 |
Глава 2. Человек и мир в японской культуре эпохи Хэйан
|
|
|
|
Глава 2. Человек и мир в японской культуре эпохи Хэйан
Японская литература совершенно неотрывна от своего создателя, от японского народа. Всеми деталями своей формы, каждой мелочью своего содержания она связана с общей совокупностью всех явлений японской культуры.
Лицо литературы меняется в зависимости от исторической эпохи. Каждое изменение носителя и создателя литературы находит свое отражение и в облике этой последней.
Литература следует за всеми перипетиями жизни японского народа, отражая их, претворяя их, оформляя их в художественную конструкцию и становясь тогда уже сама источником целого ряда явлений как в своей собственной сфере, так и в сфере культуры в целом. Литературное произведение познается через свою эпоху, и оно же, с другой стороны, эту эпоху художественно оформляет[11].
2. 1 Заимствованное на почве национального
Сэй Сёнагон жила в знаменитую эпоху Хэйан (794- 1192) – эпоху «Мира и спокойствия». Так называли новую столицу (сейчас это город Киото). Название столицы соответствовало духу эпохи. Не потому ли культура достигла расцвета в этот период? Его именуют «золотым веком» классической литературы Японии.
«Записки у изголовья» – одно из самых любимых и замечательных произведений, созданных в то время. Книга эта не преставала восхищать и радовать многие поколения читателей. Она оказала огромное влияние на японскую литературу и в наши дни получила мировую известность.
Чтобы такая книга могла возникнуть, японская литература должна была пройти длинный и трудный путь. В «Записках у изголовья» найдены новые принципы композиции и художественного изображения на основе творчески воспринятых традиций. Весь образный строй книги тесно связан с духовной и материальной культурой эпохи Хэйан.
|
|
|
Культура хэйанской эпохи – явление сложное и своеобразное. В ней причудливо сплавились элементы, восходящие к глубокой древности, когда искусство было еще общенародным, с утонченной эстетикой, необычайно рафинированным культом красоты. Любование красотой во всех ее возможных гранях становится мироощущением образованных людей господствующего класса и во многом формирует стиль искусства. Блистательная проза, изысканная проза, созданная Сэй Сёнагон и другими талантливыми женщинами Хэйана, отличаются совершенством стиля и филигранной утонченностью. В «Записках у изголовья» мы находим эстетическое кредо эпохи, разработанное до мельчайших деталей.
Необычайно скорое вызревание столь высокой культуры в недрах раннего средневековья представляет собой любопытный исторический феномен, который требует объяснения, хотя бы в самых общих чертах.
Японская культура молода по сравнению с великими цивилизациями Китая, Индии, Ирана, Греции и Рима, и отношение у нее к ним преемственное: ученика к учителям. Близость японских островов к Евразийскому континенту содействовала обогащению и убыстренному развитию своей отечественной культуры. Япония в древности была открытой страной. Она поддерживала интенсивные культурные и торговые связи с материком. Море защищало ее от иноземных вторжений. Время кровавых феодальных междоусобиц еще не наступило, и в стране царил относительный покой.
В течение первого тысячелетия нашей эры, особенно во второй ее половине, со все возрастающей скоростью шел процесс усвоения «заморской культуры». Она была постепенно переработана самобытным гением японского народа, содействовала развитию социальных отношений, ремесел неотъемлемо вошла в быт, верования, искусства древней Японии. Эта «заморская культура» состояла из многих компонентов, заимствованных в разное время у разных народов. Поэтому дать ей общее собирательное название можно только условно.
|
|
|
По великим торговым путям, пересекавшим всю Центральную Азию, предприимчивые купцы везли товары из западных стран на восток, в Китай, а оттуда морским путем в Японию – последнее звено длиннейшей цепи.
Древняя Япония не была отторжена от мировой культуры, приобщение к ней являлось творческим созидательным процессом. Японские умельцы переняли от приезжих корейских или китайских мастеров секреты высокого мастерства, но не стали рабски копировать чужие образцы. Вот почему искусство раннего средневековья так неповторимо своеобразно.
