 |
«Летучий голландец» профессора Браницкого 4 страница
|
|
|
|
– Идеализм какой‑ то… – возмутилась тогда одна из слушательниц. – В учебнике сказано, что у машины имеется лишь формальная, количественная модель памяти. А вы – самосознание, воскрешение из мертвых… Господа бога только не хватает!
И вот он ушел, так и не успев передать свое самосознание компьютеру.
«Может быть, самую малость не успел… – думал Браницкий. – Мы уже в состоянии сохранить на века облик, голос, малейшие черточки человека. Остается последнее – научиться сохранять душу».
Антон Феликсович не был сколько‑ нибудь типичным представителем той части человечества, которая вступила в седьмое десятилетие своей жизни. Не зря говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. Браницкий смотрел на мир как бы одновременно с двух несовместимых точек зрения: одна – устоявшаяся на прочном фундаменте благоприобретенной житейской мудрости, вторая – с динамического ракурса, не скованная шорами жизненного опыта, колеблющаяся на волнах необузданной стихии, какой представляется жизнь к двадцати годам…
Браницкий не разделял возрастного скепсиса некоторых коллег, брюзжавших из‑ за пустяка: «Не та нынче молодежь… Никаких идеалов! В наше время было иначе…»
Он понимал и оправдывал возросшую тягу молодых людей к независимости, нетерпимость к поучениям. обострившееся самолюбие, жажду скорейшего самоутверждения. Но не могла не беспокоить прогрессирующая инфантильность, беспомощность в тривиальных жизненных ситуациях… Самым же опасным «микроорганизмом», исподволь подтачивающим моральное здоровье человека, и особенно молодого, с неокрепшим иммунитетом, Браницкий считал «вирус потребления».
Научно‑ технический прогресс не довольствуется ядерными реакторами, космическими ракетами или квантовыми генераторами – он преобразует и непосредственное материальное окружение человека.
|
|
|
«Люди обходились без добротных, удобных, полезных вещей, к которым мы успели привыкнуть за десятилетия НТР, – размышлял Антон Феликсович. – И хорошо, что они становятся все более доступны. Плохо другое – человек получает удовольствие не столько от самой вещи, сколько от сознания того, что она принадлежит именно ему. Почему у нас не прижился прокат автомобилей? Одна из причин – качественно противоположное отношение к «своей» вещи и вещи «чужой», даже если последней предстоит пользоваться неопределенно долгое время… Парадокс обладания! »
Браницкий с удивлением обнаружил, что в «Брокгаузе и Ефроне» статья «Мещанство» отсутствует. Видимо, в дореволюционные годы это слово не требовало энциклопедических пояснений. Смысл его был всем ясен: мещанство – одно из сословий, к которому относятся ремесленники, торговцы, мелкие домовладельцы…
Сегодня мещанское сословие приказало долго жить. Но мещанские вкусы, привычки, склонности, нормы поведения оказались куда более живучими. Мещанин в переносном смысле слова отмирать не торопится. Он трансформировался, со знанием дела рассуждает о достоинствах японских магнитофонов, разбирается в эстетике. Стада фарфоровых слоников или коврики с лебедями вызовут у него снисходительную усмешку. И все же он мещанин – в стиле «модерн»…
На днях в институте состоялся товарищеский суд. Судили спекулянта – с потока Сережи Лейбница. Сергей был общественным обвинителем.
– Почему до сих пор не закрыли толчок? – гневно вопрошал он. – Посмотрите, кто торгует импортными джинсами, вельветом: парни и девушки! Ну скажи, не стыдно тебе?
– У тебя самого фирменные штаны, – огрызнулся спекулянт. – Ты их, случайно, не в «Детском мире» купил?
|
|
|
«Ужаснее всего, – подумал Браницкий, – что он вовсе не сознает уродливости своего проступка. Считает, просто не повезло. Бравирует… Мещанская идеология! А мы, старшие, не сумели ей противостоять…»
– Тебе предки по сотне в месяц отваливают, – продолжал наступать «подсудимый». – А я эту сотнягу сам зарабатываю!
– Скажите, Козлов, – не стерпел Антон Феликсович, – какая зарплата будет у вас в первые годы после окончания института?
– Ну, сто – сто двадцать…
– А стоит ли ради «сотняги» институт заканчивать?
– Предлагаю исключить Козлова, не нужен ему диплом! – непримиримо потребовал Лейбниц.
