2.5 Человек в хэйанской литературе

 

В литературе раннего средневековья человек наделяется внесословными, «абсолютными» качествами, очищенными от примесей и сконцентрированными до уровня абстракции, как считает В. Н. Горегляд, поэтому предметом рассмотрения для писателя становится часто не сам человек с присущими ему особенностями, а качества, явленные во многих героях: жадность, глупость, рассудительность, красота, преданность, непостоянство и т. д. Тем не менее, в особенностях характера и поведения героев нет ничего сверхъестественного, эти особенности не гиперболизируются.

В эссеистических произведениях, в том числе и в «Записках у изголовья», человек рисуется в более или менее равноправных отношениях с окружающим миром и часто выступает в качестве объекта проявления непреложных законов вселенной: эфемерности сущего, красоты и одухотворенности, циклических изменений, гармонии природы.

Это касается внутренней характеристики главных героев – оценки их эмоционального уровня, ума, жизни в целом и взаимосвязи этой характеристики с внешними обстоятельствами. Но оценочные категории при описании человека (особенно для эпизодических лиц) не сводятся только к внутренним качествам.

Несмотря на то, что в японской любовной лирике не принято было описывать черты лица или внешний вид возлюбленных, а в портретной живописи лицо изображали весьма условно, в быту красоте лица и фигуры человека уделялось большое внимание.

«Если какие-нибудь черты в лице человека кажутся вам особенно прекрасными, то не устанешь любоваться им при каждой новой встрече.

С картинами не так. Если часто на них глядеть, быстро примелькаются. Возле моего обычного места во дворце стоят ширмы, они чудесно расписаны, но я никогда на них не гляжу. Насколько более интересен человеческий облик! » [263].

Главный признак красоты у женщины – тонкие, густые, длинные волосы. В этом легко убедиться, обратившись к «Запискам у изголовья»: «У девушки лет восемнадцати-девятнадцати прекрасные волосы падают до земли ровной, густой волной... До чего же она хороша! » [182], «Пряди ее длинных волос, волнуемые ветром, слегка подымались и вновь падали на плечи. Это было очаровательно! » [193], Сэй Сёнагон даже завидует «счастливице, у которой длинные-длинные волосы и челка красиво спускается на лоб» [158]. Этот признак, как отмечает В. Горегляд, продолжал оставаться определяющим на протяжении многих столетий.

Включение в критерий женской красоты длинных волос диктовалось и социальными требованиями: длина волос должна была свидетельствовать о том, что женщина не занята никакой работой, делать которую могли бы помешать длинные пряди распущенных волос. Не напрасно в «Записках у изголовья» сказано: «То, что должно быть коротким... Волосы простой служанки» [227], а еще «То, что нельзя сравнивать между собой... Женщина, у которой длинные волосы, и женщина с короткими волосами» [71].

В. Горегляд находит примечательным тот факт, что при характеристике внешнего вида женщины нигде не упоминаются такие части лица, как нос и губы. «По-видимому, это объясняется тогдашними представлениями о приличии», – говорит исследователь. Однако в «Записках у изголовья» как раз подобное описание есть:

«– По мне, пусть у дамы будут косые глаза, брови шириной во весь лоб, нос приплюснут, если у нее приятный ротик, круглый подбородок и красивая шея да голос не оскорбляет ушей.

Довольно было этих слов, чтобы все дамы, у которых острый подбородок и никакой приятности в голосе, сделались его яростными врагами. Они даже государыне говорят про него разные злые вещи» [49].

Однако важно то, что То-но бэн, произносящий эти слова, «не светский модник, он не стремится поразить всех своим нарядом или блеснуть остроумием, всегда держится просто и естественно», как говорит Сэй Сёнагон, т. е., если учесть, что нигде больше подобные описания не встречаются, а То-но бэн был человеком незаурядным, вероятнее всего, что действительно в хэйанском обществе не принято было упоминать в разговорах или на бумаге такие «пикантные» части лица, как нос и губы.

Но, как утверждает Горегляд, части лица, волосы, рост не самые главные критерии оценки женщины. Внимание писателей больше всего привлекала одежда. И «Записки у изголовья» это доказывают. Описания нарядов дам, одежд господ встречаются почти в каждом повествовательном дане. Например: «Вот мужчина в темно-лиловых шароварах и ярком кафтане, надетом поверх многоцветных одежд, приподнимает штору и по пояс перегибается в комнату через нижнюю створку ситоми» [76], «Придворные дамы имели великолепный вид: красиво повязанные красные ленты ниспадают вниз; поверх парчовых китайских накидок наброшены белые, сверкающие глянцем одежды: рисунок на них не отпечатан с деревянных досок, как обычно, а нанесен кистью художника» [90].

