 |
«Летучий голландец» профессора Браницкого 3 страница
|
|
|
|
У родителей были гости, в тесной комнате звенели бокалы, играл патефон. Антон проскользнул на веранду. Его отсутствия никто не заметил – взрослые оживленно обсуждали международное положение.
Стоял трескучий мороз. Стекла на веранде заиндевели, вдоль щелей образовались ледяные сталактиты, алмазной пылью посверкивали подоконники и проемы дверей. Священнодействуя, Антон присоединил к приемнику батареи, надел наушники, медленно повернул ручку настройки, и… сквозь треск и шорохи эфира прорвалось негромкое, чистое и разборчивое звучание. Антон не вслушивался в смысл слов, воспринимал их как музыку. Они и были для него музыкой.
Много лет спустя, уже работая в НИИ, Браницкий вспомнил этот эпизод, потому что испытал нечто подобное. После нескольких месяцев упорных неудач наконец удалось отладить опытный образец радиоприемного устройства – одного из самых сложных по тому времени. Как и в далекую новогоднюю ночь, он включил питание, надвинул на уши телефоны и услышал необычайной красоты музыку: передавали Первый концерт для фортепьяно с оркестром Петра Ильича Чайковского.
Никогда впоследствии Браницкий не испытывал такого эмоционального потрясения: сказались крайняя усталость, граничащая с опустошенностью, удовлетворение от законченной работы, расслабленность, неожиданность. И многокомпонентный сплав чувств под действием музыки Чайковского вызвал в душе резонанс, по силе подобный шоку. Слезы застилали глаза Браницкого, струились по щекам, благо в это позднее время он, презрев требования техники безопасности, работал один.
Но этот день еще ожидал его в будущем…
Началась война. Собирать радиоприемники не разрешалось, да и возможности не было. В теплушке ползущего на восток поезда (госпиталь эвакуировали) Антон не расставался с подшивкой журнала «Радио всем» за 1928 год. По утрам волосы примерзали к стенке, приходилось их отдирать; он еще ухитрился подхватить детскую болезнь – корь и скрывал ее, чтобы не ссадили на первой же станции. Было голодно. Но все обрушившиеся на его пятнадцатилетнюю голову жизненные тяготы отступали, стоило раскрыть наугад тяжелый потрепанный том.
|
|
|
Антон жил двойной жизнью: в грозовом, военном сорок первом году и одновременно в сравнительно безоблачном двадцать восьмом. Был в гуще повседневных дел ОДР – Общества друзей радио, незримо присутствовал на его собраниях, разве только не платил членских взносов. И успевал выскочить из теплушки посреди белого поля по естественной надобности…
В алтайском поселке Мундыбаш («Как огромными тисками, край горами стиснут наш, на огромной белой ткани черной кляксой – Мундыбаш»), где был развернут госпиталь, разыскал радиоузел и занялся безвозмездно (теперь бы сказали: на общественных началах) изготовлением громкоговорителей. Сделал из фанеры лицевую панель будущего приемника, а в мечтах и все остальное…
Когда вернулся домой, поступил на факультет оборудования самолетов авиационного института – все же ближе к радиотехнике! А через три года перешел на только что образованный радиотехнический факультет.
Уже тогда в душе Антона диссонировали любовь к радиотехнике и неутомимая жажда полета. Из этой двойственности его вывело печальное происшествие в барокамере…
Тернист путь в большую науку… Браницкому не исполнилось и двадцати пяти, а одно из центральных издательств уже выпустило его книгу. Тридцать лет спустя Антон Феликсович поражался, как это ему тогда удалось. Мальчишка, даже не кандидат наук, явился в издательство с еще не написанной книгой. Заявку приняли, хотя логичнее было бы ее отвергнуть. Неопытный, но самонадеянный автор не догадывался, как трудно рождаются книги, и, наверное, поэтому написал объемистую монографию легко, на едином дыхании. Рукопись рецензировал Форов, тогда член‑ корреспондент Академии наук…
|
|
|
Браницкого (он уже заведовал радиофизической лабораторией в НИИ) привлекло необычное применение довольно распространенного синтетического кристалла. Такие кристаллы тоннами выращивали на заводе, производящем пьезоэлектрические преобразователи. Антон не без труда приобрел там семьдесят пять граммов нужного ему сырья. Расходуя его по крупинкам, он добился нового, неизвестного ранее эффекта, который позволил осуществить прибор, отличавшийся от аналога малой стоимостью и простотой. Исследованию этого прибора и была посвящена диссертация Браницкого.
