 |
Бермудский треугольник на бульварном кольце
|
|
|
|
Бермудский треугольник на бульварном кольце
Ладони, которые саднят
– Хотите, прочитаю новый рассказ?
Застигнутые врасплох гости молчали.
– Опять фантастика? – спросил Философ.
– Обожаю фантастику, – захлопала в ладоши Актриса. – Но почему вы не пишете детективные романы, как знаменитый Мегрэ?
– Сименон, – вполголоса поправил Инженер. – Жорж Сименон. Впрочем, это не столь важно.
– А правда, что у него двести романов?
– Правда. Но большинство не детективные.
– Но и не фантастические, – подчеркнула Актриса.
– Интересно, он тоже читал их вслух? – пробормотал Философ.
– Вряд ли. Сименон сочинял романы со сверхзвуковой скоростью. Зато мои рассказы значительно короче, – сказал я в оправдание. – И страдать придется недолго.
– Краткость – сестра таланта, – кивнул Философ, раскуривая трубку.
– Свежая мысль, – отозвался Инженер, сочувственно относившийся к моему литературному творчеству. – У вас, философов, мысли всегда свежие, даже если они чужие.
– Вы тоже умеете мыслить, – не остался в долгу Философ. – На инженерном уровне.
– Пожалуй, начну, – предупредил я, раскрывая рукопись.
– С удовольствием послушаем ваше эссе, – поддержала Актриса.
– Сонет, – уточнил Инженер.
«Саднили натруженные ладони. Карбо привык к этой боли и не обращал на нее внимания. Он знал: еще минута, и боль исчезнет, прежняя реальность сменится новой, с другими, неизведанными радостями и печалями, взлетами и падениями…
Карбо всегда входил поздно вечером – в иное время, иной мир, иную жизнь. И, прожив ее в считанные часы, иногда мелькавшие, словно секунды, а иногда тянувшиеся годами, возвращался на рассвете.
|
|
|
У него была единственная степень свободы – свобода ежевечернего выбора координат в каждом из четырех измерений. С точностью до дня и километра. Любого дня в прошлом и будущем. Любого километра в пределах Земного шара. Но он никогда не знал заранее, чем чреват выбор: предстоит ли ему преследовать или спасаться бегством, жаждать крови или истекать ею.
И в этом была своя прелесть. Потому что он родился искателем приключений, бродягой в пространстве и во времени…»
– Так я и знал, – вмешался Философ. – Снова перепевы Уэллса, вариации пресловутого «парадокса дедушки». Конечно же, ваш Карбо, охотясь на мамонта, застрелит из бластера собственного пращура и…
– Не слишком ли торопитесь? – возразил Инженер. – До сих пор Автор придерживался научных концепций и в литературе, и в жизни. Так ведь?
– Безусловно, – подтвердил я. – В трех измерениях двигаюсь туда и обратно, а в четвертом…
– Только туда? – иронически подхватил Философ. – Это меняет дело!
– Вот видите, сказал Инженер. – Автор не позволит герою своего рассказа пользоваться столь устаревшим средством транспорта, как уэллсовская машина времени!
– Вера Холодная тоже не признавала транспортных средств, – присоединилась к разговору Актриса. – На съемки она всегда приезжала в экипаже.
– В карете, запряженной цугом, – не удержался Инженер.
– Цугцвангом, – в тон ему откликнулся Философ.
– Так я и поверила! – погрозила пальчиком Актриса.
– Что это вы ставите крест на машине времени? – не выдержал я. – Она ведь не перпетуум‑ мобиле. И вообще, знаете ли, что такое машина?
– «Машина есть деревянное приспособление, оказывающее величайшие услуги при подъеме грузов», – процитировал Витрувия Инженер.
– Вот‑ вот. В понимании машины вы все еще на рубеже первого века до нашей эры. Но скажите, чем ЭВМ не машина времени, к тому же – мыслящая?
– Распространенное заблуждение, – назидательно проговорил Философ. – Машина не мыслит, а моделирует мышление. Сама категория «мышление» не существует вне человека. Лишь человек способен мыслить.
|
|
|
– А если машина научится делать то же самое, даже быстрее и лучше?
– Все равно она не будет мыслить.