Большинство проголосовало за исключение. «Правильно», – подумал было Браницкий, но вдруг в его ушах зазвучало громкое имя академика‑ лауреата…
– Вот что, товарищи… Возьму Козлова на поруки. Думаю, не все потеряно…
– Ну зачем вам это? – недовольно выговаривал Антону Феликсовичу Иванов, ставший после утверждения в ученой степени деканом факультета. – Таким, как Козлов, не место в институте. Вы своим авторитетом покрываете спекулянта. Впрочем, еще не известно, что скажет ректор!
Последнее слово осталось за Ивановым: по его представлению пятикурсник Козлов, совершивший аморальный поступок, был отчислен из института.
Амазонка‑ философиня пригласила Антона Феликсовича на субботний чай.
– Будут интересные люди, – многозначительно пообещала она, и в ее восточного разреза глазах вспыхнули искры предвкушаемого наслаждения.
Интересные люди оказались самодеятельной бригадой ученых‑ просветителей, съехавшихся из разных городов и весей, дабы в течение недели сеять разумное, доброе, вечное. Бригаду возглавлял молодой московский профессор, которого коллеги звали Володей.
Философиня, опекавшая просветителей по мандату местного общества «Знание», собрала их в своем гостеприимном доме, чтобы утолить потребность души в интеллектуальном общении. Браницкому отводилась роль «противовеса»: мол, мы тоже не лыком шиты.
Субботний чай был основательно приправлен спиртным. Компания, за исключением Антона Феликсовича, самой философини и ее бессловесного мужа, вела себя непринужденно. Произносили витиеватые тосты, перебрасывались острыми словцами, курили. Обращались друг к другу запросто, на «ты».
|
|
|
Браницкий не выносил панибратства, крепко запомнив один из уроков молодости. Придя с институтской скамьи в лабораторию НИИ, куда был распределен на работу, он представился:
– Антон Браницкий.
– А отчество? – спросили его.
– Зовите просто по имени!
И тут ему прочитали вежливую нотацию, суть которой сводилась к фразе: положение обязывает.
– Вы инженер, молодой человек!
Та, первая в его жизни, лаборатория оказалась превосходной школой, и не только в профессиональном отношении. Браницкий прошел курс нравственного воспитания, словно алмаз бриллиантовую огранку. И всюду теперь его коробило обращение «ты». Это слово стало одним из святых воспоминаний детства и юности. Но как часто ему придавали неуважительный, грубый смысл! Сам Браницкий никогда не сказал «ты» ни сотруднику, ни студенту…
Однажды Антон Феликсович оказался в узком кругу директоров предприятий и главных инженеров. Все они были между собой на «ты», что выглядело как своего рода пароль или, точнее, знак равенства, знак свойства. Браницкий подумал тогда, что эти холеные, знающие себе цену мужчины наверняка так же обращаются и к подчиненным, но в ответ слышат само собой разумеющееся «вы». Проверяя себя, он поинтересовался у одного из директоров, так ли это. Тот рассмеялся:
– Вот чудак! Да если я скажу своему подчиненному «вы», он решит, что его распекают! «Ты» для него поощрение!
«Слава богу, меня так не поощряли…» – грустно порадовался Браницкий.
В компании просветителей «ты» тоже было выражением приязни. Сидевшая рядом с Антоном Феликсовичем дама, доцент ленинградского вуза, пояснила, что они знают друг друга много лет, раза два в году по зову Володи съезжаются в какой‑ нибудь город и пропагандируют научные знания. Володя – их вожак и организатор. Он, между прочим, уже довольно известный ученый и даже лауреат республиканской премии.
– Пропагандируете бесплатно или как?
Дама‑ доцент не уловила иронии.
– Путевки оплачивает местное правление общества. Чем плохо: совмещаем приятное с полезным!
|
|
|
Шум за столом усилился. Браницкий слышал обрывки фраз:
– А я ему говорю: шел бы ты, братец…
– Где здесь наука, спрашиваю?
– Стану я за пятерку…
Философиня едва успевала подносить бутылки. Она была счастлива: вечер удался на славу!
У Браницкого разболелась голова.
– Наш Володька – во мужик! – ударил в ухо жаркий шепот соседки. А затем…
– Что, что? – машинально переспросил Антон Феликсович, сам себе не веря.
Дама‑ доцент (она, кстати, читала лекции по этике и эстетике) со вкусом, отчетливо повторила непечатное выражение, коим закончила дифирамб «Володьке».