Накануне защиты явилась с визитом Донникова, начальница заводской лаборатории.
– С удовольствием прочитала ваш автореферат, Антон Феликсович, – начала она. – Рада за вас. Это, знаете ли, такой вклад… Ну, показывайте! Передавайте, так сказать, передовой научный опыт.
В тот день эталон, с которым сверял прибор Браницкий, не работал, и, чтобы не обидеть Донникову, он воспользовался первым, что попалось под руку, – лабораторным сигнал‑ генератором.
– Если сделать скидку на погрешность генератора, то приблизительное представление получить можно. Вот, смотрите, – он защелкал переключателем, – движение осциллограммы почти не зависит от режима, на него влияет только собственная нестабильность опорных колебаний, эталон‑ то отсутствует! Но при быстром переключении ошибка невелика, ведь частота генератора за это время не успевает намного измениться.
– Превосходно, поздравляю! – с чувством сказала Донникова.
Наступил решающий день. Первым оппонентом был опять‑ таки Форов, он дал блестящий отзыв. Но как не походила эта защита на защиту Иванова…
Доклад, выступления научного руководителя и оппонентов, письменные отзывы, поступившие в совет, вопросы и ответы – все шло по накатанной колее.
Профессор Волков, научный руководитель Браницкого, приехавший на защиту с удочками для подледного лова рыбы, был настолько уверен в благополучном исходе, что собирался до банкета посвятить часок‑ другой любимому занятию. Теперь, уже выступив, он согласно положению мог только кивать, улыбаться или хмуриться, но не имел права произнести слово.
|
|
|
Начались прения. Здесь‑ то и грянул гром.
Слово попросил главный инженер завода Голубев. Он поднял над головой прозрачный, сияющий мягкими отблесками кристалл размером с большое яблоко, затем передал его председателю совета.
– Вот такие кристаллы мы выращиваем.
Затем вынул готовый преобразователь.
– А это наша продукция, не хуже, чем у «Филиппса»!
Далее он извлек обломок кристалла чуть больше спичечной коробки.
– Приблизительно такое количество сырья мы передали Антону Феликсовичу по его просьбе. Он кустарно, на самом низком технологическом уровне изготовил несколько элементов для своего прибора. Антон Феликсович не станет отрицать, что идея применить в приборе наш кристалл, дешевый, легкообрабатываемый и высокоэффективный, в общем висела в воздухе. Неужели товарищ Браницкий всерьез думает, что мы не попытались выяснить возможность ее реализации? Так вот, у нас этим в течение года занималась заводская лаборатория. И результат оказался на два порядка хуже, чем у Антона Феликсовича. А теперь сопоставьте: с одной стороны мощный коллектив специалистов, выполняющий возложенную на него руководством задачу, а с другой, извините за прямоту, кустарь‑ одиночка… Убежден, что результаты Браницкого не соответствуют действительности. Хотя жаль, очень жаль! Это было бы выдающимся достижением в нашей области.
Затем выступила Донникова:
– Раскрою секрет. Знаете, с помощью какой аппаратуры Антон Феликсович получил столь блестящий результат?
И она назвала марку лабораторного сигнал‑ генератора.
Члены совета недоуменно переговаривались.
Браницкий подготовился ко всему, кроме обвинения в обмане. Теперь бы он сказал: «Уважаемые члены совета! Прошу прервать заседание и образовать комиссию для проверки моих результатов. Если ее выводы окажутся неблагоприятными, то возобновлять защиту не потребуется, и тем самым мне будет отказано в присуждении степени. Если же мои результаты подтвердятся, то вспомните слова товарища Голубева насчет выдающегося достижения…» Но тогда, не обладая опытом, лишь твердил срывающимся голосом:
|
|
|
– Честное слово, данные верны… Уверяю вас!
Вмешался Форов:
– Мне кажется, дискуссия пошла по неправильному руслу. Если у заводских товарищей возникли сомнения, то, ознакомившись с авторефератом диссертации, а он был им послан полтора месяца назад, следовало сообщить в совет и потребовать от диссертанта документального подтверждения результатов.
Поднялся председатель совета:
– Товарищ Форов! Совсем недавно подвергли суровой критике вашу порочную идеалистическую книгу «Колебания и волны». Не потому ли вы так нетерпимы к критике? Вопрос ясен, остается проголосовать.
В наступившей на короткое время тишине послышался треск – это профессор Волков сломал удилище.
Браницкому не хватило одного голоса,
– Обжалуйте решение совета в ВАК, – настоятельно советовал Форов. – Ручаюсь, его отменят.
Но Браницкий был настолько подавлен, настолько опустошен, что ничего не хотел предпринимать. Им овладело оцепенение.
– Поступайте как знаете, – махнул рукой Форов.
С тех пор они не встречались.
Месяц спустя была образована комиссия, которая полностью реабилитировала Браницкого.
– Какая жалость!.. – повздыхала Донникона при случайной встрече. – Но вы сами виноваты, надо было заранее нас убедить, заручиться поддержкой. Ничего, все образуется…
И все действительно образовалось. Через три года Браницкий стал кандидатом наук. А еще через семь защитил докторскую.
В институте состоялся семинар на тему «Искусственный интеллект и будущее человеческого общества». Докладывал пятикурсник Сережа Лейбниц, которого окрестили Великим Математиком не столько благодаря знаменитой фамилии, сколько из‑ за преданности точным наукам.
– Хотите знать мнение академика Колмогорова? – спросил он, раскрывая папку. – Вот, слушайте. «Возможно ли создание искусственных существ, обладающих эмоциями, волей и мышлением вплоть до самых сложных его разновидностей? Важно отчетливо понимать, что в рамках материалистического мировоззрения не существует никаких состоятельных принципиальных аргументов против положительного ответа на этот вопрос».
– А собственное мнение у тебя есть? – съехидничал один из слушателей.
– Есть! Как сказал академик Глушков, возможность искусственного интеллекта – вообще уже не вопрос. Даже осторожные философы, которые совсем недавно встречали в штыки малейшее упоминание о машинном мышлении, сегодня признают, что машина в состоянии моделировать мышление. На большее они пока не согласны. Но почему только «моделировать»? Почему, я вас спрашиваю?!
|
|
|
Подняла руку Таня Кравченко, которая еще в школе пользовалась репутацией первой ученицы.
– Потому что мышление – это процесс отражения объективной действительности, составляющий высшую ступень познания.
– Иными словами, мышление монополизировано человеком, – иронически подхватил Лейбниц. – Машине остается подражать «венцу творения», копировать его интеллектуальные функции. И пусть искусственный разум не только не уступит человеческому, но и, как утверждает академик Глушков, опередит его во всех отношениях, он все равно останется лишь моделью, репродукцией. Таков скрытый смысл термина «моделирование мышления».
– Ну вот, забрался в дебри!
– Ладно, вернемся к исходной посылке о потенциальном превосходстве машинного мышления над человеческим.
– Старо!
– Да, вывод этот не нов. Он был высказан еще в пятидесятых годах пионером кибернетики Норбертом Винером, назвавшим одну из статей так: «Машина умнее своего создателя». И неудивительно: природа слепа, она проектировала человека стихийно, перебирая колоссальное число всевозможных вариантов. Материал самый что ни на есть подручный – атомы вещества. Знай комбинируй, авось что‑ нибудь и получится. Не здесь, так в другой галактике, не сейчас, так через миллиарды лет! И вот на Земле получилось.
– А почему именно на Земле? – крикнули из задних рядов.
– Здесь ставка была на белок, и он породил жизнь. Но так ли хороша наша белковая структура по сравнению с элементной базой машин? Еще недавно мы не сомневались в своем превосходстве. То, что машины могут перемещаться в пространстве несравненно быстрее нас, развивают неизмеримо большие усилия, лучше противостоят воздействиям окружающей среды, казалось вполне естественным и в общем второстепенным. Однако выясняется, что и в умственном отношении превосходство за машиной.
– Но почему? – перебили докладчика. – Ты доказывай. Думаешь, мы так сразу и согласимся с ролью кретинов?
– Причина в том, что мы слишком медленно усваиваем и перерабатываем информацию. Уже сегодняшние электронно‑ вычислительные машины делают это в миллионы раз быстрее. Информация передается по нашим нервам электрическими импульсами от нейрона к нейрону. А нервная клетка‑ нейрон срабатывает лишь один раз в несколько миллисекунд.
– Медленно! – вздохнули в зале.
– Вот именно. Низкая производительность нервных клеток – вот в чем причина инерционности человеческого мышления. Если же говорить о жизнедеятельности в целом, то и здесь итог неутешителен. Мы можем существовать лишь в узком диапазоне температур, давлений, ускорений. Над нами занесен дамоклов меч облучения. Жизнь наша коротка и подвержена случайностям.
– У тебя доклад или заупокойная молитва?
– Кончай скулить! – зашумела аудитория.
– Да нет, природа сделала все возможное, чтобы как‑ то защитить нас. Она предвосхитила современный технический прием – резервирование. С конструкторской точки зрения наш запас надежности колоссален. И в этом смысле ни одна из нынешних машин не способна с нами конкурировать. Но что‑ то сломалось в машине – заменят деталь, подрегулируют, и машина опять действует. А для человека запасных частей природа не предусмотрела.
– Так нужно позаботиться о них самим!
– Помните научно‑ фантастический рассказ «Существуете ли вы, мистер Джонс? »? Герой‑ неудачник не однажды попадал в переделки, и всякий раз ему заменяли какой‑ нибудь орган запчастью. В конце концов у него не осталось ни мяса, ни костей, одни лишь транзисторы да резисторы. Вот тогда‑ то ему и объявили, что он не существует.
– А мистер Джонс?
– Разумеется, доказывал обратное. Но я вот о чем. Запасные части для человека уже делают. Взять искусственные почки, электрокардиостимуляторы, протезы с биоэлектрическим управлением…
– У моего дедушки такой протез, – сказала Таня Кравченко. – Ему руку на войне оторвало. Знаете, он и чемодан поднимает, и писать может. Только я все равно с тобой не согласна, Сережа. И с Винером тоже. Посуди сам: как машина может быть умнее человека, если человек ее придумал?
– А как машина может быть быстрее человека, если человек ее придумал?
Спор разгорался. Участники семинара разделились на две непримиримые группы.
– Антон Феликсович, рассудите нас!
Браницкий встал.
– Машина или совокупность машин действительно может со временем превзойти в интеллектуальном отношении отдельного человека, будь он даже семи пядей во лбу. Но это вовсе не означает, что машина или совокупность машин будет умнее человечества. Правильнее полагать, что общечеловеческий интеллект вберет в себя мыслительные способности не только людей, но и машин. Впрочем, что есть машина? Машина – чудовище Франкенштейна. Машина – панацея от всех бед человеческих. Машина – послушный слуга, робот. А не лучше ли: машина – друг? Сам термин «машина» – дань прошлому. Еще недавно машину отождествляли с механизмом. ЭВМ возникла как усилитель интеллектуальных способностей человека – такова новая функция машин. Даже мировой рекордсмен по поднятию тяжестей не сможет соревноваться с подъемным краном. Значит ли это, что человек слабее? Нет, если рассматривать кран как продолжение человеческих мышц. Даже главный бухгалтер самого министерства финансов не угонится в счете за ЭВМ. Значит ли это, что машина умнее? Нет, если рассматривать ее как продолжение человеческого мозга!
– Вот видишь, я все‑ таки права! – торжествуя, воскликнула Таня Кравченко.
– Да ничего подобного! – запротестовал Лейбниц. – Неужели не ясно, что прав я?
– Вы оба правы и не правы, каждый по‑ своему. Не пытайтесь противопоставить машину человеку! Человек и машина образуют систему. Человек – одно из звеньев, машина – другое. Безусловно, главенствующая роль принадлежит человеку, но исчезни машина – и не будет системы.
– А если исчезнет человек? – спросила Таня несмело.
– То же самое! В научной фантастике уже не раз обыгрывалась коллизия: в результате самоубийственной войны Земля обезлюдела. А машины продолжают действовать, словно ничего не произошло: готовят пищу, которую некому есть, строят жилища, в которых некому жить… Система погибла, и то, что одна из ее частей ведет себя как ни в чем не бывало, только подчеркивает своей бессмысленностью трагизм происшедшего.
А теперь представим себе, что исчезли машины: не ходят поезда, прекратилась подача электроэнергии, замолкло радио… Рассыпались в прах «машины для жилья» – современные дома. Человек оказался отброшенным в первобытную среду. Но он к ней не приспособлен! Знание высшей математики и квантовой физики вряд ли восполнит утрату навыков «человека умелого».
Браницкий вспомнил свой не столь давний сон: вот он крадется упругим шагом, сжимая дубину в жилистой руке, чутко прислушиваясь к дыханию враждебного мира… Эта картина до того явственно возникла в мозгу, что внезапное исчезновение машин представилось не столь уже невероятным…
Лет тридцать назад Антон Феликсович, как уже упоминалось, работал в НИИ. Главным инженером научно‑ исследовательского института был Фрол Степанович Липкин – массивный мужчина, авторитетный, шумный, прекраснейший специалист, властный и жесткий, но незлой человек – таким он запомнился.
Фрол Степанович незадолго до этого получил Государственную премию за создание радиорелейной аппаратуры. Читатель, возможно, знает, что радиорелейная линия – это цепочка приемопередающих станций, работающих на ультракоротких волнах и расположенных в пределах прямой видимости, то есть практически в нескольких десятках километров друг от друга. Сообщение передается от одной станции к другой, словно по эстафете.
Однажды Фрол Степанович решил, что его непосредственные подчиненные – руководители отделов и лабораторий – слишком уж закисли в своих четырех стенах, и повез их на полигон: пусть понаблюдают аппаратуру в действии и проникнутся еще большим чувством ответственности за порученные им участки работы.
Браницкий увидел большое поле с расставленными там и сям автофургонами. На их крышах шевелились неуклюжие антенны.
Подошли к одному из фургонов. Ефрейтор – оператор станции – вытянулся в струнку: главный, хотя и был человек сугубо штатский, произвел на него впечатление генерала, если не маршала. Впрочем, такое впечатление он производил на всех.
Следом за ефрейтором Липкин и Браницкий (на него пал выбор) втиснулись в кузов. Для ефрейтора места не осталось, он спроецировался на стенку, превратившись в смутно угадываемую тень.
– Сейчас я вступлю в связь, – торжественно провозгласил главный и начал крутить ручки.
Но почему‑ то никто не спешил вступить с ним в связь, несмотря на страстные призывы. В ответ слышалось только гудение умформера.
– Черт знает что, – наконец не выдержал Фрол Степанович. – Это надо же суметь довести аппаратуру, такую надежную, такую удобную в эксплуатации, до состояния…
Договорить ему не удалось. Тень ефрейтора, внезапно материализовавшись, вежливо отодвинула в сторону тучного Фрола Степановича, и… буквально через несколько секунд в наушниках послышалось:
– «Резеда», я «Фиалка», как поняли? Прием!
Впервые Браницкий видел главного таким сконфуженным. Но надо отдать ему должное – оказавшись в смешном положении на глазах у подчиненного, он сохранил чувство юмора:
– Это еще что! Вот во время войны сдавали мы государственной комиссии радиоуправляемый танк с огнеметом. Пробило какой‑ то там конденсатор, и танк двинулся прямо на нас. Комиссия – генералы, представители главка – врассыпную. Бегу по полю, слышу: танк за мной. Поворачиваю налево, и он туда же. Направо – то же самое. Ну, прямо с ума сошел! А огнемет заряжен… Да, натерпелся я тогда страху…
Тридцать лет спустя Антон Феликсович вспомнил этот эпизод и представил тучную фигуру главного, убегающего от сумасшедшего танка…
«А если сойдет с ума баллистическая ракета? » – похолодев, спросил себя Браницкий.
Антона Феликсовича раздражали бесплодные в своей сути дискуссии по поводу якобы существующего конфликта между «физиками» и «лириками». Сколько раз за последнюю четверть века он слышал нелепое утверждение, что «технари» постепенно подминают под себя «гуманитариев», которым сама история доверила бремя культурных ценностей, несовместимое со всякими там лазерами и электронвольтами!
Браницкий считал, что проблема высосана из пальца. К тому же он не признавал за «лириками‑ гуманитариями» статуса пострадавшей стороны, скорее наоборот: как‑ никак, а конкурсы в инженерные вузы в последнее время заметно уменьшились, тогда как гуманитарные захлестнул поток абитуриентов. Что поделаешь, по‑ видимому, сказывается пресыщенность молодежи научно‑ технической революцией, ее каждодневными чудесами, переродившимися в обыденность. Это лишний раз подтверждало, что «физиков» и «лириков» в чистом, рафинированном виде не существует.