Средневековые японцы считали детальные характеристики облачения героя не только уместными, но и необходимыми, потому что оно характеризовало эстетический вкус человека. Это в одинаковой степени относилось и к женщинам, и к мужчинам.

«В нашем экипаже занавесок не было. Плетеные шторы, поднятые кверху, не мешали лучам луны свободно проникать в его глубину, и они озаряли многоцветный наряд сидевшей там дамы. На ней было семь или восемь одежд: бледно-пурпурных, белых, цвета алых лепестков сливы... Густой пурпур самой верхней одежды сверкал и переливался ярким глянцем в лунном свете.

А рядом с дамой сидел знатный вельможа в шароварах цвета спелого винограда, плотно затканных узором, одетый во множество белых одежд. Широкие разрезы его рукавов позволяли заметить еще и другие одежды, алые или цвета ярко-желтой керрии. Ослепительно-белый кафтан распахнут, завязки его распущены, сбегают с плеч, свешиваются из экипажа, а нижние одежды свободно выбиваются красивыми волнами. Он положил одну ногу в шелковой штанине на передний борт экипажа. Любой встречный путник, наверно, не мог не залюбоваться его изящной позой» [279].

Подобранные со вкусом наряды и манера держаться считались основными признаками утонченности натуры, которая в хэйанскую эпоху ценилась у аристократов превыше всего.

Но сама по себе утонченность натуры, по словам Горегляда, еще не была гарантией успеха в обществе. Требовалось нечто гораздо большее: мгновенная реакция на эстетический сигнал. Способность быстро реагировать на ситуацию танкой[17] одинаково ценилась и в женщинах, и в мужчинах. Именно поэтому в прозаических произведениях хэйанской литературы встречается так много танок, сложенных «по случаю», при этом указываются ситуации и быстрота, с которой тот или другой человек сложил свое стихотворение (например, дан 23 полностью посвящен стихосложению придворными).

В стихах выражались и переживания, и мысли, и эрудиция человека.

Внешняя характеристика героев-мужчин, продолжает В. Горегляд, в произведениях отличается нерасчлененностью: как правило, о мужчине говориться, что он красив, хорош собой, изящен. Описания одежды более подробны. Основным же характеризующим признаком помимо поэтического таланта являлась эрудиция, начитанность и способность свободно оперировать цитатами из китайской философской, исторической и художественной литературы в стихотворных произведениях старинных японских поэтов. Такие цитаты и особенно намеки ценились гораздо выше, чем прямое высказывание, – очевидно, как признак большей утонченности, приводятся особенно часто.

По-видимому, чем больше тот или иной признак ценился в человеке, тем детальнее, конкретнее он описывался.

В качестве примера В. Горегляд сравнивает описания двух мужчин, сделанные Сэй Сёнагон. Один из них – незнакомый писательнице вельможа, случайно встреченный ею во время поклонения в храме Киёмидзу [120]:

«А рядом, за соседней стеной, какой-то человек, как видно, не простого звания, в полной тайне отбивал земные поклоны. В этом чувствовалась душевная утонченность.

Погруженный в свои думы, он молился всю ночь, не смыкая глаз ни на мгновение. Я была глубоко тронута.

В минуты отдыха он читал сутры так тихо, и не расслышишь. И это тоже говорило о благородстве его чувств. Мне хотелось бы, чтоб он повысил голос и произносил слова молитвы более внятно, но нет, человек этот даже не сморкался громко. Ничьи уши не должны были слышать, что он льет слезы невидимо для всех.

Как хотелось бы мне узнать, о чем просил он. Я от души пожелала, чтобы небо вняло его мольбам».

Примечательно, что все описание субъективно от начала и до конца, сопровождается выражением авторского отношения к поведению незнакомца. Благородство мужчины здесь определяется двумя качествами: его деликатностью и чувствительностью. Внешний облик и одежда не упоминаются совсем.

