3.1 Очарование вещей

Высший род гармонической красоты – моно-но аварэ («печальное очарование вещей»). Он вызывает глубокое лирическое чувство, окрашенное печалью. С ним тесно связано философское раздумье о непрочности бытия. Влияние китайской поэзии здесь особенно заметно.

Н. И. Конрад понимает моно-но аварэ в более широком смысле (опуская первое слово в определении «печальное очарование вещей») – как некую эстетическую ценность, особую красоту, которую хэйанцы искали в каждой вещи, при этом бессознательно стремясь к наслаждению: здесь опять же, по мнению Конрада, имеют место гедонистические тенденции. И они были сопряжены с одним очень важным фактором. Чем бы не наслаждались хэйанцы: женщинами ли, природой ли, деталями ли быта, они никогда не подходили к наслаждению прямо, непосредственно; никогда не стремились брать все таким, как оно есть само по себе. Они верили, что в каждом предмете, в каждом явлении, живет присущее именно им особенное очарование. Иногда оно само бросается в глаза, явно и наглядно, но большей частью оно скрыто, его нужно найти. И, во всяком случае, даже в наиболее явном очаровании всегда таится особая скрытая часть, которая именно и представляет собой самую подлинную эстетическую ценность вещи или явления. Исходя из такой предпосылки, хэйанцы считали, что человеку, если он не варвар, не простолюдин, но образованный, утонченный представитель их среды, надлежит заниматься именно таким отыскиванием и раскрытием этих красот.

Основным орудием, раскрывающим в предмете его скрытое очарование, как отмечет Конрад, являлось для хэйанца слово. Насыщенное образное слово – основное средство выявления «чар вещей». Отсюда – проникновение художественного слова в самую жизнь, отсюда – обусловленность литературы жизнью, с одной стороны, и нераздельная власть ее над жизнью – с другой.

Хэйанцы всякое свое наслаждение стремились осложнить привнесением в свой объект нового фактора – поэзии и преломить свое собственное переживание сквозь эту призму. И женщины, и природа, и быт были обведены ими целой сложной системой поэтических образов. Танка стала инструментом, выражающим очарование вещи. Хэйанский период – поистине ее царство. Пятистишия заполняют собой специальные антологии, они неизменно входят в состав каждого прозаического произведения, аристократы соревнуются в умении слагать танки, они могут (и при дворе часто должны) быть сочинены на каждое явление в этой жизни.

«Записки у изголовья», безусловно, могут служить доказательством этого. Стихи или упоминание о них можно найти практически на каждой странице книги: они неотъемлемая часть не только придворной жизни, но и жизни вообще каждого аристократа.

Сэй Сёнагон нередко говорит о красоте с оттенком грусти. Например, по поводу появившегося на небе тонкого месяца прямо восклицает: «Сколько в этом печальной красоты! » [119]; о солнце: «Солнце всего прекрасней на закате. Его гаснущий свет еще озаряет алым блеском зубцы гор, а по небу тянутся облака, чуть подцвеченные желтым сиянием. Какая грустная красота! » [244]. Природные явления наиболее часто вызывают подобную реакцию у героев «Записок у изголовья» – представителей аристократии того времени, и главным образом, у самой повествовательницы, являющейся эмоциональным центром произведения. Именно природа является неиссякаемым источником моно-но аварэ, скрытой эстетической сущности, которую надлежало обнаружить и показать, но не прямо, а тонким намеком, создающим соответствующий душевный настрой. «Поэты, – пишет Анэсаки Масахару, – утонченные в эстетическом чувстве и настроенные чувством аварэ, видели в явлениях природы образы и движения, отзывающиеся на их собственные эмоции и страсти, и бывали глубоко взволнованы различными переменами и аспектами природы»[20]. Умение найти в объекте скрытое очарование значило проявить тонкость чувствования, эстетический вкус. Общепринято было любоваться предметами, «глубокими» по скрытому в них очарованию. Но природа существует не сама по себе, а в эстетическом восприятии человека. Настоящее очарование природы человек постигает не тогда, когда познает ее сокровенное, выделяет главное ее качество, а тогда, когда это сокровенное входит в соприкосновение с эмоциями человека, будит его чувствительность. Очарование становится таковым только в момент эмоционально реакции на него, и чем сильнее реакция, тем выше ценится ее источник.

Эстетика «надежды достичь» очень глубока в японской литературе. Ценится не то, что есть целиком и все здесь, а в чем присутствует намек, нечто, могущее быть. Существенно для душевной эстетики не овладение, а тоска, ожидание, предвкушение, а не сам вкус. «В третий день третьей луны солнце светло и спокойно сияет в ясном небе. Начинают раскрываться цветы на персиковых деревьях. Ивы в эту пору невыразимо хороши. Почки на них словно тугие коконы шелкопряда. Но распустятся листья - и конец очарованию» [4]. А прекраснейшей порой расцвета Сэй Сёнагон называет время, «когда цветок лишь ожидает, что выпадет роса... » [35].

