здесь человеческая жизнь понимается как единое целое: потому что герой, «человек длинной судьбы», пожизненно вписан в героический, то есть, по сути, в переходный статус'

«Спряденный»⁴ таким образом макротекст, в который вписывались структурно разнородные с точки зрения существующей

' Исследование этого понятия в других контекстах и с других точек зре ния см в [Понятие судьбы 1994, Москвин 1997] Точки зрения близкие к представленной здесь, см в [Судьба 2003]

² Или — периодически «уходящих в мар!инальносгь> для последующего очищения и обретения более высокого властною сгатуса

' Подробнее об этом см в главе «Между волком и собакой > в разделе < Архаика и современность»

⁴ Устойчивый в индоевропейской традиции образ парок и ш норн «1ку ших судьбу> героя с тем, чтобы впоследствии обрезать се в нужной точке —-не достояние ли он все той же «сказительскои» эпохи' Даже с точки зрения задействованных материалов и персонажей (шерсть/волосы < металл «сидя

44 В Махай шн Iропа 1верины\ с юв

традиции наррагивы (связанные, скажем, с чудесным рождением, воспитанием, юношеской инициацией, подвигами и героической смертью), должен был казаться современникам верхом сказитель-ского «модернизма» Однако он обладал безупречном сказительс-кои внутренней логикой, что возводило данную «технику» в ранг секретов мастерства А кроме того, подобный подход должен был импонировать соответствующей аудитории а именно воинской аристократии, тем самым «людям длинной судьбы», которые в дальнейшем, оттеснив от власти жреческое и «ваишьятское» сословия, стали определять судьбы Европы и прилегающих к ней областей

2.2. Изобразительный текст и «судьба»

В контексте архаического ритуала «вещная», материальная природа субстрата любого изобразительного текста резко отличает его от текста языкового Мнемонические техники, лежащие в основе языкового ритуального «припоминания», основаны, в первую очередь, на ритмически повторяющихся структурах, чем диктуется прочная и неизбежная связь «первичного», ритуального нарратива с музыкальными и пластически-динамическими (танцевальными) «текстами» Нарративный, музыкальный и отчасти танцевальный уровни ритуального действа существуют во времени и оттого идеально подходят для репрезентации транзитивной составляющей ритуала такой-то умер, этакий родился Или позже некто был таким-то, умер в этом качестве и родился заново, в другом качестве Или еще позже некто был таким-то, прошел такие-то и такие-то испытательные (очистительные, посвятительные и т д) процедуры, стал другим

Изобразительный же уровень ритуального действа по самой своей сути призван репрезентировать константную составляющую ритуала, который включает в себя всех участников оного (людей, предметы, животных, пейзаж, космические тела и т д) на правах своеобразного «пространственного синкретизма», где каждый вписанный в систему «участник» отсылает разом ко всем остальным «участникам» и к общему смыслу происходящего, где часть, как уже было сказано в отношении ранних форм нарратива, равна целому,

щие/неподвижмые/старые валькирии») он без остатка вписывается в сугубо воинскую ритуалисшку Демонстрация длинных волос (нестриженых и нечесаных или, напротив, умащенных, завитых и спряденных в пряди) еоь один из атрибутов мар!инального/воинского поведения практически во всей индоевропейской традиции О несовместимости металта как с <ваишьятскими> гак и с рядом жреческих практик речь уже шла выше

Скифы

а целое может быть представлено через часть В этом отношении единство жреца, жертвы, травы, кидаемой под ноги жертвенному животному, и всех прочих обстоятельств совершения ритуала ясны (яджны) не есть единство символическое, знаковое, но единство соматическое И именно на этой органической сопричастности и строится другой, не-ритмический, не-повторяющийся, константный уровень ритуальной эмпатии — как другая, параллельная первой мнемоническая техника «вчувствования»

До тех пор, пока ритуал сохраняет исходный баланс транзитивного и константного элементов (базирующийся в том числе и на ряде «смешанных техник», как в случае танца, существующего одновременно и в ритмической транзитивности, и в пластической константности), его единству и действенности ничто не угрожает Клин вбивает неизбежный процесс сегрегации и специализации, связанный в том числе и с совершенствованием каждой конкретной техники Стоит нарративу приобрести тенденцию к генеалогической, выходящей за рамки данного конкретного ритуала аранжировке персонажа, как «зрительные» аспекты ритуала начинают приобретать выраженную знаковую природу А это, естественно, тут же ставит вопрос об адекватности и ситуативности прочтения знака, о неустойчивости коннотативных смыслов, о тенденции к превращению денотата в коннотат и в конечном счете о потенциально полной непрозрачности исходных смыслов для более поздних слушателей (а тем более читателей) и о неизбежном «вчитывании» в текст чужеродных, но актуальных на данный момент смыслов