Другой человек известен писательнице. Это да йдзин Нарима са [8]. Императрица со свитой приезжает в дом этого вельможи. По такому случаю Наримаса велел построить новые ворота. Однако через них смогли пронести только паланкин императрицы, а для повозок, в которых находились дамы из свиты, ворота оказались слишком узкими. Дамам, не ожидавшим этого, пришлось под взглядами посторонних мужчин шагать через двор в более неряшливом виде, чем им хотелось бы. Сэй Сёнагон по этому поводу негодует:

«– Ах, вы ужасный человек! – воскликнула я. – Зачем построили такие тесные ворота?

– Мое скромное жилище под стать моему скромному рангу, – с усмешкой ответил Наримаса.

– Но построил же некогда один человек низкого звания высокие ворота перед своим домом...

– О страх! – изумился он. – Уж не говорите ли вы об Юй Дин-го? Вот не ожидал, что кто-нибудь, кроме старых педантов, слышал о нем! Я сам когда-то шел путем науки и лишь потому смог понять ваш намек.

– Но здешний “путь” не слишком-то был мудро устроен. Мы все попадали на ваших циновках. Такая поднялась сумятица...

– Полил дождь, что же прикажете делать? Но полно, полно, вашим придиркам конца не будет».

При всей кажущейся активности Наримаса в этом отрывке ему отводится пассивная роль. Это не он, а Сэй Сёнагон вспомнила старинное предание о человеке, который построил себе ворота выше, чем ему полагалось по чину, вследствие чего его сын дослужился до высоких чинов. Наримаса, узнавший предание, попал в положение экзаменуемого. Следующей же ночью, попытавшись завязать близкие отношения с героиней, он из-за собственной нерешительности стал предметом насмешек со стороны самой героини и ее подруг. Насмешки продолжались и на следующий день по другим поводам.

Таким образом, важное качество человека – глубокое знание книжной учености само по себе почти ничего не значило, если оно не сочеталось с находчивостью, с умением тонко намекнуть на это знание. Во всем этом отрывке Наримаса заслуживает лишь снисходительного сочувствия, а подлинным героем становится сама повествовательница и императрица, которая проявила такое ценное качество, как чувствительность, и заступилась за хозяина дома.

В обоих названных отрывках есть одна общая черта, свойственная хэйанской литературе в целом: наряду с характеристикой героев в них содержатся элементы самохарактеристики повествователя. Внутренняя жизнь рассказчика раскрывается не только через его физическое присутствие в сцене, не только через его коммуникативные функции в повествовании, но и благодаря оценочно-экспрессивному присутствию. Всякий поступок или значимое с характерологической точки зрения высказывание второстепенного персонажа классифицируются либо с позиции их влияния на поведение или судьбу героя, либо с позиции их отношения к эстетическим или этическим нормативам общества.

Эти нормативы ни в какое время, по словам Горегляда, не были обязательными для всех групп населения. Сословно ограниченный их характер становится очевидным в тех немногочисленных случаях, когда в литературе описываются контакты героев-аристократов с простыми людьми.

«Когда однажды я ехала к святилищу Камо, на полях шла посадка риса. Множество женщин, надев себе на голову вместо шляп что-то вроде широких подносов, не смолкая распевали песни. Они зачем-то пригибались к земле, вновь распрямлялись, медленно пятились назад, Что они делали? Мне было непонятно.

Я с любопытством глядела на них, как вдруг к своему огорчению поняла, что они в песне бранят кукушку;

 

О кукушка, постыдись.

Ты – негодница!

Знай поешь себе в кустах,

А я на поле тружусь.

 

Какой-то поэт в старину, помнится, заботливо сказал кукушке: “Ты не плачь с такой тоской! ”

О, мне равно ненавистны и презренны люди, которые умаляют достоинства Накатады из-за его трудного детства или ставят кукушку ниже соловья! »

Система ценностей, созданная в тепличных условиях хэйанского двора, оказывается настолько чуждой народным представлениям, что существует как бы в другом измерении, вызывает у путников ассоциации, которые не могли возникнуть в воображении крестьян. Приведенная Сэй Сёнагон песня относится к старинным обрядовым песням, в которых отражалась связь начала сельскохозяйственных работ с сезонными изменениями в природе.

Эта-то связь и осталась за пределами восприятия спутников писательницы. Единственное, что они заметили, – это грубая форма местоимения «ты» (оре, каяцу), обращенная в песне к кукушке. В сознании путников возникают песни их круга, где поэтический образ кукушки связан с представлением о лете и о печали о любимом человеке, о родном доме или безвозвратно ушедшем времени. И один из спутников сразу же реагирует на песню крестьян фразой из стихотворения супруги императора.

