 |
За миг до бессмертия
|
|
|
|
«Поедем туда, где бьется сердце… Поедем туда, где бьется сердце…» До чего же нелепа эта неизвестно откуда взявшаяся фраза! Он повторял ее бездумно, не вникая в смысл, словно отсчитывал секунды.
Внизу распласталась неестественно плоская земля. Была она как выцветшая от времени акварель под пыльным стеклом. Казалось, стекло вот‑ вот разобьется: оно кренилось из стороны в сторону, вставало на ребро, переворачиваясь, исчезало из глаз и снова возникало в поле зрения.
Воздух был упруг, переполнял легкие, затрудняя дыхание. Его струи пронзали тело, точно рентгеновские лучи.
Земля приближалась.
«Поедем туда, где бьется сердце…»
Еще несколько минут назад воздушный стрелок старший сержант Анатолий Алексеев, восемнадцати лет, отстреливался от «мессершмиттов». Штурмовик Ил‑ 2 с надписью на фюзеляже: «Нива. Сибирские колхозники – фронту», возвращаясь на аэродром, у самой передовой был атакован шестеркой истребителей.
И сейчас Анатолий доживал свои последние секунды.
* * *
– Давай, давай! – кричал старшина Приходько, мешая русские слова с украинскими. – Бей гадов! Бачьте, сбил, едрена корень, фрица!
На глазах у солдат один из «мессершмиттов», жирно коптя, пошел к земле.
– Не отобьются, ей‑ богу, не отобьются… – вздохнул Тимофей Дубов, воевавший с немцами еще в первую мировую.
– Типун тебе на язык, старый! Як тилько можна… – возмутился Приходько. – На том «ильюше» лихие, знать, хлопцы. И литак на все сто! Не зря его фрицы «черной смертью» кличут. Брони на нем, що твий танк, так просто не порушишь!
– Не сглазь! – огрызнулся Дубов.
– Братцы, да что это? – послышался растерянный возглас. – Он стрелять перестал!
|
|
|
– Погано дило… – сплюнул Приходько. – Боеприпасы закинчились. А можеть, стрелка вбылы…
– Подожгли, гады…
– Почему же не бреющим летели?
– Выходыть, що так потрибно було… Сигайте, хлопцы!
От горящего самолета отделилась точка. Над нею отцветшим одуванчиком засеребрился купол парашюта. И тотчас сдуло одуванчик очередью. Черная точка, быстро увеличиваясь, заскользила по невидимому отвесу до самой земли.
– Хорошо хоть не к фрицам, – сказал Дубов. – Свои земле предадут.
Вдали взметнулось пламя, донесся звук взрыва.
– А второй так и не выпрыгнул…
– Видать, мертвый был.
На месте падения летчика солдаты увидели воронку, словно от только что разорвавшегося крупнокалиберного снаряда. Со скатов на дно воронки еще струилась земля.
– Был человек, и следа не осталось…
Солдаты засыпали воронку и возвели холмик. Дубов нацарапал на доске огрызком карандаша: «Неизвестный герой‑ летчик» и воткнул ее в землю.
– После войны здесь памятник поставят. Каменный. И фамилию выбьют, все как есть. Не забудут.
– Пишли, браты! – сказал Приходько, надевая пилотку.
* * *
Он чувствовал себя так, будто отходил от тяжелого наркоза. Сознание раздвоилось: одна его половина силилась разобраться в том, что происходит, а вторая безучастно, со стороны, наблюдала за первой. Происходящее же напоминало сумбурный сон из лишенных логических связей обрывков вперемешку с провалами, когда отсутствует даже подобие сознания и время приостанавливает бег. Но это был не сон, а странно деформированная, смещенная в бог знает какую плоскость, но несомненная явь.
Вот он в летном комбинезоне, шлемофоне и с парашютом, только что из боя, посреди нарядной толпы. От него пахнет потом и бензином. Он чувствует себя неловко, но не может, да и не хочет уйти. Здесь весело, а он так редко веселился в последние годы… С ним женщина в сиреневом платье. Ветер разметал ее длинные соломенные волосы. Женщина лукаво подмигивает и говорит низким голосом:
|
|
|
– Поедем туда, где бьется сердце!
Они в кабине «Нивы», спинами друг к другу – женщина сзади, на его месте, а сам он в кресле пилота («Где же командир? » – мелькнула мысль). Перед ним приборный щиток. Но что с указателем скорости? На шкале тысячи километров в секунду, и стрелка приближается к отметке 300. Скорость света?!
