 |
«Летучий голландец» профессора Браницкого 1 страница
|
|
|
|
«Летучий голландец» профессора Браницкого
От автора
Что это – фантастическая повесть, документальный очерк, публицистические заметки, философские раздумья? Не знаю. Вот если бы рассказ велся от первого лица, его можно было бы счесть за не совсем обычные мемуары. Но при всей схожести характеров, возрастов, биографий отождествлять автора с главным, а возможно, единственным героем сочинения – профессором Браницким – ни в коем случае не следует.
В математике существует понятие сопряженных комплексных чисел: это разные числа, иначе их не потребовалось бы сопрягать. Правда, сущность – так называемая действительная часть – у них одинакова. Зато мнимая, кажущаяся, противоположна: у одного с плюсом, у другого с минусом. Отсюда и различие между ними. Но любопытно: стоит сложить или перемножить такие числа, и мнимость исчезнет – получится число сугубо действительное, или, как еще говорят, вещественное.
Представляется, что автор и его герой подобны паре сопряженных чисел. Сам факт их сопряженности предопределяет субъективное, пристрастное, личностное отношение автора к своему герою. Но о мемуарах не может быть и речи, как, впрочем, и о документальном очерке. Тогда, возможно, это повесть? Но для повести нужна сюжетная основа. От того, насколько изобретательно она сконструирована, зависит порой успех замысла. Автору же не пришлось ничего конструировать: все взято из действительности, которая, как известно, зачастую пренебрегает сюжетностью. Что же вышло? «Повесть» есть, а сюжета нет? Ни просто сюжета, ни тем более острого, захватывающего, увлекательного…
Жизнь профессора Браницкого при всех множествах ее коллизий не смогла вдохновить автора на создание вестерна или детектива. Что же касается психологической драмы или производственного романа из жизни пожилых ученых, то я признаю свою некомпетентность в этой области, требующей особого литературного профессионализма. Будем считать посему, что перед нами все же очерк, но не документальный и не беллетристический, а скорее публицистический и чуточку философский. Причем очерк, не случайно, думаю, завершающий книгу фантастики… Строго говоря, его лишь условно можно причислить к фантастическим произведениям: больше оснований считать, что он, непосредственно не принадлежа к фантастике, в свою очередь комплексно сопряжен с нею, поскольку исследует мир человека, целеустремленно пытающегося приблизить будущее.
|
|
|
Вот, кажется, и пришло на ум подходящее определение: очерк‑ исследование. Любое исследование трудоемко, требует напряжения, а потому может оттолкнуть любителя занимательного чтения. Вероятно, некоторые, перелистав по инерции несколько следующих страниц, отложат книгу с мыслью: ну, это уж лишнее!
Что ж, название «Плюс‑ минус бесконечность» не просто заимствовано у одноименного рассказа, а обозначает спектр книги и соответственно – читательский круг, на который она рассчитана. Я буду огорчен, если вам, читатель, ничего в этой книге не понравится. И буду искренне удивлен, если понравится все. «Летучий голландец», так сказать, на любителя… И все же надеюсь, что кое‑ кому придется по сердцу Антон Феликсович Браницкий, человек сложный, склонный к менторству, не всегда выдержанный… Главное в этом очерке – портрет человека, в жизни которого нашлось место для обыкновенного, неброского чуда…
Профессор Антон Феликсович Браницкий, изнывая от летней духоты, перебирал бумаги на письменном столе. Временами он машинально массировал лицо – побаливал тройничный нерв. «Ни черта не могут медики, – с раздражением думал профессор. – Сижу на анальгине, а все ноет…»
|
|
|
Под конец учебного года, как всегда, накапливалась усталость. Скорее бы ГЭК, кафедральный отчет, последнее заседание институтского совета – на факультетский можно не пойти – и долгожданный отпуск… Ялта, милая Ялточка! Домик на Чайной Горке, море…
«Опять эта рукопись из «Радиофизики», – поморщился Браницкий. – Лежит. Давно надо было отослать на рецензию». Он перелистал рукопись и поскучнел. «Здесь еще надо разбираться… Часа два уйдет… Поручить Иванову? У него дел по горло с защитой… Ладно, вернусь из отпуска – сам напишу, не откладывая. Да и куда больше откладывать, неудобно, ей‑ богу! »
Он почувствовал вялые угрызения совести и оправдался перед собой: главное‑ то сделано, четвертую главу закончил, остались пустяки, монография на выходе.