То же самое происходит и с изобразительным текстом при усложнении его формальной структуры — что неизбежно при повышении исполнительского мастерства и, следовательно, потенциальном «смыслоемкости» каждом единицы изобразительного текста «Декоративно-орнаментальная» и «конкретно-натуралистическая» линии в развитии ритуального по исходной сути искусства суть и в самом деле явления одного ряда¹ Изобразительный ряд, ориентированный на «значимость каждой точки», не нуждается в конкретно-натуралистических зрительных образах С другой стороны, подобный конкретный образ может приобрести самоценность именно как такая, доведенная до крайней степени совершенства «точка», отсылающая к необходимости ритуального прочтения любого «реального» образа Отсюда — полная логичность сосуществования в позднем скифском искусстве этих двух, казалось бы,

¹ Что кстаги вызывает и еще один «побочный > вопрос а не яв мегся in появление пиктографии формализующейся далее в звуковую изи идеографи ческую письменноеib одним из вариант» подобною развития¹

В Михайлин Тропа звериных слов

взаимоисключающих тенденций [Хазанов, Шкурко 1976: 49]. Там, где раннему скифскому мастеру, усвоившему способы изображения культовых животных по ближневосточным образцам (или непосредственно от захваченных в переднеазиатском походе мастеров), хватало для «изображения судьбы» одного-единственного оленя с подломленными ногами или свернувшегося кольцом кошачьего хищника, поздний мастер выстраивает целый декоративно-орнаментальный шедевр с вписанными друг в друга геометризованными частями животных — или, «на греческий лад», последовательность реалистически трактованных сюжетных сцен.

С этой точки зрения в составляющих нижний фриз пекторали из Толстой Могилы сценах терзания бессмысленно выделять какой-то один ряд (терзающие хищники или терзаемые травоядные), чтобы связать его в дальнейшем с теми или иными «тотемистически обоснованными» качествами, будто бы переходящими от изображаемого зверя на человека, носителя изображения (стандартная мотивация «звериного стиля» в отечественных, да и не только отечественных, работах). Хищник и травоядное составляют здесь ри-туально-магистическое смысловое единство, связанное с тем или иным конкретным, приобретенным носителем текста возрастным и социальным статусом, то есть с конкретной «судьбой»¹. В скифском искусстве с удивительным постоянством встречаются одни и те же сочетания хищного и травоядного участников «терзания». Так, заяц есть принципиальная — и единственно возможная — добыча пса и/или волка. Кошачьи хищники, напротив, в сочетании с зайцем не встречаются, но зато они «охотятся» на крупную копытную дичь (прежде всего на оленей, далее по частоте встречаемости идут дикие козлы, лоси, вепри)². Терзание лошадей (и людей!) есть

¹ Мысль, по сути, не такая уж и новая, если соединить представленную
здесь трактовку нарратива и «судьбы» с многочисленными существующими в
европейской традиции (от Ге[еля до Жирара) трактовками жертвоприношения
как смыслового единства жертвы и «жрущего»

² Данное обстоятельство можно было бы объяснить «бытовыми» мотива
ми — скажем, тем, что для крупного кошачьего хищника заяц и впрямь не
добыча, а вот крупное копытное — добыча законная Проблема состоит в том,
что в евро-азиатских степях и лесостепях крупный кошачий хищник вроде тиг
ра или льва был, по меткому замечанию того же Д.С Раевского, «по преиму
ществу баснословным, почти фантастическим животным, чуждым знакомой и
привычной фауне» [Раевский 1985 112], о том, чем питаются львы, скифы
М01ЛИ знать разве что понаслышке (впрочем, и грифон гакже не был в озна
ченный период сгандаршым представителем причерноморской фауны, что не
мешало скифам обильно «скармливав» ему оленей, лошадей и людей) А вог
вполне эндемичная лесостепной зоне рысь — самый крупный из здешних хищ
ников — зайцами питается гораздо чаще, чем те же волки, для коюрых, осо
бенно в зимний период, крупные копышые суть вполне привычная еда К тому

Скифы

по преимуществу привилегия грифонов— существ откровенно фантастических и комбинаторных, которых уже хотя бы в силу этого следует характеризовать как персонажей повышенной семантической емкости Распространены также и сцены терзания грифонами оленей и козлов, однако кошачьи, нападающие на лошадь, насколько мне известно, не зафиксированы¹.