Он пытается убрать газ, но женщина кричит:
– Быстрее! Быстрее!
Стрелка уже перевалила за триста и движется к краю шкалы, словно к пропасти, а женщина не унимается:
– Быстрее! Быстрее!
Навстречу несутся звезды, как огни посадочной полосы.
Он слышит собственный голос:
– Идем на посадку, внимание!
И кто‑ то отвечает ему:
– С прибытием, со счастливым прибытием!
* * *
– И все же, какие слова он произнес, придя в себя? – настаивал Эрнст. – Это же очень интересно, услышать первые слова воскресшего через два тысячелетия…
Анна поправила густые соломенные волосы – на сиреневом фоне они были особенно эффектными.
– Никто не воскресает, сколько раз вам говорить! Мы не боги, а гомоархеологи. С прошлого века, когда отменили закон, запрещавший путешествия в прошлое…
– Вы составили коллекцию предков, начиная с Рюрика, не правда ли? – рассмеялся Эрнст.
– Да ну вас, старый насмешник! – притворно рассердилась Анна. – Нет никакой коллекции. Есть люди, извлеченные из прошлого для нужд науки. Археологи судили о прошлом по предметам, найденным во время раскопок. Мы – их наследники, гомоархеологи, судим по живым людям, это куда информативней!
– Знаете, Анна, вы напомнили мне Чичикова из «Мертвых душ» великого писателя древности Гоголя.
– В чем‑ то вы правы. Я тоже охочусь за мертвыми душами. Вернее, за теми, кто здоров, полон сил, но спустя мгновение должен умереть. Изъяв в последний миг перед бренностью такого человека из прошлого, мы ничем не рискуем. Он все равно что мертв и уже никак не смог бы повлиять на ход событий.
– У вас нелегкая профессия, – посочувствовал Эрнст.
– Это так, – согласилась Анна. – Вы не представляете, сколько душевных сил она требует. Мы наблюдаем жестокость и несправедливость, которые просто немыслимы в наше время. Наблюдаем с болью и слезами, а вмешаться не можем. Зато как радостно избавить от смерти обреченного…
|
|
|
– И на этот раз вы получили особенное удовлетворение, так ведь?
– Он совсем еще юн, но его мужеству…
– Стоит позавидовать? Пожалуй, мы действительно утратили это качество… Или нет, скорее, оно приняло иные формы. Но вы так и не…
– Если честно, то я не поняла смысла его слов, – призналась Анна, – особенно одного слова: «нива». Оно означает «хлебное поле», тогда хлеб еще не синтезировали, а выращивали на полях. Так вот, это слово не вяжется с контекстом.
– Скажите же, наконец, что он произнес?
– Буквально следующее: «Нива не любит таких скоростей! » Но как может любить или не любить… хлебное поле?
В семье не без урода [2]
Пятый день заседала ГЭК. [3] Более сорока раз сменились листы чертежей на демонстрационных досках. Аудитория заметно поредела. Защита дипломных проектов из акта высокоторжественного, каким она была вначале, перерождалась в утомительно будничную процедуру.
Сегодня впервые забыли обновить цветы. Зорин подобрал со стола опавший лепесток, долго растирал его между пальцев, потом, словно только что заметил, поднес к глазам и щелчком отбросил в сторону. Его раздражала бессвязная речь дипломника, в которой удавалось разобрать лишь обрывки фраз, перемежавшиеся нелепой скороговоркой: «как сказать… так сказать».
– …В системе автоматического регулирования… как сказать, так сказать… Рассмотрим функциональную схему… как сказать, так сказать…
– Конкретней, голубчик, – добродушно пробасил председатель. Комиссию «автоматчиков» вот уже несколько лет возглавлял Павел Михайлович Бахметьев, крупный инженер, не признававший слова «телемеханика». Зачитывая протокол, Бахметьев неизменно говорил: «…и присваивается квалификация инженера‑ электрика по автоматике и телеомеханике». Это с особым ударением произносимое «телео» на первых порах вызывало улыбки, затем к нему привыкли, оно тоже стало своеобразной традицией.
|
|
|
Бахметьева считали «удобным» председателем: он был либерален и не скупился на высокие оценки.
– Остается две минуты, – снова послышался председательский бас.
«Как сказать» заторопился и, скомкав конец выступления, умолк.
– Какие вопросы у членов комиссии? – Павел Михайлович привычно глянул по сторонам.