Зазвонил телефон. Сняв трубку, Браницкий услышал надтреснутый голос главного бухгалтера Саввы Саввича Трифонова:
– Нехорошо получается, Антон Феликсович. По отраслевой – перерасход. Вынужден доложить ректору.
Браницкий недолюбливал Трифонова. Вот и сейчас он мысленно представил гладкую, блестящую, яйцевидной формы голову главбуха, вечно обиженное выражение подслеповатых глаз, и ему стало совсем тошно.
– Ну и доложите, – сухо ответил он. – Ректору причина перерасхода известна.
На днях Браницкому исполнилось шестьдесят. Юбилейное заседание совета было, как никогда, торжественным. На застланном зеленым сукном столе президиума росла стопа приветственных адресов, пламенела россыпь гвоздик. Браницкий с потусторонней улыбкой пожимал руки. Слова приветствий доносились как бы из‑ за стены. Ораторы перечисляли его заслуги перед отечественной и мировой наукой, вузовской педагогикой и обществом в целом. Сухонький профессор‑ механик, с которым Браницкий за все эти годы не перекинулся и парой слов, волнуясь и завывая, прочитал сочиненную им здравицу в стихах и троекратно, по‑ русски, облобызал юбиляра.
«Это, кажется, Гюго сказал, что сорок – старость молодости, пятьдесят – молодость старости, а шестьдесят… Что же сказал Гюго о шестидесяти? – размышлял Браницкий, кланяясь и пожимая руки. – Впрочем, о шестидесяти он вообще ничего не говорил. Странно…»
|
|
|
Трифонов на заседание совета не пришел.
В дверь постучали.
– Войдите! – отозвался профессор, гася воспоминания.
На пороге стоял ничем не примечательный молодой человек с портфелем.
– Садитесь. Что угодно?
– Я прочитал вашу книгу «Неиссякаемое в обычном», и мне кажется… я думаю… вы сумеете меня понять.
Профессор усмехнулся.
– Статья, диссертация, научно‑ популярная брошюра? Или, быть может, открытие?
Молодой человек вынул из портфеля папку.
– Ого! – присвистнул Браницкий, взглянув на титульный лист. – «В. В. Стрельцов. Теоретическое обоснование риализуемости возвратно‑ временных перемещений». Да‑ с… Слово «реализуемость» пишется через «е»!
– Простите, – заволновался Стрельцов, – машинистка ошиблась, а я и не заметил. – Ну, конечно же, реа‑ лизуемость… реализуемость, – неуверенно повторил он.
– Это что же, путешествие в прошлое? «Янки при дворе короля Артура»? А вечный двигатель вы, случайно, не изобрели? – В голосе Браницкого торжествовала ирония.
– Что вы, что вы… – смутился Стрельцов. – Понимаю, тема необычная, но сравнивать с перпетуум‑ мобиле… Каждый школьник…
– Не стоит апеллировать к авторитету каждого школьника, – прервал Браницкий. – И обижаться нечего. Лет двадцать назад попросили меня прорецензировать для Физматгиза рукопись, страниц шестьсот, – «Теория вечного двигателя». Современный математический аппарат – позавидовать можно. А в письме главному редактору сказано: «Я, мол, наслышан о так называемом законе сохранения энергии – физфак окончил. Но решительно не согласен. Книгу издайте, на это право имею. А в предисловии можете написать, что концепции автора в корне ошибочны и противоречат тому‑ то и тому‑ то. Пусть история нас рассудит».
– И напечатали? – простодушно поинтересовался Стрельцов.
– Да вы шутник! – фыркнул профессор. – Вечный двигатель, машина времени… Начитались фантастики!
– Вы же сами в «Неиссякаемом»…
– Далось вам «Неиссякаемое», – смягчился Браницкий. – Так и быть, пять минут на разъяснения. Принципы, основополагающие закономерности, рабочая гипотеза. Ну?
|
|
|
– Слушаюсь! – по‑ солдатски ответил Стрельцов. – Я рассматриваю время как бегущую волну сложной формы, описываемую системой многомерных функций. Несколько минут назад вы сказали мне: «Войдите». А сейчас тоже говорите: «Войдите», только в другом измерении. И через миллион лет скажете то же самое, если не изменятся начальные условия. Потому что бегущая волна времени не затухает, она существует вечно, и любая ее фаза не исчезает, а лишь перемещается от измерения к измерению, хотя форму волны…
– Значит, и миллион лет назад я имел удовольствие с вами беседовать? Что за чушь!
– У меня теория, математическое обоснование, – обиделся Стрельцов. – Бегущая волна несинусоидальной формы, будучи разложена в ряд…
У Браницкого снова заныл тройничный нерв.
– …дает прямые и обратные гармоники.
– И если выделить обратную гармонику, – насмешливо сказал Браницкий, – то можно переместиться в иное измерение, например, туда, где сейчас палеолит?
– Так точно.
– Давайте рассуждать иначе, – неожиданно для самого себя предложил профессор. – Путешествия в прошлое, если абстрактно – я подчеркиваю: аб‑ страктно – допустить, что они возможны, – это типичная обратная связь!
Стрельцов кивнул:
– Абсолютная истина.
– Вы хотели сказать «тривиальная истина». Вот именно! Оказавшись в прошлом, человек неизбежно станет орудием этой самой обратной связи – положительной или отрицательной.
– Я люблю фантастику, – сказал Стрельцов, – и не вижу в этом ничего зазорного. Так вот, фантасты давно решили этическую проблему обратной связи. Законом должно стать невмешательство!
Браницкий вдруг разволновался.
– Невмешательство пришельцев из будущего? Че‑ пу‑ ха! Вы инстинктивно прихлопнули комара, и тот не успел заразить малярией Наполеона. Бонапарт выиграл сражение, а будь комар цел и невредим, оно, возможно, оказалось бы проигранным.
– Нужно стабилизировать условия, при которых…
– А с другой стороны, – перебил профессор, – почему нельзя вмешиваться? Наблюдать со стороны, как на Хиросиму сбрасывают атомную бомбу? Прогуливаться по Освенциму, отворачиваясь от виселиц? Максвелл в сорок восемь лет умирает от рака. Ландау попадает в автомобильную катастрофу… Иметь возможность – и не вмешаться? Это было бы преступлением. Преступник вы, молодой человек, вот кто вы такой!
– Но это не я придумал! – запротестовал Стрельцов.
– Вы, не вы – какая разница! Тем более что путешествия во времени противоречат логике. Конечно, заманчиво бросить зерно знания в глубокое прошлое, чтобы собрать урожай в будущем… Но если бы наши потомки могли проникнуть в прошлое, они бы это сделали. История была бы исправлена, переписана набело, хотя бы методом проб и ошибок! Но раз мы знаем: существовали рабство, инквизиция, чумные эпидемии, войны, фашизм, то, следовательно, вмешательство из будущего так и не произошло.
|
|
|
– А может, пока рано? Может, они все пробуют и ошибаются?
– Занятный разговор… Увы, он не имеет отношения к науке.
– Так вы не возьмете мою работу? – спросил Стрельцов с огорчением.
– Отчего же… оставьте… – устало проговорил профессор.
Странный сон приснился Браницкому. Он шел, а небо гремело, обрушивало раскаленные дротики молний. Браницкий ощущал одновременно и суеверный страх перед разгулом стихии, и гордое наслаждение собственной силой, ловкостью, умением противостоять этому не прощающему ошибок миру, и опьяненность испарениями леса, и настороженное внимание к звукам, каждый из которых мог оказаться сигналом опасности. Он шел поступью зверя. Свисавшая с плеч шкура издавала запах мускуса. От нее исходило тепло, без которого не прожить в суровое время, впоследствии названное верхним палеолитом.
Ледниковый период, похолодавшая, но все еще плодоносная Земля, недра которой переполнены нефтью, реки изобилуют рыбой, леса – зверьем. Сорок тысячелетий спустя, в эпоху Браницкого, от всего этого останутся крохи. На месте лесов встанут гипертрофированные города, реки обмелеют, озера заполнятся сточными водами, месторождения нефти истощатся…
Он шел, сжимая в огромной жилистой руке кремневую дубину, которой владел виртуозно. Быстроту реакции, способность к мгновенным подсознательным решениям, не по расчету – по наитию, властному озарению, отнимет цивилизация. Взамен придут раздумья, самоанализ, комплексы, стрессы, переоценки ценностей… Все это еще будет… будет… будет…
В зарослях раздался треск, тяжелый топот. Браницкий замер, мышцы его напряглись. Темная громада вырвалась из чащи. Молния высветила огромные бивни, густую шерсть, среди которой выделялись грубые, длинные, щетинистые волосы. На шее и задней части головы они образовывали гриву, спускавшуюся почти до колен…
«Мамонт, обыкновенный мамонт! » – с облегчением подумал Браницкий и повернулся на правый бок.