«Глупо противопоставлять художественное творчество техническому! – возмущался Браницкий. – Нет ни того ни другого порознь, есть – Творчество, рамок и границ для него не существует».
Антон Феликсович справедливо относил себя к интеллигентам. Впрочем, он был убежден, что сегодня интеллигентность – уже не признак принадлежности к одноименной социальной прослойке, а общенародная черта.
Слово «интеллигент» издавна считалось почти что синонимом понятия «культурный человек». А признаками культурности всегда были воспитанность, безупречная грамотность, умение разбираться в литературе и искусстве, но не в физике и тем более не в технике – здесь допускалось полное невежество. Им даже щеголяли, на «технарей» смотрели свысока.
Жизнь выдвинула новые критерии интеллигентности. Сегодня в равной мере некультурны и неинтеллигентны инженер, не приемлющий искусства, и лингвист, бравирующий незнанием физики. Нет конфликта между «технарями» и «гуманитариями», есть две формы невежества…
Примером современного интеллигента, человека, гармонично развитого физически и духовно, обладающего широким спектром интересов, был для Браницкого академик Форов. Бывший детдомовец, волей и талантом достигший вершин в науке, находил время и для игры в теннис, и для занятий музыкой. Антон Феликсович помнил, как Форов однажды сел за рояль и начал наигрывать – для себя, непринужденно, нисколько не рисуясь. Чувствовалось, что он испытывает удовольствие, выражая свои мысли, чувства, настроение в непритязательных созвучиях.
Вряд ли его игра могла бы импонировать знатоку, возможно, даже вызвала бы у него раздражение, но Браницкий испытал самую настоящую зависть. Он не завидовал ни положению Форова (все в мире относительно! ), ни его таланту в профессиональной области, а вот здесь позавидовал и тотчас устыдился этого несвойственного ему чувства.
– Антон Феликсович, скажите, в чем, по‑ вашему, состоит смысл жизни? – спросила Таня Кравченко во время очередной «лирической паузы».
– Видите ли, Таня, на этот вопрос каждый должен найти свой ответ.
– И все же, что думаете по этому поводу вы?
– Хотите послушать небольшую притчу? По окончании института я начал работать в НИИ. Нашим отделом заведовал Борис Михайлович Коноплев, крупный, сильный человек. Мне он казался пожилым, а ему не было еще и сорока. Через несколько месяцев меня перевели в другой отдел, наши пути разошлись, но стиль работы Коноплева, его талант умного, волевого руководителя стали примером, которому я, не всегда успешно, старался следовать.
– А потом вы с ним встречались?
– Увы, он прожил недолгую жизнь, но как много успел сделать! А встреча… Встретился я с ним сравнительно недавно, на страницах энциклопедии «Космонавтика». И узнал, что один из кратеров на обратной стороне Луны назван его именем… Помните стихотворение Маяковского «Товарищу Нетте, человеку и пароходу»?
– Вы оговорились, Антон Феликсович, – поправила Таня. – Стихотворение называется «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»!
– Я знаю. И все же стою на своем: сначала человек, потом память о нем, воплощенная в названиях городов, улиц, теплоходов, лунных кратеров. Убежден, что Владимир Владимирович со мной согласился бы.
– Но ведь на всех не хватит ни городов, ни теплоходов, ни тем более лунных кратеров! – вмешался Сережа Лейбниц.
– А разве я сказал, что в них смысл жизни? Главное не в том, чтобы тебя возвеличили прижизненно или посмертно. Просто легче жить, сознавая, что ты полезен людям, что ты достоин дать имя пусть самому маленькому лунному кратеру. Даже если этот кратер так и останется безымянным…
Память все чаще уводила Браницкого в молодые годы.
Поступив в институт, он, первокурсник, по давней студенческой терминологии «козерог», оказался и младшим, и старшим одновременно. Потому что старшекурсников вообще не было: в сорок первом их эвакуировали.