Японское государство в значительной мере сформировалось под непосредственным влиянием своих соседей – феодальных государств Силла в Корее и империи Тан в Китае. Влияние их, как своего рода катализатор, стимулировало и ускоряло ход общественного развития в Японии, где уже сложились социально-исторические предпосылки для перехода от родового строя к раннему феодализму. Стремясь сосредоточить всю полноту власти в своих руках, правительство в седьмом и восьмом веках провело ряд реформ. Ориентиром и образцом для них послужила танская империя (618-907 гг. )
Индийская мифология, индийское искусство, проникшие в Японию вместе с буддизмом, принесли с собой сокровищницу поэтических образов и дали толчок народному воображению. Народная мифология, сказочный фольклор Японии, японское изобразительное искусство крепко и органично впитали в себя индийские образы и наполнили их подлинно японским содержанием.
Первой постоянной столицей Японии в 710 году стал город Нара. В нем и сейчас еще можно увидеть древние буддийские храмы и статуи.
В конце восьмого века было решено по политическим соображениям перенести столицу из Нары в другое место. Новую столицу – Хэйан – начали строить строго по плану в живописной долине среди гор. Были проложены прямые и широкие улицы.
Хэйан должен был соперничать великолепием со знаменитой столицей танской империи Чанъань. При дворе с большой помпой совершались «китайские церемонии». Так впоследствии дворы многих европейских королевств ввели у себя виртуозно разработанный этикет Мадрида времен Филиппа II, Версаля времен Людовика XIV.
|
|
|
Из Китая была заимствована конструкция правительственного аппарата, во главе которого стояли канцлеры и регенты из правящей северной ветви рода Фудзивара. Они раздавали земельные наделы кому хотели. Продвижение по службе зависело лишь от протекции.
Родовая знать хлынула в столицу, поближе к императорскому двору. На верхних ступенях лестницы шла борьба за власть. На ступенях пониже стремились получить повышение в ранге, почетное звание или хотя бы хлебное местечко где-нибудь в провинции. Сэй Сёнагон часто описывает такие сцены.
Китай оказал огромное влияние на развитие как материальной, так и духовной японской культуры.
Китайский язык стал играть в Японии ту же роль, что и латинский в средневековой Европе. Он служил целям просвещения и делопроизводства. Через него приобщались к сокровищам китайской художественной литературы, истории и философии. Были учреждены университеты и школы, где изучались китайские классические книги, танское законодательство и начала математики.
Великие китайские поэты, и в первую очередь Бо Дзюйи (772-846 гг. ), были известны всем образованным людям, как в Европе Гораций или Вергилий. Любимейшие китайские стихи в японском переложении были, что называется «на слуху» даже у простых людей. Их исполняли на улице как городские романсы.
Как отмечает Т. Григорьева, во времена освоения китайской культуры образовался своего рода культурный параллелизм: если появлялось нечто на китайском языке, тут же появлялся аналог на японском, и наоборот. В 712 г. вышел священный текст японской древности – история в мифах – «Кодзики» («Записи о делах древности»), в 720 году выходят «Нихонги» («Анналы Японии») – то же освещение древних дел на китайском языке. В 751 году выходит антология китайских стихов (канси), написанных японцами, – «Кайфусо» («Нежный ветер поэзии»), в 759 – знаменитая Манъесю[12]. При этом старались следовать порядку дзюн-таку: сначала свое (китаизмы не допускались), потом – дань уважения великому соседу. Сколь ни чтили китайскую мудрость японцы, уже в IX веке объявили о принципе вакон кансай – «японская душа – китайские знания». То есть только тогда будет процветать страна, когда жива, не ущемлена ее душа. Тогда и чужое ей не повредит, напротив. Изначально японцы поставили во главу угла свой интерес, национальную душу. Не делать того, что уже сделано, не искать найденного, а, используя плоды иных цивилизаций, идти дальше своим путем. Это их кредо и залог успеха. Япония брала лишь то, что могло обогатить ее собственную культуру.
|
|
|
В «Записках у изголовья» немало ссылок на Китай. Можно уловить даже некоторый оттенок благоговения перед китайским стилем. Достаточно вспомнить тот случай, когда Сёнагон, получив ветку сливы с опавшими цветами и припиской: «Что вы скажете на это? » – тут же отвечает: «Осыпались рано». Значит, догадалась, на кого из китайских поэтов был сделан намек.