Будучи по натуре человеком добрым, Антон Феликсович Браницкий изобрел удобнейший прием: отзывы на сомнительные работы перепоручать аспирантам. Это экономило время и повышало объективность: кому, как не молодым, близки свежие идеи, которых может и не оценить консервативный профессор!
Особым расположением Браницкого пользовался аспирант Иванов. Его диссертация, развившая ранние работы профессора, уже принята советом. Браницкий знал Иванова со студенческой скамьи и сам рекомендовал его в аспирантуру. Не по годам солидный, «патентованный отличник», как о нем говорили, он был феноменально усидчив, хотя и не обладал ярким талантом.
«Не всем же хватать с неба звезды! » – успокаивал себя профессор.
Взглянув на титульный лист, Иванов и глазом не повел.
– К какому сроку нужен отзыв?
– За неделю справитесь?
– Постараюсь и быстрее.
Вскоре отзыв лежал на столе профессора.
«Автор формально подходит к использованию функций, без должного обоснования распространяя результат на реально протекающие физические процессы…
Понятие обратных гармоник времени лишено физического смысла…»
– А не стоит ли помягче? – миролюбиво сказал Антон Феликсович, вспомнив разговор со Стрельцовым и почувствовав к нему мимолетную симпатию («Занятная фигура, Перпетуум‑ мобиле! »).
– Можно и помягче. Только это же сплошная безграмотность. Взгляните сами.
– Черт те что! – возмутился профессор. – Корову через «ять» пишет!
И над подписью Иванова поставил свою подпись. Спустя несколько дней он, не глядя в глаза Стрельцову, вернул рукопись.
Еще лет десять назад Браницкий был заядлым путешественником. Как‑ то он вместе с главным инженером Памирского автотранспортного объединения Дарвишем Абдулалиевым и водителем Джеролом возвращался в Ош из поездки по высотному Памирскому тракту. Позади остался последний со стороны Хорога перевал Чиерчик. Вечерело. Антон Феликсович и Дарвиш дремали на заднем сиденье «Волги». Вдруг Джерол закричал:
– Смотрите, что это?!
Прямо перед ними слева направо над горизонтом плавно двигался со скоростью примерно один угловой градус в секунду вертикальный эллипс, словно оттиснутый серебром на сумеречном небе. Был он раза в два меньше полной луны.
За эллипсом тянулся расходящийся пучок серебристых полосок – лучей, отдаленно похожий на фотографический треножник. Концы лучей испускали жемчужное сияние. Переливался перламутром и сам эллипс.
Спустя пятнадцать – двадцать секунд эллипс окутался мраком, словно выплеснул облако плотного черного тумана. Когда еще через три‑ четыре секунды мрак рассеялся, треножник остался на месте, постепенно тускнея, растворяясь в темнеющем небе, а эллипс продолжал двигаться в том же направлении и с прежней скоростью. Вот он скрылся за грядой гор, выплыл из‑ за нее и снова исчез из поля зрения – навсегда.
Браницкий испытал поразительное чувство – какой‑ то мистический ужас пополам с эйфорией, словно повстречался на его пути «Летучий голландец».
Антон Феликсович не строил догадок. Он сознавал, что никогда не постигнет тайны, потому что издали созерцал лишь внешнюю ее оболочку. Жар‑ птица промелькнула перед глазами, не оставив после себя даже крошечного перышка…
Но Браницкий не огорчался. Будучи ученым, он знал, что наука не всесильна, что даже те законы природы, которые сегодня кажутся незыблемыми, завтра предстанут в ином – возможно, кощунственном с нынешней точки зрения – толковании…
Проще всего было сказать: я видел своими глазами быстро движущийся мерцающий объект. Кое‑ кто так бы и сделал. Но Браницкий думал иначе: мне посчастливилось наблюдать нечто, пока еще не поддающееся определению.