Вскоре они вернулись – те, пришедшие в институт еще до войны. И стали смотреть на новичков свысока, словно кадровые солдаты на ополченцев. Война как бы разграничила две эпохи, два студенческих поколения. А может, разделила их эвакуация и надменное отношение «стариков» к «козерогам» было всего лишь защитной реакцией?
Но много лет спустя Браницкий встретил одного из «кадровых», и показалось обоим, что связывает их давняя, трогательная дружба. А в институте они даже не здоровались!
…Были на вернувшемся из эвакуации втором курсе трое воистину неразлучных друзей. Двое из них – гордость факультета. Не по летам степенные, важные неимоверно, теперь таких студентов и не сыщешь. Оба – активные общественники, отличники высшей пробы, персональные стипендиаты.
А третий, как все думали, был обыкновенный шалопай: перебивался с двойки на тройку, частенько посещал отнюдь не музей изобразительных искусств – толкучку. С одним из них, Евгением Осиповичем Розовым, Браницкий и встретился через многие годы, причем от важности того не осталось и следа: «Старик, для тебя я просто Женя».
Вся троица получила дипломы.
Евгений уже лет через пять стал доктором наук и оппонировал на защитах своих бывших преподавателей. Его добропорядочный друг сделался профессором десятью годами позже, написал учебник.
– Но и он выше институтской кафедры не шагнул, – шутливо посетовал Розов, – как и мы с тобой.
– А этот ваш… Кстати, я так и не знаю, что вы в нем тогда нашли.
– Колька‑ то? Ну, это, я тебе скажу, мужик… Да ты что, о нем не слышал?
– Что‑ нибудь натворил?
– В самом деле ничего не знаешь? Так вот, Колька, пардон, Николай Парфенович, страшно сказать, ныне академик, лауреат. Неужто тебе ничего не говорит фамилия… – И он назвал громкое, много раз слышанное Браницким имя.
– Не может быть! Так это он!.. – ахнул Антон Феликсович. – А его же с третьего курса чуть не выперли!
– На волоске висел, раз в неделю прорабатывали. А я к нему недавно на прием еле записался. Все‑ таки принял… Стал прошлое вспоминать. «Хорошее, – говорит, – время было. Помнишь, как по девочкам бегали? » – «Что вы, Николай Парфенович, – отвечаю. – Я их тогда как огня боялся, сейчас наверстываю».
– А тебя в институте Святошей звали, – засмеялся Браницкий.
Антон Феликсович часто потом вспоминал эту удивительную историю.
Странное дело, думал он, казалось бы, мы знаем о себе все. Достаточно ясно представляем механизм мышления, процессы передачи информации по нейронным сетям. Скорость распространения биоэлектрических потенциалов в организме определена экспериментально, быстродействие рецепторов оценено математическими формулами, найдены алгоритмы умственной деятельности, ее поддающиеся количественному обоснованию реалии. И в обыденности это себя оправдывает. Но есть в нас нечто отдающее мистикой… Какие‑ то дремлющие до поры интеллектуальные силы, которые не согласуются с научно обоснованной схемой мышления. Обыкновенный, даже посредственный паренек становится одним из крупнейших академиков, ничем не примечательный индивид вдруг проявляет необъяснимый талант к сверхбыстрому счету, успешно состязается с ЭВМ, демонстрирует фотографическую память, походя попирая трезвые и убедительные расчеты, согласно которым человек, с его белковой плотью, в принципе не способен ни на что подобное…
Эволюция «человека разумного» закончилась, но все ли ее плоды нам доступны сегодня, не законсервировала ли природа что‑ то в нас до лучших времен?
Новую утрату переживал Антон Феликсович. Не стало одного из самых больших, по его убеждению, ученых, человека, чей взор был устремлен в будущее.
Лет двадцать назад Браницкий случайно оказался на его публичной лекции.
– Наше будущее в симбиозе человека и машины, – страстно убеждал ученый. – Никакие записи не сохранят мой творческий потенциал, опыт, интуицию. Все это исчезнет с моей смертью. Но представьте: накопленное мной богатство унаследовано компьютером. Я передал ему знания и навыки, пристрастия и привычки, воспоминания и сам строй мыслей – словом, всю хранящуюся в мозгу информацию. Меня уже нет, но мое самосознание полностью перешло к машине. Она мыслит так, как мыслил я. Человек воскресает в машине… Это и есть фактическое бессмертие!
|
|
|