– Хотя бы на инженерном уровне? – простодушно спросил Инженер. – Кстати, вас не было дома на прошлой неделе!
– Я летал в Ленинград.
– Чепуха!
– Вы мне не верите? – оскорбился Философ.
– Не верю. Полет – категория, присущая птицам, стрекозам, бабочкам…
– Божьим коровкам, комарам, – продолжила Актриса. – Не переношу комаров!
– …А вы, как мне кажется, даже не летучая мышь. Человек, будь он трижды философом, летать принципиально не способен. Мы в состоянии лишь моделировать полет, как машины – мышление!
– Софистика! Демагогия! – взорвался Философ, потрясая потухшей трубкой. – Таким приемом любую истину можно довести до абсурда!
– Вам виднее, – согласился Инженер. – Ведь это по вашей части. Но будем последовательны: если уж моделировать, так моделировать! А знаете, «действующая модель мысли» – совсем не дурно!
– Прекратите спорить, мальчики! – блеснула Актриса оперным сопрано. – Вот вы что‑ то говорили насчет времени, будто его нельзя остановить или повернуть обратно. А Станиславский и Немирович‑ Данченко рассказывали…
– Вам? – поразились Инженер и Философ.
– Моей бабушке. Довольны?
– Парадокс бабушки, – съязвил я.
– Зажмурьтесь! – приказала Актриса. – А теперь раскройте глаза. Шире! Видите роскошный зал, позолоту, бархат? Мужчин во фраках, женщин в бриллиантах, павлиньих перьях и этих…
– Кринолинах!
– Неважно, в чем! Восемь часов вечера, сейчас поднимется занавес. Пять минут, десять – публика аплодирует. Ой, мальчики, так приятно, когда тебя вызывают… Полчаса – начинается шум. Час…
– Представляю картину, – улыбнулся Инженер. – Гвалт, топот… Мужчины, засучив рукава фраков, ломятся в запертые двери. Женщины визжат, царапают позолоту, трясут павлиньими перьями…
– Да замолчите вы! – взмолилась Актриса. – Или не интересно? Так вот, через два часа занавес поднимается. На сцену выходит гастролер. Публика свистит и шикает.
|
|
|
– И бросает в гастролера бриллианты!
– Не думаю, чтобы кто‑ нибудь бросал бриллианты, – трезво рассудила Актриса. – В моей сценической практике…
– А что же гастролер?
– Вынул часы, ровно восемь!
– Часы небось стали?
– Да нет, часы шли. Восемь было на всех…
– Гипноз, – прокомментировал Философ. – Ничего сверхъестественного, обыкновенный гипноз. В литературе описаны еще и не такие случаи!
– Продолжим чтение? – спросил я, дождавшись паузы.
«Карбо родился 10 мая 31926 года…»
– Как именно? – потребовал разъяснить Философ. – Обычным образом или из колбы?
– Из колбы? – недоуменно переспросила Актриса. – А разве так бывает?
– Бывает, – авторитетно подтвердил Инженер. – Но покамест лишь в лабораторных условиях. Массовое производство колб еще не налажено. А в будущем… Посудите сами, какая женщина через триста веков захочет рожать?
– Как интересно, – пропела мне на ухо Актриса. – Вам обязательно надо писать детективные романы. И не спорьте, у вас чудесно получится. Хотите, подскажу сюжет: перед самым рождением Карбо колбу похищают…
– Зачем?
– Ну… затем, чтобы получить выкуп… Это же так очевидно!
– В моем рассказе нет ни слова о колбе, – рассвирепел я. – Где вы раскопали эту проклятую колбу?
– Он же родился, – резонно заметил Фолософ. – Хотя… отчего бы не сделать его роботом?
– Но Карбо не робот! Не робот, слышите?!
– А в этом что‑ то есть, – неожиданно поддержал Философа Инженер. – Робот смотрится современнее.
Я истерически рассмеялся.
– Вспомнил анекдот. Едут в поезде Брижит Бардо и японец.
– Совсем одни? – спросила Актриса. – И Бе‑ Бе, конечно…
– …Брижит спрашивает: «Месье, вы, случайно, не швед? » – «Увы, мадам, с вашего позволения, японец». Через полчаса – снова: «А может‑ таки, швед? » – «До сих пор был японцем». Спустя еще час: «Ну, признайтесь, вы все же швед? » – «Да, швед! » – «Странно… А по виду вылитый японец! »
– Это вы тоже сами сочинили? – ахнула Актриса.
– Сам, – не моргнув глазом, подтвердил я. – И Карбо, действительно, робот!
|
|
|
– Неувязка! – торжествуя, воскликнул Философ. – Он у вас слишком похож на человека. И ладони у него, видите ли, саднят. Разве у робота могут саднить ладони?
– Ваша взяла, – сдался я. – Сейчас все объясню. Карбо не робот. И родился не в колбе, а в роддоме. Его даже ни с кем не перепутали, хотя народонаселение Земли увеличилось в миллион раз, а рождаемость…
– Жаль, – вздохнула Актриса.
– Жаль, что не перепутали?
Она покачала головой.
– Жаль, что Карбо не робот и не родился из колбы. Это было бы так романтично. А нельзя переделать?
– Нельзя, – ответил я жестко, – потому что это противоречило бы авторскому замыслу.
– Но почему у него саднили ладони? – не унимался Философ.
– Он натер их на галерах. Если бы вы были невольником и день за днем ворочали тяжелыми веслами, да еще прикованный к ножным упорам, то у вас вообще не осталось бы ладоней!
– На каких галерах?! Каким невольником?! – стиснул виски Философ.
– Карбо зациклился во времени и каждое утро возвращается в метастабильное состояние, на свою галеру, неужели не ясно? Однажды ночью его застукали в спальне Карла IX, куда он попал из‑ за разброса пространственной координаты. Как нарочно, именно в этом, 1564 году. Карл издал ордонанс, запрещавший приговаривать к галерам на срок меньше десяти лет, поскольку «не менее трех лет требуется на обучение галерника искусству грести».
– А меня обучали пять лет, – сказал Инженер.
– Четыре года и десять месяцев, – фыркнул Философ и вдруг завопил: – Братья и сестры! Нас предали! Я прав! Сплошные перепевы, а мы уши развесили! Из реальности в реальность – было! Экскурсы в прошлое – было! Зацикливание во времени – тоже было! Все было!
– Он больше не станет сочинять фантастические рассказы, – вступилась Актриса. – Раз фантастика себя исчерпала, мы с ним начнем писать детективные романы. Вместе, как братья Гонконг!
– Гонкур, – привычно поправил Инженер.
– Сюжет я только что придумала. Представляете, колбу с роботом Карбо похищают, а инспектор, ну, этот…
– Мегрэ!
– И он уже был! – простонал Философ.
– Ну вот что, – заявил я решительно, – вы не поняли главного. Карбо переходит из одной реальности в другую, из настоящего в прошлое или будущее, ни на мгновение не покидая своего собственного времени, не выходя из дома!
– Где же он живет на самом деле? – окончательно запутался Философ.
– Да не живет он вовсе! Не живет, черт побери, в этом вся соль. Карбо уверен, что живет, а сам лишь моделирует жизнь, улавливаете разницу? И не просто жизнь, а такую, какая нам не снилась, – яркую, полнокровную, насыщенную событиями, как кислородом. За весь свой век никто из нас не испытает и четверти того, что он за год!
|
|
|
– Машина времени, вживленная в мозг? – осенило Инженера.
– Он сумасшедший, ваш Карбо? – с ненавистью спросил Философ.
– Как я ему завидую, – прошептала Актриса. И неожиданно разрыдалась. – Но есть же у него что‑ нибудь настоящее? Ну хотя бы ладони, которые саднят?
– Ладони настоящие, – сказал я, подумав.
Когда я был Архимедом…
Римский полководец Марцелл, против которого мне пришлось воевать, поставил на моей могиле памятник с изображением шара, вписанного в цилиндр. Эпитафия гласила, что их объемы соотносятся, как 2: 3 – самое изящное из моих открытий. Памятник пришел в запустение, был восстановлен Цицероном, сицилианским квестором, потом…
Не верите? Думаете, я сумасшедший? Допустим. Но что вы скажете о казусе с римским флотом? Имеются веские свидетельства, что Архимед, то есть я, во время осады Сиракуз римлянами сжег их суда лучами света. Историки преподносят этот достоверный факт как легенду, дабы не быть осмеянными физиками: ни зеркала, ни линзы не в состоянии настолько сконцентрировать световую энергию, чтобы можно было поджигать корабли с берега. Сделать это способен лишь лазер. Но признать, что Архимед располагал лазером, значит… А ведь иного объяснения не придумаешь!