Браницкий оторопел.
«Что это, бравада? – размышлял он, вслепую орудуя вилкой. – Вряд ли… Бог мой, все ясно! Хождение в народ! »
Поднялся с бокалом профессор Володя. Он проникновенно говорил о долге интеллигенции перед обществом, об исторических традициях русских интеллигентов, о высокой миссии научного просветительства.
Ему внимали с благоговением. Философиня сияла.
Выпили за русскую интеллигенцию. Заговорили о кино, которое, увы, не всегда выполняет моральную функцию.
Особенно горячился черноволосый человек с рыхлым лицом.
– Ученый секретарь нашего институтского совета, – шепнула Браницкому дама‑ доцент.
Черноволосый возмущался тем вопиющим фактом, что Центральное телевидение вот уже который Новый год показывает безыдейный фильм «Ирония судьбы, или С легким паром», а может быть, наоборот – «С легким паром, или Ирония судьбы». Но так либо иначе, а фильма вредная.
– А по‑ моему, отличная картина, – сказал Браницкий.
– Отличная? – взвился черноволосый. – Где же в ней общественное звучание? К чему она зовет? Вот фильм… – он назвал трагическую ленту о минувшей войне, – разве может с ним сравниться какая‑ то пошлая комедия?
Браницкий попытался доказать, что сравнивать два этих фильма неправомочно, что они разные и по жанру, и по предназначению, что комедия имеет право на существование хотя бы потому, что без юмора не…
Но черноволосый и слушать не хотел.
– Мы, русские интеллигенты, должны бороться с чуждыми явлениями в искусстве. Наш долг…
И Антон Феликсович взорвался:
– Какие вы к черту русские интеллигенты?! Пижоны, шабашники! Кто дал вам право говорить от имени интеллигенции?
Вмиг разлилась тишина. Философиня как стояла с бутылкой в руке, так и превратилась в изваяние.
– А знаете, братцы, – раздумчиво произнес профессор Володя, – в этом что‑ то есть… Похоже на сермяжную правду!
Притихшие просветители начали откланиваться.
– Вы испортили чудесный вечер, – сказала философиня Браницкому.
|
|
|
«Мы все чаще встречаемся с проблемами, суть которых можно выразить шутливой поговоркой: чем лучше, тем хуже, – думал Браницкий. – Рост благосостояния, казалось бы, что может быть лучше? Но как отразится стремительный, безудержный рост благосостояния на духовном облике человека? Не пагубно ли? »
Антон Феликсович все более укреплялся в убеждении, что пропорции прогресса должны быть уравновешены, и не эмпирически, не стихийно, а на основе точного математического анализа.
Выбраться из лабиринта рассуждений типа «с одной стороны» и «с другой стороны» позволяет теория оптимизации. Ее главный тезис: всем не угодишь, слово «оптимальный» еще ни о чем не говорит, нужно сформулировать критерий оптимальности, то есть решить, что поставить во главу угла, а чем – пожертвовать. И затем выяснить, при каких условиях выбранный критерий удовлетворяется наилучшим образом, а «жертвы» минимальны.
– Пора футурологам, социологам, экономистам, психологам сесть наконец за круглый стол и договориться, что же считать критерием оптимальности – духовный прогресс человека или рост благосостояния, – призвал Браницкий с трибуны философского симпозиума.
– Рост благосостояния – прямой результат научно‑ технического прогресса, – возразили ему. – Вы что же, предлагаете затормозить НТР?
– Войны, увы, не только не тормозят научно‑ технический прогресс, но способствуют ему. Следует ли из этого, что они играют позитивную роль? Тысячу раз нет! Ибо войны отбрасывают вспять духовное развитие человека и человечества.
– Это уже крайность, уважаемый профессор.
– Поймите, – доказывал Браницкий, – научно‑ технический прогресс, благосостояние и просто благо – не одно и то же. Очевидно, главенствовать должно именно благо. Но что есть благо для человечества? Представьте благополучную картину будущего: человечество процветает, все, что когда‑ то требовало затрат труда, дается даром. Любые желания тотчас удовлетворяются. Не нужно даже нажимать кнопки на пульте управления: и это утомляет. Достаточно мысленно представить предмет желания – и вот он, перед вами…
– Прямо рай земной! – послышался то ли восхищенный, то ли иронический возглас.