Стоит, пожалуй, отметить и еще одно обстоятельство, человек может быгь представлен в любой из перечисленных систем, причем и в аранжировке образа человека также есть свои закономерности. Так, для зоны собаки/зайца и для зоны парда/оленя человек практически неизменно выступает в роли охотника, хищника, «терзающей» стороны, причем в паре с лошадью². В «зоне грифона» же как человек, так и лошадь — неизменная «добыча».

С представленной здесь точки зрения традиционный структуралистский подход к интерпретации сцен терзания исходя из «базовых» «общекультурных» дихотомий (верх/низ, мужское/женское, космос/хаос и т.д.) выглядит не чем иным, как попыткой аллегорически-рационалистической мифологизации архаического текста, что чаще всего приводит к необходимости откровенной подгонки материала под концепт. Последняя операция в пределах структурно-семиотических моделей проста донельзя: поскольку в пределах

же, если останавливаться на бытовых мотивациях, пришлось бы предположить если и не «реальность грифонов», то, по крайней мере, возможность того, что орлы нападают (сами по себе, а не в контексте насквозь ритуализованной «соколиной» охогы с беркутом) на крупных копытных, что абсурдно Мотивации изобразительных сцеп, имеющих ритуальную семантику, должны, на мой взгляд, в самую последнюю очередь соотноситься с мотивами бытового характера, да и те всегда имеет смысл подозревать в сугубо ритуальной смысловой наполненности

¹ Зато есть «обратный вариант» на ритуальном котелке из кургана Соло-
ха изображены сцены нападения конных скифских юношей, находящихся в
откровенно «песьем/волчьем» статусе (под двумя конными фигурами помеще
ны откровенно комментирующие их фигурки псов), на кошачьих хищников
При этом кошачьи выступают в стандартной скифской паре — один с тривой,
другой без гривы Причем на голове у лишенного гривы хищника помещены
рога На одной стороне котелка, под ручкой, выполненной в форме двух ба
раньих голов (фарн¹), расположены два расходящихся в стороны, но 1лядящих
друг на друга через плечо пса. а на противоположной стороне, под точно та
кой же ручкой — два встретившихся, играющих, гривастых льва Конкретную
интерпретацию этого сюжета см ниже

² Единственное известное мне исключение — золотая бляшка из кургана
Чертомлык с изображением «Гераклова единоборства» (обнаженный мужчи
на в кулахе борется с крупным кошачьим хищником) — является в этом ото
шении двойным исключением, ибо человек здесь один, без коня Впрочем,
данный изобразительный сюжет будет откомментирован позже, в связи с бо
лее распространенными «двуедиными» (человек/лев) изображениями

В. Михайлин. Тропа звериных слов

каждой отдельно взятой дихотомии предполагается некое «единство» противопоставленных признаков, то любую проблему решает элементарный математический прием с заменой знака для удобства решения уравнения. А «неудобный», не укладывающийся в предложенную модель материал либо приводится к общему знаменателю путем простейших риторических фигур (предположим, что А = Б, но если при этом Б = В, а В может быть связано с Д через Г, то А = Д, что и требовалось доказать), либо попросту игнорируется. Данный структурно-семиотический казус мы уже имели возможность наблюдать на «мировых деревьях» Д. С. Раевского. В не меньшей степени показателен ряд интерпретаций архаических изобразительных текстов, приведенных в богатейшей по материалу и весьма интересной в ряде других отношений монографии болгарского специалиста по фракийским древностям Ивана Маразо-ва [Marazov 1996].

Так, интерпретируя изобразительный ряд на кувшине № 155 из знаменитого Рогозенского клада, в центре которого помещена вполне характерная для индоевропейских звериных стилей сцена терзания оленя львом, обрамленная с двух сторон фигурами вооруженных луками всадниц верхом на кошачьих хищниках (рис. 3), автор прибегает к традиционной структурно-семиотической манере обращения с изобразительным источником. Сначала выводятся базовые дихотомии (культура/дикость, мужское/женское, верх/ низ). Потом тот факт, что женский персонаж изображен верхом на кошачьем хищнике, трактуется как победа культуры над хаосом [Marazov 1996: 132]. Однако лев — не только «воплощение животного хаоса», но и «самое царственное животное», а потому «Богиня приобретает царский статус» [Marazov 1996: 135]. Затем, суммировав все дихотомии, автор «реконструирует» миф о герое в образе льва, который преследует богиню в образе оленя (тут же «забывая» и о том, что в боковых сценах не лев-самец гонится за ланью-сам-

Рис. 3

(KUlj)bl

кои, но, напротив, женское божество сидит на кошачьем хищнике, и о том, что именно на основании дихотомии верх/низ только что делался вывод о победе кутьтуры над хаосом), и пишет

The Lion-Нет unci Deet-maiden 1 hese two animals are well known in the myth and ritual as symbols ot the vouth and the maiden¹

[Marazov 1996 138]

И далее, после длинной и представительной серии примеров, в которых герои связан со львом, герои охотится на оленя, а тема преследования вообще тесно связана с брачной семантикой и ри-туалистикои, следует вывод приведенные аналогии не оставляют никакого сомнения в том, что на рогозенском кувшине перед нами именно брачная символика, основанная на сюжете «Лев-Герои нападает на Лань-Деву» [Maiazov 1996 140|

Правда, возникает некоторая неувязка олень в центральной сцене терзания — явный самец, если судить по ветвистым рогам Но это маленькое неудобство легко преодолимо

On the other hand I have to point out that the specific kind ot animal is not of great importance to the the interpretation offered here as we can convince ourselves tuither down, tor the myth hardlv differentiates between a hind and fawn in this kind of narrative ^

| Marazov 1996 138]

Трогательная привязанность приверженцев структурно-семиотических моделей к прокреативным кодам сама по себе весьма показательна и, на мой взгляд, многим обязана тотальному фрейдистскому либидоцентризму Но в брачной ритуалистике, к которой автор пытается свести семантику изображения, не может быть не важен пол изображенных персонажей, пусть даже зооморфных'

Под конец этого весьма увлекательного дискурса, оперирующего колоссальным объемом самого разнообразного мифологического и фольклорного материала, автор приходит к выводу о резком повышении социального статуса невесты на том основании, что женские персонажи по краям едут верхом не на оленях, как Арте-

¹ «Лее-Герои и Олень Девица В мифе и ритуале эти два зверя прекрасно
известны как символы юноши и девушки» Здесь и далее везде, кроме особо
оговоренных случаев, перевод иноязычных текстов мой — В М

² «С дру/ои стороны, я должен указать, что с представленной здесь точки
прения как мы в этом убедимся ниже конкретный вид живогною (имеется в
виду по 1 — В М) не слишком важен носко 1ьку миф с ынным типом пове-
С1вовательнои техники практически не те iaei различия меж (у заныо и чою-
1ым оленем»

50 В Михашшн Тропа звериных слов

мида, но на львицах, как Кибела [Marazov 1996 143| Однакоесли пол животно!о действительно не важен и львиц на этом основании можно считать львами (как это уже делал и сам автор, мотивируя «царский» статус богини), то перед нами явное свидетельство победы женского начала над мужским, а значит, в контексте традиционной структуралистской системы бинарных оппозиции, хаоса над культурой, низа над верхом и т д То есть всю предложенную автором интерпретацию можно смело переворачивать с ног на голову

Нельзя в архаических сценах терзания разделять хищника и жертву, интерпретировать их отдельно друг от друга, да еще и разводить по разным семантическим полюсам Не стоит этого делать и с парой «всадник/животное, на котором он едет» — чаше всего эти два персонажа вполне единосущны¹

2.3. Пектораль из Толстой Могилы как ритуальный текст «второго порядка»

Кризисы ритуальных систем, связанные с социальной динамикой и с совершенствованием конкретных способов коллективного запоминания и передачи информации, естественным образом должны были приводить не к полному разрушению всей и всяческой ритуалистики, а к обновлению ритуала, к попыткам найти новый способ значимой соотнесенности нарративного и изобразительного рядов, к созданию ритуалов «второго порядка», сосуществующих с получившими относительную самостоятельность нарративными и изобразительными «осколками» прежних, «сошедших с дистанции» ритуальных комплексов, — или даже к полному «переформатированию» ритуальных семиотик, что мы наблюдаем на примере любой религиозной (а впоследствии и идеологической) революции²

Поздние греко-скифские памятники, выдержанные в «конкретно-натуралистической» манере, представляют собой, на мой взгляд, один из способов «вторичного» совмещения уже относительно развитых к этому времени нарративных эпических техник

¹ См (Фомичева 2005]

¹ Лучший тому пример - инкорпорирование хрис!ианской традицией осколков лиоиисииских, митраиыских, зороаырииских и прочих изобразительных и нарративных (и паже лшургических го есть имеющих опюшение к собственной xoni и выщелоченной за давпоегию лег, структуре ритуа и) комптексов именно в качестве строительного материи w, осколков, смутно опознаваемых паствой как фадипионные и значимые но включенных в иную HHiepiipciaiHBiivK) <сику» На камне сим

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