Унижать кукушку грубым к ней обращением, считает Сэй Сёнагон, это то же самое, что дурно говорить о герое «Повести о дупле» Накатада, который в детстве устроил хижину в дупле дерева и ухаживал там за своей бедной, но благородной матерью.

Круг как героев (аристократы), так и событий (придворные сцены) в произведениях эссеистической литературы, как обобщает Горегляд, одинаков.

 

Итак, проанализировав исследования ученых, посвященные культуре Хэйана, обратившись к творчеству Сэй Сёнагон, жившей в ту эпоху, мы выяснили следующее. Причинами феномена Хэйана стали, во-первых, влияние культуры Китая на жизнь в Японии, а, во-вторых, «концентрация национального духа», отразившаяся на создании благоприятных условий, почвы для формирования национальной японской культуры. Сэй Сёнагон также принадлежала к блестящему обществу японской аристократии, что и позволило ей создать такой шедевр японской литературы, как «Записки у изголовья». Для их написания она нашла индивидуальный подход, выразившийся в жанре «Записок», в изобразительных средствах выражения, в способе самоопределения автора в произведении. Героями хэйанской литературы вообще и «Записок» в частности стали аристократы. В произведениях описывалось их общество, их образ жизни, взгляды и приоритеты. Можно отметить, что в эпоху Хэйан в людях ценили внешнюю красоту, утонченность натуры, а также такое интересное качество, как «мгновенность реакции на эстетический сигнал».

 

Глава 3. Культ красоты. Японская эстетика [18]

 

 

Красота – вечность, длящаяся мгновение

Альбер Камю

 

Эпоха политической и культурной гегемонии родовой аристократии, наряду со своей особой экономикой, социальной структурой и государственной формой, отличается и совершенно своеобразным типом мировоззрения. Если в предыдущую эпоху, как отмечает Н. И. Конрад, основной пружиной психической деятельности была мифологическая апперцепция, в этот период такой пружиной являлась апперцепция эстетическая, под знаком которой проходит вся деятельность в этой области. В силу этого весь уклад мировоззрения того времени можно обозначить как эстетический.

Н. И. Конрад, рассматривая причины образования подобного мировоззрения, говорит о религиозном синкретизме, сложившемся к тому времени в Японии. Речь, прежде всего, идет о китайском влиянии (даосизм, конфуцианство, буддизм), которое отчасти видоизменило прежний уклад синтоистского мировоззрения, а отчасти пополнило его новыми идеями.

Нормативное мышление в ту эпоху, по мнению Конрада, нашло свое выражение главным образом в гедонизме, основой которого был «наивный оптимизм», характеризовавший собой общее самочувствие японцев в мифологическую эпоху; оптимизм, обусловленный, как думают, общими благоприятными условиями существования, способствовавшими отвращению от всего ужасного, страшного, неприятного и обращению к светлому, чистому, радостному. На почве «наивного оптимизма» пышно расцвели семена даосского гедонизма и мистицизма, подкрепленные отчасти и буддизмом, эстетические и чувственные элементы которого усиленно культивировались в хэйанском обществе.

Однако магия и гедонизм оказались весьма ограниченными в своем применении, поскольку были восприняты японцами не в полной мере. Оккультные воззрения служили целям «осложненного» эстетического восприятия, эстетические эмоции – целям более красочного переживания, поэтому японцы тех времен никогда не достигали вершин даосской мудрости, глубин буддийской религиозности; они скользили по поверхности того и другого, выбирая и воспринимая только то, что совпадало с их исконным «наивным оптимизмом». Единственное, что они смогли проделать, это – первобытное чувство радости жизни превратить в утонченную «эстетику жизни». Развившаяся культура, могущественное влияние китайской художественной литературы и весь жизненный уклад аристократии не могли, конечно, оставить эту примитивную жизнерадостность в ее прежнем виде и заменили ее утонченными эмоциями эстетического порядка.

Под знаком этого эстетизма проходило и все мышление хэйанцев и – особенно ярко – вся их деятельность, в том числе и литература. Эстетизм был поистине основной пружиной всех представлений, всей психической жизни господствующего сословия Хэйан. Поэтому-то все мировоззрение этой аристократической эпохи и можно охарактеризовать как эстетическое.

 

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: