 |
«Летучий голландец» профессора Браницкого 5 страница
|
|
|
|
– Вы говорите о человеческо‑ машинном обществе?
– Нет, я имею в виду мудрое, доброе, процветающее человечество, которое знает о несправедливом общественном устройстве лишь из учебников истории!
– А какое оно будет, во плоти и крови или на транзисторах? – лукаво спросил Сергей.
– Поживем – увидим! – отшутился Браницкий.
Что случилось с Антоном Феликсовичем? Уже был куплен билет до Симферополя, в домике на Чайной Горке готовились к приезду гостя, и вот он в самолете, но летит не в Крым, а в киргизский город Ош, откуда берет начало Памирский тракт…
Вдруг защемило сердце, встала перед глазами панорама снежных вершин на блеклой голубизне неба. И Браницкий решил: еду!
«Глупо! » – язвительно откликнулось второе «я».
«В последний раз! » – оправдался перед ним Антон Феликсович, а сам тоскливо подумал: неужели действительно в последний раз?
Что отняло его у безмятежного крымского покоя? Микроб безрассудства? Волшебство гор? Чем заворожили горы ректора Московского университета Рема Викторовича Хохлова, имел ли академик право ставить на карту свою столь дорогую для науки жизнь? Или не знал, на что идет? Знал… Так и Браницкий.
А началось это много лет назад. За плечами заядлого автотуриста уже были Урал и Западная Сибирь, Прибалтика и Приэльбрусье, Военно‑ Грузинская дорога и Карпаты, наезженный асфальт Черноморского побережья и пустынные кручи Нагорного Карабаха… И вот однажды он прочитал в «Известиях» короткую заметку «Визит за облака». В ней рассказывалось о тяжелом и романтическом труде водителей одной из самых высотных трасс планеты – Памирского тракта.
– Решено! Едем на «Крышу мира», – загорелся Браницкий.
|
|
|
– До лета еще далеко, – трезво рассудила жена – штурман семейного экипажа, олицетворявшая в нем разумное начало. Но Антон Феликсович не любил и не умел ждать: назавтра он послал письмо главному инженеру ПАТО – Памирского автотранспортного объединения Дарвишу Абдулалиеву (о нем упоминалось в заметке). И был обрадован скорым ответом.
Ош встретил их солнцем, яркими красками, характерным колоритом восточного города. Браницкий впервые осознал, что находится в Средней Азии – такой, какой себе ее представлял. Это впечатление усилилось, когда через несколько часов они оказались на ошском базаре, равного которому по изобилию фруктов никогда не видели. Но, конечно, в первую очередь нужно было разыскать ПАТО.
И вот они в кабинете Абдулалиева. Совсем еще молодой, энергичный человек с добрым, прямым взглядом поднялся навстречу.
– Я уже стал беспокоиться, – сказал он приветливо. – Вы должны были приехать позавчера.
На следующий день Антон Феликсович прочитал памирцам лекцию о научно‑ технической революции. И – неожиданность: полный зал слушателей, жадное внимание, вопросы…
Браницкий сразу же стал знаменитостью. Его с несравненным памирским гостеприимством встречали в кишлаках, поили кумысом и зеленым чаем, потчевали фруктами, зеленью, шурпой и пловом.
Возил их с женой по «Крыше мира» Имомбек Мамадодов, один из памирских асов. Пройдет год и еще один – Браницкому доверят руль бензовоза, но всякий раз, приезжая на Памир, он будет заново с душевным трепетом постигать инопланетное величие высочайшего Акбайтала, кровавые потоки Алая, лунный ландшафт Долины Смерчей, сапфировое сияние мертвого озера Каракуль…
В 123 километрах от Хорога – жемчужина Памира Джиланды. На берегу хрустальной горной речки горячий, почти кипящий, источник. В два каменных домика с бетонированными комнатами‑ ваннами вливаются потоки воды – клубящейся сероводородным паром и чистейшей ледяной. Смешиваясь, они образуют божественный коктейль.
|
|
|
Блаженство погрузиться в жгучую жидкость, обновляющую душу и тело, Браницкий испытал всего четыре раза, но оно врубилось в память навечно.
И сейчас Антон Феликсович летел в Ош с мечтой об этой живой воде, которая – бывают же на свете чудеса! – возвратит ему молодость…
Гражданским долгом ученого Браницкий считал не только само свершение научно‑ технической революции, превратившей науку в непосредственную производительную силу, и не только подготовку кадров, без которых немыслим дальнейший прогресс, но и пропаганду научных достижений среди неспециалистов, приобщение всех людей к новым, «техническим» аспектам культуры.
Публичные лекции в народном университете, ежемесячная телевизионная рубрика «Этюды о чудесах науки», газетные и журнальные статьи по вопросам естествознания и техники – все это входило в каждодневный круг интересов, составляло одну из сторон его жизни. Но особое удовлетворение он получал от того, что в прошлом веке называли «книжным просветительством», а ныне именуют научно‑ популярной литературой…
Еще в молодые годы запомнил Браницкий четверостишие:
Упаси нас бог познать заботу –
Об ушедшей юности грустить,
Делать нелюбимую работу,
С нелюбимой женщиною жить.
Ему повезло хотя бы в одном – он редко делал нелюбимую работу. За исключением разве экзаменов, отчетов и скучных собраний… Повезло и потому, что еще мальчишкой приобщился к увлекательному занятию, был пощажен войной, не сбился с дороги в трудное послевоенное время.
Пожалуй, только в единственном пристрастии он потерпел фиаско: питая слабость к поэтической музе, не пользовался ни малейшей взаимностью.
Яркий, своеобычно талантливый фантаст Илья Иосифович Варшавский однажды признался Браницкому, что не любил фантастику и даже в мыслях не имел сделаться когда‑ нибудь писателем‑ фантастом. Он стал Фантастом с большой буквы, но, к сожалению, так поздно! Само призвание, словно поблукав вслепую, в конце концов нашло‑ таки Илью Варшавского, а он, со свойственной ему ироничностью, подчинился неизбежности. Возможно, ему казалось, что он лишь притворяется писателем‑ фантастом – не оттого ли столь озорны его рассказы?
|
|
|
В «феномене Варшавского» главенствовал талант. Он заявил о себе вопреки склонности, наперекор логике. С Браницким было иначе: его тянуло писать, но «прожиточный минимум» писательских способностей, увы, отсутствовал. К счастью, он вовремя осознал это, иначе быть бы ему графоманом…
«Для писателя бесталанность – драма, – рассуждал Антон Феликсович. – А во многих профессиях талант и призвание вовсе не обязательны, их с успехом замещают квалификация, настойчивость, чувство долга и ответственности, сознательное отношение к своему, пусть не очень любимому, делу. Множество таких специалистов не по призванию – инженеров, врачей, учителей! И вовсе не горе‑ специалистов, а хороших, авторитетных, уважаемых. Они приносят несомненную пользу. Только вот получают ли удовлетворение от того, что делают?
Второе же «я» Браницкого издевательски подзуживало: «Сколько посредственных инженеров, бесталанных учителей, равнодушных врачей выпускают вузы! Уродливые машины, искалеченные судьбы, загубленные жизни – вот чем оборачиваются дипломы, которые мы выдаем из благих, казалось бы, побуждений, опасаясь нанести урон интересам государства. Как будто вред, который причинит дипломированный невежда, не есть во сто крат более тяжелый урон! »
К счастью для Антона Феликсовича, у него было из чего выбирать, даже в писательстве. От графомании его спасла научно‑ популярная литература, на которую смотрят свысока как «истинные» писатели, так и «истинные» ученые.
Да, многие коллеги Браницкого считали «популяризаторство» делом несерьезным и чуть ли не роняющим достоинство ученого. Однако научно‑ популярный жанр не так прост, как кое‑ кому кажется…
Уже будучи автором трех технических книг, Антон Феликсович написал популярную брошюру для Гостехтеориздата. Рецензировала ее Ксения Владимировна Шельмова, доктор физико‑ математических наук, женщина необычайно эрудированная и едкая, словно концентрированная серная кислота. Отзыв был уничтожающим.
|
|
|
Заведующий редакцией, добрейший и корректнейший человек, обращаясь к незадачливому автору, участливо сказал:
– Воля ваша, но, по‑ моему, переделывать не стоит, зря потратите время…
На переработанную рукопись та же Ксения Владимировна дала противоположную по смыслу рецензию. Брошюру издали, а Браницкому предложили совместительство, очевидно полагая, что человек, способный вытянуть свою собственную безнадежную книжку, сумеет сделать то же самое с чужими.
Так в далекие пятидесятые годы Антон Феликсович оказался одновременно на двух стульях: он заведовал лабораторией в НИИ и был редактором Гостехтеориздата. Во второй своей ипостаси ему довелось встречаться с интереснейшими людьми, очень разными, но объединенными в общность словом «автор».
Познакомился он и с Ари Абрамовичем Штернфельдом, о котором в энциклопедии сказано: «…один из пионеров космонавтики… Международные премии Эно‑ Пельтри‑ Гирша по астронавтике (1933) и Галабера по космонавтике (1962)».
Говорят, жизнь полосатая. Судя по всему, Ари Абрамович переживал тогда не слишком светлую полосу. Его книга «Межпланетные полеты» второй год лежала в издательстве без движения. Наконец ее дали Браницкому – видимо, как специалисту по «безнадежным» рукописям.
Стоит ли подчеркивать, насколько заинтересовала Антона Феликсовича тема? Жажда полета, утратив физическую утолимость, стала чем‑ то вроде нестихающей душевной боли. Книга Штернфельда трансформировала ее если не в мечту (Браницкий считал себя реалистом), то в игру воображения.
Бывший любитель‑ авиатор и будущий профессор, пока еще не защитивший даже кандидатской диссертации (это был как раз период между первой, неудачной, защитой и второй), представлял себя в кабине космолета, несущегося к Марсу по траектории, рассчитанной Штернфельдом…
Закончив редактирование (а потрудиться пришлось изрядно), он встретился с автором. Обликом тот напоминал древнего ассирийца: грива седеющих черных волос, курчавая борода, выпуклый блестящий лоб, глаза‑ маслины. Наушник слухового аппарата, быстрая нечленораздельная речь, бурная мимика дополняли это впечатление.
Штернфельда сопровождала жена – тихая, неприметная на его фоне женщина. В ее отношении к мужу чувствовалось что‑ то материнское. Видимо, Ари Абрамович был приспособлен к галактическим мирам лучше, чем к тому, где обитал, он как бы спустился на Землю со звезд, и жена взяла на себя роль посредницы между ним и землянами. Она и в самом деле служила переводчицей: несмотря на слуховой аппарат, Штернфельд не понимал Браницкого, а тот и вовсе не мог приспособиться.
|
|
|
– Мы хотели сказать, что… – комментировала каждую его фразу жена, видимо идеально изучившая манеру Штернфельда общаться с собеседниками.
Первый контакт с «инопланетянином» закончился плачевно из‑ за непростительной для профессионального редактора оплошности. Правка была настолько обильна, что в авторском тексте не осталось буквально живого места.
Если бы Браницкий предварительно отдал рукопись на машинку, то все обошлось бы как нельзя лучше. Но глазам Ари Абрамовича предстало его детище, подвергшееся чудовищной вивисекции (так он решил сгоряча). И Штернфельд взорвался. Затолкав смятые листы рукописи в портфель, он выбежал, крикнув что‑ то вроде: «Ноги моей здесь не будет! »
Назавтра Браницкий услышал в телефонной трубке женский голос:
– Приносим извинения. Мы прочитали отредактированную рукопись и остались очень довольны.
Они еще не раз встречались – автор книги оказался милым, приветливым человеком. А когда «Межпланетные полеты» увидели свет, Браницкий получил экземпляр с дарственной надписью, начинавшейся словами: «Долгожданному редактору этой книги…»
Брошюра с пожелтевшими страницами и выцветшей обложкой, изданная за несколько лет до запуска первого спутника и при всей своей убедительности показавшаяся тогда читателям фантастикой в духе Циолковского, до сих пор стоит на полке книжного шкафа в домашнем кабинете Антона Феликсовича. И он нет‑ нет и возьмет ее в руки, прочитает надпись, сделанную рукой Штернфельда, вздохнет: «Какое поразительное столетие выпало на мою долю… Когда я поступал в институт, не было ни атомных электростанций, ни транзисторов (их изобрели в год, когда мы защитили дипломные проекты), ни лазеров (они появились уже после того, как я стал доцентом), ни цветных телевизоров (к этому времени был уже профессором! )… А ЭВМ, кибернетические роботы, пересадки сердца? Всего этого хватило бы на несколько жизней. Почему же жизнь становится лишь более емкой, но отнюдь не более долгой? »
Обычно Антон Феликсович читал лекции старшекурсникам. Дисциплину поддерживал жесткую, опоздавших в аудиторию не впускал, требовал тишины, отвлекаться чем‑ либо посторонним не давал. Через неделю‑ другую к этому привыкали, устанавливалась рабочая атмосфера. Если же в коридор доносились взрывы смеха, значит, у профессора «лирическое отступление» и он рассказывает что‑ то смешное или вышучивает провинившегося. Впрочем, Браницкий нередко направлял острие шутки и в свой адрес, высмеивал собственную рассеянность:
– Вчера говорю жене: слушай, что это со мной, хромаю! А жена отвечает: «Ничего удивительного: ты одной ногой идешь по тротуару, а другой – по мостовой! »
Браницкий считал смех верным средством от усталости. Он мог мгновенно вызвать вспышку смеха и столь же быстро погасить ее. Словно гром прогремит – и останется в воздухе бодрящий запах озона…
В этом учебном году Антон Феликсович впервые решил прочитать небольшой курс «Введение в специальность». У первокурсников профессор застал непривычную картину: половина потока, сидя, копалась в портфелях, другие стояли, переговаривались, двигали стулья, шелестели тетрадями. Пронеслась бумажная «ласточка»…
– Встать! – на миг потерял самообладание Браницкий.
«Они еще не умеют работать! – осенило его. – Нужно попытаться захватить инициативу. Криком здесь не возьмешь…»
– Кто из вас любит детективные рассказы?
Протест, обида, недоумение последовательно отразились на лицах первокурсников. А вот наконец и признаки заинтересованности. Одна за другой потянулись вверх руки.
– Совсем другое дело, – улыбнулся Браницкий. – Здравствуйте. Садитесь. Расскажу детективную историю, связанную с вашей будущей специальностью. Хотите?
– Хотим! – нестройно откликнулась аудитория.
– Условие – тишина. Договорились?.. Когда ваших пап и мам еще не было на свете, в одной из западно‑ европейских стран построили мощный передатчик. Согласно расчету он должен был вещать на всю Европу.
– Передатчик средневолновый? – задал вопрос худенький паренек в очках.
– Радиолюбитель? – в свою очередь спросил Браницкий.
– Коротковолновик. У меня свой позывной есть.
– Хорошо! Так вот, передатчик был средневолновый, короткие волны тогда считали бросовыми, непригодными для радиовещания. Их отдали любителям.
– И мы, любители, доказали: на коротких волнах передатчик мощностью, ну, как осветительная лампочка позволяет связываться с другими континентами! А что было потом?
– Поначалу расчет полностью оправдался, но вскоре слышимость стала ухудшаться. Инженеры обследовали схему – все цепи вместе и каждую в отдельности.
– И нашли неисправность?
– В том‑ то и дело, что нет. Приборы показывали норму. Токи текли беспрепятственно. Коротких замыканий и утечек не было. Передатчик отдавал в антенну номинальную мощность. Но с радиоволнами происходило что‑ то неладное. Владельцы передатчика, отчаявшись, обратились за помощью… Куда, как вы думаете?
– К ученым?
– В полицию! Вскоре на станцию прибыли детективы. Они бродили по аппаратному залу и антенному полю, задавали нелепые вопросы и к концу дня сделались объектом насмешек.
– Это же надо было придумать! – сказал паренек в очках. – Нашли бы опытных радиолюбителей. Вот в радиоклубе есть один, любого инженера за пояс заткнет!
– Но чуть ли не на следующий день, – продолжал Браницкий, – слышимость полностью восстановилась. Детективы были невеждами в радиотехнике, однако свое дело знали.
– Так что же они нашли?
– Оказалось, что в окрестностях станции как раз и обитали радиолюбители, причем особого рода: они сооружали рамочные антенны, направляли их с близкого расстояния на передатчик и ловили, словно неводом рыбу, энергию излучения. К «рамкам» были подключены не радиоприемники, а электрические лампочки и плитки. Радиовещательная корпорация освещала и обогревала дома в поселках, окружающих со всех сторон станцию.
– Выходит, сыщики посрамили инженеров?
– Выходит так. А мораль этой истории… Через четыре года и десять месяцев вы получите дипломы. Постарайтесь же, приобретя профессиональные знания, а затем и опыт, не утратить интуиции, свежести взгляда, непредвзятости подхода. Не позволяйте себе замшелости, самодовольства, зазнайства. Не следуйте слепо за авторитетами, но ни на кого не смотрите свысока. Не щадите себя. С самого начала и до самого конца! Таково мое напутствие. А теперь за работу!
Самые яркие жизненные впечатления Браницкий связывал с двумя «Па…» – Памиром и Парижем. Одно и другое были для него словно плюс‑ минус бесконечность. Высокогорная пустыня с ее необозримыми инопланетными ландшафтами, целомудренными нравами, замедленным темпом жизни, казалось бы, непримиримо противостоит красочному легкомыслию и пресыщенности гигантского муравейника, в котором роль юрких, неутомимых букашек играют люди. Но при всей несхожести этих двух «Па…» они являют собой диалектическое единство противоположностей: им в равной мере присущи красота и величие…
В Париже Браницкий побывал лишь однажды, за несколько лет до Памира, и провел там четыре незабываемых дня.
Что может оставить в памяти короткая туристская поездка? Но вспышка молнии мгновенна, а высвеченная ею картина иной раз запечатлевается на всю жизнь.
Браницкого всегда забавляли туристы, заносившие в блокнот каждое слово гида, наивно восторгавшиеся красочной витриной, парадным фасадом, неоновой рекламой, пестрой и беззаботной для неискушенных глаз уличной толпой. Они напоминали ему ограниченного от природы, но очень старательного студента, принимающего за абсолют каждую строчку учебника.
Сам Антон Феликсович не насиловал произвольную память информацией, которую можно в любое время с куда большей объективностью извлечь из справочника или энциклопедии. Он не вел дневник, о чем, впрочем, иногда сожалел. На первых порах снимал слайды, оседавшие потом в коробках. Изредка их извлекали, но всякий раз оказывалось, что воспоминания более ярки и жизненны. Уличая память в конфликте с фактами, слайды лишь вызывали досаду и желание убрать коробку подальше, даже забыть о ее существовании.
Потом фотоаппарат и восьмимиллиметровая кинокамера вообще были заброшены. Сознавая невозможность получить за несколько дней детальное представление о стране или городе, Браницкий предпочитал представлению впечатление, причем впечатление интегральное, обобщенное, как бы состоящее из отдельных крупных мазков, напоминающее яркостью и фрагментарностью витраж или мозаичное панно.
В Париже у Антона Феликсовича был знакомый – Владимир Алексеевич Гарин. Незадолго до приезда Браницкого его назначили в ЮНЕСКО на довольно крупный пост директора департамента (начальника отдела). Гарин дал Браницкому свой парижский адрес, хотя вероятность воспользоваться им представлялась равной нулю.
Но вот, назло теории вероятности, Антон Феликсович шагает по вечернему Парижу, легко ориентируясь в его планировке, минует ярко освещенную площадь Согласия и выходит на фешенебельную Де ла Мот Пике. Ощущение такое, будто город давно и хорошо знаком, много раз виден, исхожен из конца в конец. А в этом доме, ну конечно же, живет Гарин!
Темный подъезд, в глубине рубиновая точка. Браницкий на ощупь движется к ней, протягивает руку, инстинктивно нажимает – оказывается, это кнопка лифта. Вспыхивает неяркий свет, Антон Феликсович заходит в кабину, и свет за его спиной гаснет.
Как только лифт остановился, зажегся плафон на площадке.
Двери открыла жена Гарина.
– Ты посмотри, Володя, какой у нас гость! – позвала она, глядя на Браницкого так, словно тот вышел не из лифта, а из летающей тарелки.
Их знакомство было почти шапочным, но, встречаясь за границей, знакомые становятся приятелями, приятели – близкими друзьями, друзья – почти родственниками. Браницкий явно перешагнул через ступеньку – прием ему оказали родственный.
Утром Гарин подъехал к отелю на «Волге». Насколько легко ходить по Парижу пешком, настолько трудно водить машину – одностороннее движение превращает улицы в лабиринт. Владимир Алексеевич минут сорок колесил вокруг отеля, прежде чем сумел к нему подъехать.
И вот уже Гарин ведет машину, а Браницкий с развернутым на коленях планом Парижа командует «налево‑ направо», словно штурман во время ралли.
Спал Браницкий три‑ четыре часа в сутки, расставаясь с Гариным, бродил по улицам, пока не валился с ног. Побывал в Лувре, Музее современного искусства и Соборе инвалидов, ухитрился заблудиться ночью на Монмартре и спрашивал дорогу у стайки веселых женщин, выпорхнувших из погребка, а те, видимо не поняв ломаной английской речи, смеялись и одаривали его воздушными поцелуями.
Гарин решил устроить для гостя дегустацию французских вин. Какое же разочарование испытал Браницкий!
– Ничего не понимаю. И эта кислятина пользуется мировой репутацией?
– Ну что вы! – сказал Гарин. – Настоящие французские вина не для простых французов.
Париж покорил Браницкого (с тех пор одной из его настольных книг стала «Архитектура XX века» Ле Корбюзье; он подчеркнул в ней строки: «Во всем мире Париж дорог каждому, какая‑ то частица души каждого из нас принадлежит Парижу…»).
…Антон Феликсович покидал Париж, сознавая, что расстается с ним навсегда. Никогда более не доведется ему постоять в шоке перед фреской Пикассо, погрузиться в огненное море Елисейских полей, ощутить под ногами камни Бастилии, проплыть на речном трамвае, широком и плоском, как баржа, излучинами Сены. Но он благодарил судьбу за то, что смог приобщиться к величию и нищете Парижа, оставив взамен частицу души.
– Ну, заходите! – обрадовался Браницкий. – Сколько же мы не виделись, полгода?
– Мы вас на свадьбу приглашаем, Антон Феликсович! – с порога проговорила Таня. – Вот решили…
– А как же идейные разногласия?
– Она осознала свои заблуждения, – сказал Сергей.
– Вот уж не подумаю!
– Хватит, хватит! – замахал руками Браницкий. – Расскажите лучше, что с работой. Вы оба, кажется, на приборостроительном? А почему не в аспирантуре?
– Мне еще рано, – вздохнула Таня. – А он… если честно, то по глупости не поступил.
– У меня диплом не с отличием, Антон Феликсович, – объяснил Сергей. – Сплошь пятерки, но есть одна тройка…
– За практику, – перебила Таня. – Он вместо завода в турпоход отправился. Опоздал на три недели.
– Никуда не годится… Но уж если так получилось, надо было отработать.
– Да он хотел, только Иванов не позволил. «Если для вас байдарка важнее практики, – говорит, – то получайте синий диплом вместо красного и забудьте об аспирантуре! »
– Аспирантура никуда не уйдет, – успокоил Браницкий. – Было бы желание. Важно найти направление и, не откладывая, начать работать.
– Я уже выбрал тему. Вот вы упомянули тогда, что интеллект отдельного человека безнадежно отстает от интеллекта человечества. А по‑ моему, не так уж безнадежно…
– Он говорит, – перебила Таня, – что если мозг каждого человека подключить к единому «общечеловеческому» электронному мозгу, то все, чем располагает человечество, окажется доступно любому из нас.
– Мне такая мысль, признаюсь, тоже приходила в голову, – ответил Браницкий. – Материалистическому мировоззрению не противоречит. Но реализация…
– Вы говорили на лекции, что луч лазера уже сегодня мог бы собрать воедино и передать хоть на Марс голоса всех четырех с лишним миллиардов человек, населяющих Землю. А здесь, мне кажется, обратная задача.
– Вы ее слишком упрощаете, Сергей. Положим, «общечеловеческий» мозг – всеобъемлющий банк информации – уже существует. Но как связать его с мозгом индивида, минуя органы чувств – глаза, уши? Как преодолеть обусловленную ими инерционность восприятия?
– Информацию можно вводить в мозг с помощью вживленных микроэлектродов. Об этом пишет Хосе Дельгадо в книге «Мозг и сознание».
– Эксперименты Дельгадо любопытны и обещают многое, – согласился Браницкий. – Но микроэлектроды… Это все равно что невооруженный глаз там, где не достаточен даже электронный микроскоп. Кстати, я еще не поздравил вас!
– С чем? – одновременно спросили Сергей и Таня.
– Со свадьбой, конечно!
На этот раз не было ни кофе, ни коробки с шоколадными конфетами. Дверь в «будуар» слилась с панелями, словно ее вовсе не существовало. Ректор встретил Браницкого подчеркнуто официально, не вышел, как бывало, навстречу, не провел под ручку по пушистому ковру до самого кресла, а лишь слегка приподнялся над столом и сделал неопределенный жест.
Последнее время в их отношениях наступило прогрессирующее похолодание. Антон Феликсович не терпел подхалимов, Игорь Валерьевич относился к ним более чем снисходительно («В интересах дела! » – говаривал он Браницкому, когда тот недоумевал, зачем ректору, человеку способному во всех отношениях, поощрять культ собственной личности). Роль Антона Феликсовича в институтских делах неуклонно уменьшалась: число профессоров перевалило за дюжину; будучи людьми новыми, в чужой монастырь со своими порядками они не совались, начинания Уточкина поддерживали, не особенно вникая; многие ветераны ушли из института, кто по возрасту, а кто по собственному желанию.
Институт, казалось, процветал: по итогам последнего года он занял престижное место. Между тем атмосфера в институте стала тяжелой. Работали скорее не за совесть, а за страх.
– Раньше такого не было, – сказал Браницкий Уточкину. – Не слишком ли это дорогая цена за первые места?
– Занимайтесь вашей кафедрой, уважаемый профессор! – ответил ректор.
Полгода не был Антон Феликсович в ректорском кабинете, и вот неожиданное приглашение.
– Ознакомьтесь с этим документом.
В руках Браницкого несколько исписанных знакомым почерком листков: «Ректору института д. т. н. проф. Уточкину И. В. проректора к. т. н. Иванова Е. Я. докладная записка… Сообщаю о безответственных поступках проф. Браницкого А. Ф. Не могу оставаться безучастным свидетелем того, как мой учитель теряет уважение коллектива. Своим авторитетом он пытался покрыть злостного спекулянта Козлова, принял в аспирантуру известного своей недисциплинированностью Лейбница… Проф. Браницкий позволяет себе в присутствии сотрудников критиковать действия руководителей института, демонстративно не подал мне руки, чем нанес ущерб моему авторитету проректора… Проф. Браницкий запустил научную работу, перерасходовал смету отраслевой лаборатории, когда я еще работал над завершением диссертации. Кстати, как научный руководитель, он ставил мне палки в колеса, загружал посторонними поручениями, чуть не сорвал защиту… И, наконец, последнее. Проф. Браницкий публично излагает и пропагандирует философские концепции, не нашедшие…»
– Что с вами, Антон Феликсович? Нина Викторовна, «скорую»!
Вечерело. Антон Феликсович и Дарвиш дремали на заднем сиденье «Волги». Вдруг водитель Джерол закричал:
– Смотрите, что это?!
Прямо перед ними слева направо над горизонтом плавно двигался вертикальный эллипс, словно оттиснутый серебром на сумеречном небе.
– «Летучий голландец»!.. – прошептал Браницкий.
Внезапно эллипс изменил направление и начал быстро приближаться. «Летучий голландец» завис над замершей у обрыва «Волгой». Браницкий ясно различил цепочку иллюминаторов. Открылся люк, несколько серебристых фигур соскользнули на землю.
– Вы гуманоиды? – чужим голосом спросил Браницкий.
– Мы люди, обыкновенные люди, – ответили ему. – Как бы вам объяснить…
– Неужели из будущего? Но этого не может быть! Путешествия во времени противоречат логике.
– Да, в обычном понимании…
– А разве понимание может быть необычным?
– Может. Если бы вы знали о гармониках времени…
– Подождите… Я уже где‑ то слышал об этом. Да, именно Стрельцов…
– Вы встречались с великим Стрельцовым? – воскликнул один из пришельцев. – И каков он был?
– Ничем не примечательный паренек с портфелем…
– Ничем не примечательный? Поистине, большое видится на расстоянии! Да знаете ли вы, что теорию возвратно‑ временных перемещений по значению можно сравнить разве лишь с полиэдральным интеллектом гениального Лейбница!
– Готфрида Вильгельма Лейбница? – не веря себе, спросил Браницкий. – Но ведь полиэдральные волны…
– Полиэдральные биоволны человеческого мозга открыл гениальный Сергей Лейбниц, – снисходительно разъяснили ему. – Именно он вскрыл резервный механизм мышления, основанный не на нейронных, а на параллельных полиэдральных сетях! Благодаря этому открытию каждый из нас стал обладателем всех сокровищ, накопленных человечеством…
[1] Плонский А. Ф. Спектральный анализ и кибернетика. – В кн.: Будущее науки. М., 1971, с. 132 (Международный ежегодник, вып. 4). См. так же: Кибернетика. Неограниченные возможности и возможные ограничения. Перспективы развития. М., 1981, с. 185.
|
|
|