«Придворные, толпившиеся возле Черной двери, принялись скандировать китайскую поэму, из которой я взяла мой ответ:
На вершине горы Даюй
Сливы давно облетели...
Услышав об этом, император соизволил заметить:
– Это лучше, чем сочинять обычную японскую танку. Умно и находчиво! » [105].
Сэй Сёнагон знает не только китайскую поэзию, но и учения мудрецов и может оценить Конфуция: «Не стыдись исправлять самого себя». Значит, она читала «Луньюй» [49]. Ей созвучны мысли из «Исторических записок» Сыма Цяня (II в. до н. э. ): «Доблестный муж примет смерть ради друга, который способен его постигнуть» [49]. Ко времени Сэй Сёнагон уже кончился период ученичества, но оставалось чувство благодарности к великому соседу. Судя по «Запискам», мужчины все еще предпочитали китайский стиль и стихи писали по-китайски. И все же китайский стиль ценится, если он не затмевает японский: «Кто видел что-нибудь более прекрасное, чем ее китайская накидка? И как пленительно красива нижняя одежда из багряного шелка. Или другая, из китайской парчи “цвета весенней ивы”. А под ними надеты еще пять одинаковых одежд цвета бледно-алой виноградной кисти».
Китайская накидка лишь внешняя деталь, способная оживить национальный стиль. Как ни блистала Сэй своими познаниями в китайском, все же по духу своему «Записки у изголовья» явление чисто японское. В этом нетрудно убедиться, сравнивая их с китайскими цзацзуань, которые в каком-то смысле предваряют японские дзуйхицу. Имеются в виду изречения китайского писателя Ли Шань-иня (812-858). Для него главное – наставлять в духе конфуцианской эпохи, главное – этическая задача: «наставлять сыновей», следовать пути предков, быть честным и вежливым, не терять совесть и чувство справедливости, говорить ясно, держаться с достоинством, стремиться к знанию, дружить с мудрыми людьми[13]. То есть следовать тому, чему учили Конфуций и его достойные преемники.
|
|
|
Как-то раз императрица решила испытать Сэй: «Скажи мне, Сёнагон, каковы сегодня снега на вершине Сянлу? » Ничего не ответив, та повелела открыть окно и подняла плетеную занавеску. И стало ясно, что ей знакомы стихи Бо Цзюйи:
Солнце на небе взошло,
А я все лежу на постели...
Колокол храма Иай
Слышу, склонясь на подушку.
Снег на вершине Сянлу
Вижу, подняв занавеску.
Там сквозная мораль, здесь свобода, непринужденность, никаких поучений, лишь желание ответить намеком на намек. Китайская поэзия будто повод, возможность показать превосходство японского стиля, скажем, как в двух предисловиях к антологии Кокинсю: одно – японское, написано самим Ки-но Цураюки, другое – китайское, написано Ёсимото, – скорее, дань обычаю, – сведения о поэтике Китая. Японское же вошло во все времена как образец японского чувства песни.
И естественно, такое ощущение «песни»-ута – так японцы называют свои стихи – созвучно Сэй Сёнагон. Она не раз в записках упоминает «Кокинсю». Интересно, что многие из упомянутых в «Записках» повестей-моногатари утеряны, но не утеряна поэзия. Не оттого ли, что у всех на устах? Нередко заучивали наизусть все двадцать свитков антологии: «Императрица положила перед собой тетрадь со стихами из " Кокинсю". Прочитав вслух начало танки, она спрашивала, какой у нее конец. Некоторые песни мы денно и нощно твердили наизусть... » [23]. И в минувшие времена, «желая испытать знания одной придворной дамы, император разложил перед собой свитки " Кокинсю" и начал спрашивать: " Кто сочинил это стихотворение, каком году, в каком месяце и по какому поводу? " И не успеет он дочитать танку до конца, как госпожа Сэнъёдэн уже дает точный ответ, не ошибившись ни в одном слове» [23].
Можно сказать, китайская строка лишь импульс, чтобы пробудилась японская душа, как в случае с любимым японцами китайском поэтом Бо Цзюйи.
«В царствование императора Мураками однажды выпало много снега. По приказу государя насыпали снег горкой на поднос, а сверху воткнули ветку цветущей сливы. В небе ярко сияла луна.
- Прочти нам стихи, подходящие к этому случаю, повелел император даме-куродо Хёэ́. - Любопытно, что ты выберешь.
Снег, и луна, и цветы... –
продекламировала она, к большому удовольствию государя» [175]. Он и имел в виду стихи Бо Цзюйи: «Снег, и луна, и цветы // Сильнее будят тоску по тебе».
Японцы рано осознали благотворность взаимодействия разного и гибельность односторонности. Одно призвано не поглощать, не отрицать другое, а уравновешивать, поддерживать его в соответствии с законом сущего. И назвали этот закон подвижного Равновесия, пульсации – Гармонией (Ва). Этот закон равновесия универсален, проявляется в чем угодно, соединяя в единое целое прошлое-настоящее, свое-чужое, природные чувства – человеческие мысли, высокое, низкое. Манъёсю объединила стихи императоров и безымянных поэтов, пограничных стражей. В ней собраны песни нескольких поколений, родившиеся в древней столице и на глубокой окраине.
Возможность общения с такими древнейшими цивилизациями, как Индия, Корея и, прежде всего, Китай обусловила культурный взлет Хэйана. Если с чем и можно сравнить феномен этой эпохи, так это с феноменом Древней Греции. Тоже своего рода чудо, и тоже приток тысячелетних знаний, главным образом из Египта и Индии. Только Афины отдали свою духовную энергию сполна западному миру, обусловив логику его развития, но в значительной мере истощив себя, Япония же сохранила духовную энергию Хэйана в своих пределах, следуя законам естественного развития, доверяя процессу самоорганизации, господствующему во Вселенной[14]. Новое – это не то, что отрицает старое, а что дает ему новую жизнь. Закон подвижного Равновесия позволил соединить разное в единое национальное поле, так что пришлые учения – буддизм, даосизм, конфуцианство – не могли вытеснить исконное синто («путь богов-ками»). Более того, их нельзя было поменять местами: изначальным оставалось синто.
Все чужое служило аранжировкой собственного, той неповторимой мелодии, которая зародилась в век богов и с тех пор не прерывалась. Сошедшие с небес ками-боги предопределили жизнь людей, все пронизано их энергией, и люди, и вещи – все явления этого мира. Они невидимы, но в них сокровенная суть, душа Японии. Надо лишь слышать эту душу и не действовать наперекор богам. Боги позаботятся о безопасности и процветании страны. Если боги пребывают всюду, как можно не считаться с ними? И чтобы эта благая связь между богами и людьми, между Небом и Землей не прерывалась, они старались следовать тому типу отношения всего между собой, который и обозначили иероглифом Гармония (Ва). И свою страну поначалу назвали Ямато («Великая гармония»), веря в ее предназначение соединять разрозненное, придавать всему живое дыхание, следуя воле богов. То есть с древности существовала вера в некий изначальный порядок, который следует не нарушать, а приближаться к нему. Узреть Неизменное, являющееся в формах изменчивого мира, - об этом мечтали все мастера слова и кисти, хотя предпочитали не рассуждать на эту тему, более доверяя чувству, чем доводам разума, и Сэй Сёнагон не составляет исключения.
Сэй не стала бы национальной гордостью японцев, если бы не воплотила японскую душу и если бы не отразила дух этой уникальной эпохи, эпохи концентрации национального духа.
И это еще одно объяснение феномена Хэйана, которое дает Т. Григорьева, считая, что столицу перенесли [из Нары в Хэйан] не только из пристрастия к переменам: все уходящее должно уйти, нарастающее – процветать; не только оттого, что душа искала покоя [Хэйан – «мир и спокойствие»], но главным образом оттого, что настала пора концентрации национального духа (что было не так сподручно в городе Нара, построенном по образцу китайской столицы Чанъань). Настало время сосредоточить силы на том, что бессмертно.
Во времена Хэйана культура сконцентрировалась в одной точке, при дворе, и от этой предельной концентрации – ее сила, которой потом хватило на многие века.
|
|
|