Дорого догадываться, ждать, томиться, вспоминать, а не иметь, получать, обладать. Дом тянет на чужбине, а любимая в разлуке. Человек снова переживает прошедшее, испытывает двойную радость пополам с грустью, без которой и радость не была бы так радостна, так остра. Но не грусть делает радость радостней, как считает В. Мильдон, а то, как радость кратковременна, и потому надо пережить ее глубоко и компенсировать глубиною мгновенности. Грусть – своего рода задержка радости и тем – ее продление: рад не только радостью, но и ожиданием или памятью об ушедшем. Хорош и желанен праздник, но не меньше и воспоминание, сохранившееся в засохших праздничных цветах, аромате благовоний.

Моно-но аварэ может появляться не только на фоне природы. «Печальное очарование» может раскрываться и в образах людей. В этом случае человеком, который ощущает или должен ощутить очарование, становится либо сам автор, испытывающий определенные эмоции при описании персонажа, либо читатель, перед взором которого рисуется картина, настраивающая на конкретные чувства. Примером в «Записках у изголовья» может служить образ императрицы. Сэй Сёнагон постоянно восхищается ею: «Как прекрасна была государыня в эту минуту! » [8], «Она казалась рассерженной, но и в такую минуту была прелестна... » [99], но красота повелительницы отверженная, красота на фоне печали, ведь юная Садако была в немилости. Красоту на фоне печали мы можем увидеть еще в двух отрывках:

«Помню, наутро после бури я видела одну даму... Должно быть, ей всю ночь не давал покоя шум вихря, она долго томилась без сна на своем ложе и наконец, покинув спальные покои, появилась у самого выхода на веранду.

Дама казалась настоящей красавицей... На ней была нижняя одежда из густо-лилового шелка, матового, словно подернутого дымкой, а сверху другая - из парчи желто-багрового цвета осенних листьев, и еще одна из тончайшей прозрачной ткани.

Пряди ее длинных волос, волнуемые ветром, слегка подымались и вновь падали на плечи. Это было очаровательно!

С глубокой грустью глядя на картину опустошения, она произнесла один стих из старой песни:

О, этот горный ветер!

Да, она умела глубоко чувствовать! » [193].

«Мне нравится, если дом, где женщина живет в одиночестве, имеет ветхий, заброшенный вид. Пусть обвалится ограда. Пусть водяные травы заглушат пруд, сад зарастет полынью, а сквозь песок на дорожках бьются зеленые стебли...

Сколько в этом печали и сколько красоты! » [171].

Особенно часто в «Записках у изголовья» повторяется слово окаси (прекрасный). Это красота, вызывающая радостное удивление своей оригинальной неповторимостью, красота, которая умиляет; она лишена глубины моно-но аварэ. Если вороны, которые «по три, по четыре, по две, спешат к своим гнездам», ассоциируются у Сэй Сёнагон с красотой аварэ: «Какое грустное очарование! », то светлячки, которые «тускло мерцают в темноте», или дождь, или вереница диких гусей, которые в небе кажутся совсем маленькими [1], рождают ощущение окаси – смешного и милого. Такое же умиление вызывает у нее «детское личико, нарисованное на дыне. Ручной воробышек, который бежит вприпрыжку за тобой, когда ты пищишь на мышиный лад: тю-тю-тю! » [151].

Прекрасен должен быть «вещный мир», окружающий человека. Все предметы – будь то всего лишь ширмы («... на новых ширмах часто намалевано белилами и киноварью множество цветов вишни. До чего же безвкусно! » [149]) или веер («Все веера были из красной бумаги, лишь планки у них сверкали лаком всевозможных оттенков, и, когда веерами взмахивали, казалось, что видишь поле цветущей гвоздики» [35]), или ароматические курения, которыми знатные люди пропитывали свои красочные одежды («Аромат курений поистине пленяет чувства» [194]), все является объектом эстетического наслаждения.

О расцветке одежд придворных дам и господ следует сказать отдельно. Сколько красок! Сколько разнообразных оттенков и «природных» живых ассоциаций! Чтобы различить их, нужно по-особому «настроить» свой глаз на восприятие окружающей действительности и при этом вооружить его тонким эстетическим вкусом. В пример можно привести ряд оттенков зеленого: кафтан зеленый, «как листья лимонного дерева» [87], светло-зеленая парча, затканная узорами [88], охотничьи одежды «цвета зеленеющей ивы» [120], весенний цвет «молодые побеги» [268]. Глядя на такое облачение, различая такие оттенки, невозможно не получать удовольствия!