«Летучий голландец» затаился в глубине памяти, время от времени давая о себе знать…
Сухо простившись со Стрельцовым, Антон Феликсович почувствовал беспокойство.
«А вдруг я ошибся? – подумал профессор. – Просмотрел что‑ то большое, настоящее, прошел мимо, упустил жар‑ птицу? – И тут же привычно успокоил себя: – Ну что нового предложил Стрельцов? Это же, в сущности, микровариант, микроповорот давно разработанных в фантастике идей, парадоксов вмешательства по временную причинно‑ следственную связь…»
В молодости Браницкий всерьез увлекался фантастикой и даже сам написал роман «Крушение Брекленда». Это было отнюдь не талантливое подражание Беляеву: полубезумный ученый, мечтающий о власти над миром, глуповатый мультимиллионер, отважный астронавт, единолично расстроивший происки человеконенавистника‑ профессора… Роман приняли в одном из периферийных издательств, даже выплатили часть гонорара, но, слава богу, не напечатали…
Как бы то ни было, но тяга к фантастике у Браницкого сохранилась на всю жизнь, хотя он и не любил в этом признаваться.
«Интересно, если бы Стрельцов переделал свой опус… Сочинил бы повесть, что ли… Талантливую, по всем литературным канонам. Напечатали бы? Нет! Для фантастики это вчерашний день. А для науки? Вызов незыблемым законам? Тем самым, которые завтра…»
Он вдруг отчетливо, словно в реальности, увидел серебряный силуэт «Летучего голландца»…
– Да что это я, в самом деле! – прикрикнул на себя Браницкий и решительно развернул рукопись из «Радиофизики».
И ему снова приснился сон. Кошмарный сон.
…Главный бухгалтер института Антон Феликсович Браницкий позвонил профессору Трифонову.
– Нехорошо получается, Савва Саввич! – сказал он, морщась и потирая щеку. – По отраслевой – перерасход. Вынужден доложить ректору.
Браницкий недолюбливал Трифонова. Вот и сейчас осмысленно представил гладкую, блестящую, яйцевидной формы голову профессора, вечно обиженное выражение подслеповатых глаз, и ему стало тошно.
– Ну и доложите, – послышался в трубке надтреснутый голос Трифонова. – Ректору причина перерасхода известна.
В дверь постучали…
Антон Феликсович Браницкий считал себя д о б р о т н ы м профессором. Эта, никогда не высказываемая вслух, самооценка была и верной, и меткой – не в бровь, а в глаз.
Половину своей жизни – тридцать лет из шестидесяти – Браницкий возглавлял кафедру. Докторскую он защитил рано, правда, не в двадцать семь, как академик Форов, а в тридцать восемь, но – для недругов – все равно непозволительно, неприлично рано. Год или два Браницкий ходил в выскочках, но инерция профессуры, некогда затруднявшая его продвижение к сияющим вершинам, теперь, когда он вышел на орбиту, соответствующую высокому ученому званию, подхватила, понесла вперед и вперед, требуя уже не усилий в преодолении преград, а скрупулезного соблюдения законов небесной механики, обязательных для любого светила, на каком бы небосводе оно ни вспыхнуло.
А вот до академика Браницкий так и не дотянул. Не пытался дотянуть, трезво сознавая масштабы своего дарования – немалые даже для иного членкора, но недостаточные (он был убежден в этом), чтобы занять место в академии по праву.
Впрочем, Антон Феликсович отнюдь не страдал комплексом неполноценности.
Во время одного из анкетных опросов половина студентов в графе «Что вам не нравится в лекторе? » написала: «Самоуверенность», другая же половина на вопрос «Что вам нравится в лекторе? » ответила: «Уверенность в себе». А какой‑ то шутник вывел в этой графе номер профессорского автомобиля, чем привел Браницкого в веселое расположение духа.
Пару раз Антона Феликсовича искушали карьерой, но он, сам себе удивляясь, отверг наилестнейшие предложения. «Кто знает, кем бы я стал теперь, если бы…» – думал он иногда, ничуть не сожалея об этом несостоявшемся «если бы».
В контрастном характере Браницкого сочетались: великолепная произвольная память (он читал лекции не по бумажке, доклады составлял в уме) и никуда не годная непроизвольная (мог, несколько раз побывав в гостях, не вспомнить потом, где живут хозяева); верность принципам («Говорите, хороший парнишка и папа у него полезный человек? Ну вот, пусть подготовится, а затем и приходит») и беспринципность («Меня не касается, ну и ладно! »); способность работать до одури и ленивая созерцательность Обломова; покладистость и упрямство; доброта и умение одним насмешливым словом уничтожить провинившегося, по его не всегда объективному мнению, сотрудника.
Научная деятельность Браницкого четко разделялась на три этапа. Для первого, до защиты докторской, был характерен принцип: сам руковожу, сам исполняю. Счастливое время: Браницкий засиживался в лаборатории за полночь, собственноручно паял и налаживал экспериментальные схемы, снимал показания приборов, фотографировал осциллограммы, а в иные дни не выходил из‑ за письменного стола, выводя формулу за формулой.
Второй, последиссертационный, этап проходил под девизом: ставлю задачу, руковожу ее выполнением. Браницкому удалось сплотить вокруг себя прочное ядро учеников, ловивших на лету каждое слово шефа.
Это был тоже интересный, насыщенный творческий период. Браницкий чувствовал себя генератором идей, он щедро одаривал ими аспирантов, намечал программы исследований и сам управлял их осуществлением. Статьи с результатами публиковались за подписями всех участников, если же идея принадлежала аспиранту, Браницкий отказывался от соавторства.
Третий этап начался вскоре после пятидесяти. К этому времени Браницкий выпустил десятка два книг, переведенных на многие языки, подготовил столько же кандидатов наук. В сотнях отечественных и зарубежных публикаций, в энциклопедиях и обзорах можно было встретить ссылки на его труды и изобретения. Он стал признанным авторитетом в своей области, но… потерял вкус к научной работе.
Антон Феликсович по‑ прежнему извергал поток идей, однако, сверкнув оригинальностью мышления, тотчас утрачивал интерес к мгновенно найденному решению и с ленивым великодушием отказывался в чью‑ то пользу от авторских прав. Теперь он лишь давал первоначальный толчок новым исследованиям, несколькими мастерскими штрихами намечая контуры здания, а строительством занимались сотрудники практически без его участия.
Браницкий ставил подпись на титульных листах отчетов, не вникая в содержание, потому что доверял исполнителям: как‑ никак его школа! Из творца он незаметно превратился в так называемого организатора науки.
Впрочем, одна из сущностей его дарования продолжала крепнуть: он и раньше принадлежал к редкой в наши дни категории ученых‑ энциклопедистов, а к шестидесяти осмыслил науку как единое целое, не только в философском плане, но и в методологическом. И своим знаменитым «пусковым импульсом», выводившим молодых ученых из заторможенного (иногда на годы! ) состояния и содержащим в себе не только начальную координату и направление научного поиска, но и его алгоритм, мог всколыхнуть самые разнородные сферы. Мысли, высказанные Браницким походя, подхватывались, давали начало теориям. Их связывали не с его именем, а с именами ученых, доведших дело до конца. Браницкий пожимал плечами. Не то чтобы это его не задевало, но, подосадовав минуту, он говорил себе: «С меня хватит сделанного! » – и выбрасывал из головы неприятную мелочь.
На него как бы снизошла созерцательная – не действенная! – мудрость, которая была столь присуща античным мыслителям. Но вдохновлялась она не прошлым, хотя настольной книгой Браницкого был фолиант Витрувия, а отдаленным – на столетия! – будущим.
Поговаривали, что для Антона Феликсовича Браницкого наступил период угасания. Так ли? Часто ученую степень доктора наук отождествляют с ученым званием профессора. На самом же деле это разные понятия, хотя носителем степени и звания в большинстве случаев оказывается один и тот же человек. Так вот Браницкий как действующий доктор наук и впрямь сдал позиции (он и не стремился удержать их), зато как профессор продолжал прогрессировать.
«Дайте мне точку опоры, и я переверну мир! » – эта гордая фраза одного из величайших ученых древности звучала в душе Браницкого, когда он раскрывал двери аудитории. И любовь, которую, вопреки его требовательности и язвительному характеру, питали к нему студенты, была той самой, столь необходимой каждому из нас, точкой опоры…
На лекции Антон Феликсович преображался, даже молодел. Он не щадил ни себя, ни своих слушателей, импровизировал, заставлял не просто конспектировать, а осмысливать каждое слово.
– Не бойтесь задать вопрос, даже если он покажется или окажется глупым, – подчеркивал Браницкий. – В глупое положение попадете не вы, а тот, кто, не поняв, постесняется спросить, промолчит. Поступив так раз, другой, третий, он выработает условный рефлекс непонимания, заглушит в себе саму потребность понимать и всю жизнь будет заучивать, а потом слепо воспроизводить чужие мысли, слова, движения…
Особенно любили студенты лирические отступления профессора, казавшиеся им спонтанными, а в действительности служившие испытанным средством против их усталости. После такого короткого эмоционального душа самый трудный материал воспринимался с обостренным вниманием.
А профессору было что вспомнить…
Под старость Браницкий все чаще задумывался над вопросом: что такое гениальность? И не находил ответа.
Поразительное явление – человеческий гений! Пожалуй, более поразительное, чем расширяющаяся Вселенная и «черные дыры». Какое невероятное сочетание случайного и закономерного приводит к появлению на свет гениального человека! Да и само понятие «гениальность» неоднозначно, неоднородно, порой парадоксально. Показателями, баллами, коэффициентами его не выразить. Какую роль играют гении – движущей силы, катализатора? Где граница между гением и п р о с т о талантом?
«Назови человека интеллектуалом, – размышлял Браницкий, – и он будет польщен. А назови умником – обидится. Похоже, что мы стесняемся ума, зато гордимся интеллектом! Самое смешное, что ум и интеллект синонимы. Или уже нет? Может быть, ум был и остается качественной категорией, а интеллект, обособившись, превращается в количественную? Неизбежное следствие научно‑ технической революции. Прогресс точных наук убедил человека в преимуществе количественных оценок перед качественными, интеллекта перед умом! Количество помыкает качеством! »
Четверть века назад Браницкому довелось побывать у художника‑ абстракциониста. Абстрактная живопись пользовалась тогда скандальной известностью («Ну как же, премию на выставке, разумеется зарубежной, получил шедевр, созданный ослом, к хвосту которого привязали кисть! »).
Абстракционист ничем не напоминал осла, это был симпатичный человек с искусствоведческим образованием. Работал он научным сотрудником в картинной галерее.
Браницкий заканчивал докторскую, бациллы созерцательной мудрости еще не проникли в его жаждущий деятельности организм. Обо всем на свете он судил с бескомпромиссностью классической физики: черное есть черное, а белое – белое, и никак иначе. К абстракционисту он шел с предубеждением, и, почувствовав это, тот начал показ с портретов, выполненных в реалистической манере. Портреты свидетельствовали о мастерстве и таланте.
– Но это не мое амплуа, – сказал художник.
Они перешли к акварелям. Их было много. Линии извивались, краски буйствовали. Картины притягивали фантастичностью, нарочитой изощренностью замысла. Браницкий вспомнил застрявшие в памяти стихи Василия Каменского:
Чаятся чайки.
Воронятся вороны.
Солнится солнце,
Заятся зайки.
По воде на солнцепути
Веселится душа,
И разгульнодень
Деннится невтерпеж.
– Как называется вот эта… картина?
– А какое название дали бы вы?
– Ну… «Восход Солнца на Венере», – в шутку сказал Браницкий.
– Так оно и есть, – кивнул художник.
– Вы это серьезно?
– Разумеется, кто‑ то другой даст картине свое название, скажем «Кипящие страсти» или «Туман над Ориноко». Ну и что? Когда вы слушаете симфонию, то вкладываете в нее свое «я» и музыка звучит для вас иначе, чем для вашего соседа и для самого композитора. У вас свои ассоциации, свой строй мыслей, словом, свой неповторимый ум. Абстракция дает ему пищу для творчества…
– А как же с объективным отображением реальности?
– Воспользуйтесь фотоаппаратом, не доверяйте глазам. Классический пример: когда Ренуар показал одну из своих картин Сислею, тот воскликнул: «Ты с ума сошел! Что за мысль писать деревья синими, а землю лиловой? » Но Ренуар изобразил их такими, какими видел, – в кажущемся цвете, изменившемся от игры световых лучей. Кстати, сегодня это уже никого не шокирует.
|
|
|