И вот историки, спасовав, пытаются взять жалкий реванш, выдавая за факт притчу о том, как Архимед, найдя способ определить соотношение золота и серебра в короне Гиерона, выскочил из ванны с криком: «Эврика! », «Нашел! » – и в чем мать родила выбежал на улицу. Эта побасенка даже вошла в энциклопедии… при молчаливом попустительстве физиков!
Но скажите, если Архимед (тот самый чудак, чуть не опрокинувший ванну! ) не уничтожил в действительности римскую армаду, все эти галеры и галионы, как ему удалось на два долгих года растянуть осаду Сиракуз? Может быть, у него был свой флот? Увы… Береговая артиллерия? Ее не существовало в помине! Так что же?
Лазер! Лазер! Лазер!
Почему именно он? Да потому, что лазерное оружие в тех условиях было наиболее эффективным! Представьте, сколько понадобилось бы пушек, чтобы потопить флот Марцелла? Сколько снарядов, не говоря уже о ядрах! Я же обошелся одним‑ единственным лазером на углекислом газе!
Все еще считаете меня сумасшедшим? Тогда вспомните легенду о том, как я был убит римским солдатом… Марцелл вроде бы приказал сохранить мне жизнь, когда город будет взят предательским ударом с суши, но невежественный солдат не узнал меня. Я же сидел, погруженный в размышления над развернутым чертежом, и даже не слышал шума битвы. А увидев внезапно возникшего воина, сказал:
– Бей в голову, но не в чертеж!
Этим словам умиляются: дескать, Архимед собственную жизнь ценил меньше, чем чертеж, олицетворявший науку. Впоследствии, устыдившись столь вопиющего пренебрежения логикой, фразу подправили так:
– Не трогай моих чертежей!
Подумайте, человек, два года успешно возглавлявший оборону Сиракуз, не только позволил захватить себя врасплох, но и встретил врага, словно пай‑ мальчик драчуна, вознамерившегося сломать игрушку.
А ведь я неспроста подставил голову. Если бы воин повредил «чертеж», то я вряд ли находился бы сейчас перед вами. Потому что чертеж на самом деле был пленочным хронотроном, который содержал в поликристаллической структуре мой информационный код и как раз тогда транслировал меня из античности обратно в современность. Какого бы я свалял дурака, попросив воина:
– Будьте добры, не причините вреда хронотрону, иначе в двадцатый век возвратится лишь часть человека, именующего себя Архимедом, а не весь человек целиком.
И я сказал:
– Бей в голову!
Голова, как и тело, уже не представляла ценности, поскольку моя сущность была скопирована, преобразована в последовательность импульсов, заложена в память хронотрона и находилась в процессе трансляции, где‑ то на рубеже эпохи Возрождения.
Солдат и впрямь был невежествен. Он принял хронотрон за никому не нужный чертеж. Впрочем, и вы вряд ли бы обнаружили разницу. Тем более, что я чертил не на ватмане и не «Кохинором».
Но почему Архимед все же сдал Сиракузы, хотите спросить? Просто в конце концов понял, что вмешиваться в ход истории бессмысленно!
Ну как, не убедил? В таком случае ответьте, когда придумали анализ бесконечно малых? Лет триста назад? Неправда! Именно я в послании к Эратосфену изложил основы интегрального исчисления. Послание затерялось, раскопали его лишь в начале нашего с вами века. И ахнули: боги Олимпа, не вы ли водили пером Архимеда? Видимо, легче поверить в Зевса, чем в то, что твой современник оборонял Сиракузы во время второй Пунической войны. Но рассудите: если в древности некто Архимед изобрел лазер и додумался до интеграла, то отчего я не мог осуществить пресловутую машину времени, точнее хронотрон?
Логично? Ну вот… Наконец‑ то я вас поборол! С Марцеллом было легче, ей‑ богу! А раз так, пожертвуйте на сооружение нового хронотрона!
Куда делся старый? Видите ли, когда я был Александром Македонским…
|
|
|