Первым отозвался заведующий кафедрой автоматики профессор Гудков. Задал несколько вопросов, сам же на них ответил и, вполне удовлетворенный, вывел в ведомости каллиграфическое 4.
Шевельнулся, точно пробудившись, доцент Оболенский.
– Я хотел бы уточнить, – сказал он, щеголяя безупречной дикцией, – каков ваш творческий вклад, пресловутое рациональное зерно, в поисках которого…
На электромеханическом факультете Оболенский пользовался репутацией эрудита. Запутав студента, он приходил в хорошее расположение духа, даже добрел. Вот и сейчас, без труда расправившись с жертвой, победоносно оглядел аудиторию, пожал плечами, словно хотел сказать: «И это будущие инженеры! » – но, покосившись на Гудкова, тоже поставил четверку.
Потом спрашивал сам Бахметьев. Знает ли дипломник, как складываются накладные расходы? А подсчитал ли он себестоимость своего изделия? Подсчитал? Очень хорошо…
– Еще вопросы есть? – Бахметьев повернулся к Зорину.
– У меня нет вопросов, – ответил Зорин, а про себя устало подумал: «И так все ясно…»
– Снимайте листы, – скомандовал председатель.
Пока с досок снимали чертежи, пока бережно прикалывали новые, Зорин предавался невеселым размышлениям.
«Напрасно согласился… Ни к чему это. И я здесь лишний, и вопросы мои…»
В ГЭК Зорин попал случайно. То ли некем было заполнить место, то ли сочли, что присутствие представителя родственной специальности не помешает. Но с первых же шагов между Зориным и другими членами комиссии начались разногласия. В проектах господствовала радиоэлектроника. На ней были основаны все эти автоматические регуляторы, датчики и следящие системы. Ею широко пользовались, но не владели.
А Зорин, как нарочно, не переносил абстрактных вопросов вроде: «Есть ли что‑ нибудь новое в вашем проекте? ». Он спрашивал: «Для чего служит конденсатор, вон тот, в цепи базы? ». Или: «Почему вы применили именно эту микросхему? ».
Перед зоринским «почему» дипломники немели, а он злился и на них, и на себя за то, что задал вопрос.
…Шум утих. Зорин услышал голос Бахметьева.
– Выступает дипломник Герасимов. Проект на тему…
– Круглый отличник, – громким шепотом оповестил Гудков.
Герасимов, высокий юноша с женственным лицом и ямочками на щеках, держался уверенно. Не забыл подчеркнуть, что тема дипломного проекта представляется весьма актуальной. Что, по мнению уважаемого руководителя доцента Оболенского, она имеет особое значение.
|
|
|
Зорину вдруг показалось, что говорит сам Оболенский, только помолодевший лет на двенадцать. Он вспомнил забавное в своей нелепости «как сказать, так сказать» и подумал, что обтекаемые актерские фразы Герасимова‑ Оболенского – обратная сторона той же медали.
А зрителей между тем прибавилось. Это была не рядовая защита – финишировал образцовый студент, чья фотография, почитай, со второго курса висит на Доске почета. Здесь и там Зорин видел знакомые лица «радистов» – через год самим защищать, на молодом радиотехническом факультете только еще предстоит первый выпуск… Из переднего ряда Зорину улыбнулся Сережка Лейбниц – однофамилец, а судя по способностям, и потомок великого математика.
Рядом с Лейбницем сидел паренек в очках. Светло‑ зеленый мешковатый пиджак, выпученные глаза, галстук в сторону. «Типичный Любознайкин из «Юного техника», – мысленно усмехнулся Зорин.
«Любознайкин» перешептывался с Сережкой. Видимо, их соседство не было случайным, хотя казалось, что это два антипода: один – смуглый, порывистый, другой – белобрысый, растрепанный, полусонный.
Отвлекшись, Зорин перестал следить за выступлением и не заметил, как оно кончилось.
– Вопросы… У кого есть вопросы… Товарищ Зорин, – что же вы, – укоризненно прогудел Бахметьев.
Зорин бросил взгляд на листы.
– Скажите, – обратился он к дипломнику, – как работает генератор слева, в углу… Да, да, этот самый… И заодно, для чего нужна емкость в коллекторной цепи?
– Наука, – внушительно проговорил Герасимов, – еще не установила физической природы такого генератора…
Оболенский поспешил вмешаться.
– Какая основная цель вашего исследования?
– Простите, я не закончил, – вспыхнул Зорин. – Наука успела установить физическую природу квантовых генераторов. А здесь обычная схема, давно изученная… Ответьте хотя бы, из каких соображений вы применили именно этот вариант?
Герасимов пожал плечами.
– Из каких соображений? Схема разработана в институте Академии наук… Старшим научным сотрудником…
– Ну и что? Какая разница, где и кем разработала схема! Важно, почему ее использовали вы. Может быть, она лучше других? Или проще?
– Генератор обладает исключительной стабильностью.
– Неверно. Такая простая схема не обеспечит высокой стабильности. Но, допустим, я ошибаюсь, докажите это.
Герасимов молчал. На миловидном лице проступили пятна.
– У меня больше нет вопросов, – сказал Зорин.
Он взял ведомость и, не колеблясь, поставил тройку.
В перерыве к нему подсел Бахметьев.
– Эка вы, голубчик… У парня в семестрах одни пятерки, пожалуй, с полсотни наберется, а вы ему всю обедню хотите испортить.
– Здесь не обедня, а защита дипломного проекта.
– Разве проект плох? – вступил в разговор Оболенский. – Читали, что пишет профессор Руденко? Наша кафедра рекомендует Герасимова в академическую аспирантуру…
– Проект хороший, – согласился Зорин. – Поэтому я поставил три, а не два. Мы ведь оцениваем по совокупности и проект, и защиту. А защита…
– Вся рота шагает не в ногу, один поручик… – обиженно фыркнул Оболенский. – Мы все поставили пятерки, вполне заслуженные дипломником, лишь товарищ Зорин, придравшись к пустяку…
– Пустяк? – Зорин почувствовал, что вот‑ вот взорвется, и больно стукнул об стол костяшками пальцев. – Скажи он честно «не знаю», так нет… Наука, видите ли, не установила! И схему выбрал, чтоб безошибочно, а в чем ее достоинства и недостатки, разобраться не соизволил. Пятерки в зачетной книжке заслонили от вас главное…
– Сан Саныч, вас к телефону!
Зорин возвратился минут через пятнадцать. В коридоре толпились студенты и новорожденные инженеры: сейчас они болели за своих друзей. Все взволнованно разговаривали. Возникали, чтобы тотчас раствориться в общем гуле, отдельные возгласы.
– А как он его… А он…
– Слушайте, слушайте, что скажу…
– Вовремя вернулись, голубчик! – встретил Зорина Бахметьев. – Это, кажется, по вашей части.
Перед комиссией стоял «Любознайкин». Он только что закончил доклад.
Зорин раскрыл папку с пояснительной запиской. Криво бегущие уродцы‑ буквы, неряшливые, размазанные рисунки, многочисленные отпечатки пальцев, способные привести в восторг дактилоскописта. Казалось, автор проекта не подозревал о существовании циркуля: кружки на схемах были нарисованы от руки и по форме напоминали кляксы.
– Как вы допустили такой проект к защите?
Гудков развел руками.
– Понимаете, мы… я…
– Неприятно, очень неприятно, – проговорил Оболенский. – Но в семье не без урода… План выпуска, знаете ли, престиж кафедры.
– Итак, вопросы, – напомнил председатель. – Прошу, товарищ Зорин.
– Подойдите ближе.
«Любознайкин» шагнул вперед.
– В этой схеме у вас ошибка. Найдите ее.
– Вот здесь, – последовал неожиданно быстрый и точный ответ.
– Еще одна схема. А в ней все верно?
– Нет, я забыл нарисовать емкость.
– Скажите, – перебил Оболенский, – каков ваш личный творческий вклад… Рациональное зерно…
– Антигравитатор. Я придумал антигравитатор, – оживился «Любознайкин».
– Антигравитатор? Что еще такое? – недоуменно воскликнул Оболенский.
– Да я покажу, у меня макет сделан. Одну минуту… Сережка, неси! – крикнул «Любознайкин» на всю аудиторию.
«Ну и макет… – подумал Зорин. – Нарочно так не спаяешь, вкривь и вкось… Все наспех, на живую нитку… А сверху, похоже, крышка от кастрюли…»
– Сережка, тяни шнур, включаю!
Запахло паленым, из макета повалил дым.
– Вы свободны, – ледяным тоном сказал Бахметьев и, повернувшись к Гудкову, понизил голос: – Не понимаю, профессор… Чтобы на вашей кафедре… Ой, что это?
Крышка от кастрюли взмыла вверх и, едва заметно покачиваясь, зависла под потолком.
|
|
|