– И в отличие от библейского он осуществим. Только этот «рай» стал бы закатом человечества! Кто наш гипотетический потомок – счастливец, баловень судьбы, высшее существо, наделенное почти сверхъестественным могуществом? Нет, безвольный пигмей, погрязший в сладком рабстве, лишенный инициативы и творческого начала, мертвец с момента появления на свет, надо полагать, не из материнского чрева – из «колбы»… К счастью для человека, его мятежный дух вряд ли согласится с такой моделью будущего!
– Но непосредственная угроза человечеству – не сладкая жизнь в отдаленном будущем, а ядерная война! Иногда утверждают, что войны предопределены природой человека, этим самым «мятежным духом». Вы тоже так думаете, профессор?
– Конечно, нет! Но возрастающее отставание человека от человечества представляет потенциальную опасность.
– Как это понимать?
– Коллективный интеллект человечества неизмеримо выше, чем интеллект любого из нас в отдельности. Потому что общечеловеческий интеллект – понятие накопительное. Ученый сделал открытие. Оно – вклад в общую сокровищницу знаний, для которой не существует ни границ, ни замков. Однако смотрите, что получается: современный уровень науки, темпы научно‑ технического прогресса достигнуты не одним человеком и не группой людей, а всем человечеством, к тому же многими его поколениями. Распоряжается же этим богатством отнюдь не человечество, а те, кто обладает властью. Но диктатор или военно‑ промышленный комплекс, то и другое – уже сегодня мизер в сравнении с человеческим обществом. А ведь интеллектуальный разрыв между индивидом и человечеством продолжает расти.
– Иными словами, происходит инфляция индивида?
– Можно сказать и так. Удельный вес человека в человечестве падает. Ко времени возникновения современной формации – «человека разумного» индивид составлял примерно одну миллионную долю всего человечества, а к двухтысячному году составит лишь немногим более одной десятимиллиардной. Добавлю, что и вклад индивида в сокровищницу человеческой цивилизации непрерывно снижается: представьте себе дробь, числитель которой все, созданное человеком в течение жизни, а знаменатель – все, созданное человечеством за сотни тысячелетий исторического развития.
– Не пессимист ли вы, профессор?
– Пессимизм проявляется в упаднических настроениях. Не скрою, они у меня случаются, особенно после неудач и неприятностей.
– Вот видите!
– А оптимизм – это вера в лучшее будущее, в возможность торжества добра над злом, справедливости над несправедливостью. Значит, я все‑ таки оптимист, так как верю в такую возможность. Но, по моему разумению, возможность надо еще воплотить! Так вот, разочаровавшись в величии индивида, я тем более остро сознаю величие человечества. Человечество переживает переходный возраст, переносит свойственные этому возрасту болезни. Мои страхи скорее всего действительно надуманны. Возможно, многое само собой станет на круги своя. И все же, сохраняя оптимизм, не изменим заповеди Юлиуса Фучика: «Люди, будьте бдительны! »
Три года назад в институт пришел новый ректор – молодой (сорок с небольшим), но известный профессор, доктор наук Игорь Валерьевич Уточкин. Он сменил на этом посту «холодного» (то есть не имевшего степени доктора) профессора Марьина. Марьин, старый, опытный служака, много лет болевший астмой, был типичным консерватором. Институт стал при нем тихой заводью. С местным начальством Марьин ладил: не приставал с просьбами по хозяйственным нуждам, не требовал фондов на строительство, безропотно выделял студентов для всякого рода неотложных дел областного, городского и районного масштабов. Министерское начальство до поры терпело Марьина, но нередко вызывало на ковер: институт из года в год устойчиво занимал предпоследнее место среди родственных вузов.
Достигнув пенсионного возраста, Марьин резонно рассудил, что лучше уйти с почетом, чем дожидаться, пока тебя «уйдут», и подобру‑ поздорову отбыл в теплые края.
Уточкин принялся за дело рьяно. Начал он с переоборудования ректорского кабинета, который счел непрестижно скромным. Кабинет отделали дубовыми панелями и кожей, в стены встроили шкафы, пол во всю ширь застлали ковром, мебель сменили. Смежное помещение (его прежде занимал научно‑ исследовательский сектор) превратили в комнату отдыха, соединенную с кабинетом скрытой – под панель – дверью. В комнате отдыха (злые языки окрестили ее «будуаром») кожей были обтянуты не только стены, но и потолок. Диван, кресла и стол на низких ножках создавали интимную обстановку. Приглушенный свет подчеркивал ощущение уюта.
В этой комнате ректор принимал почетных гостей и особо приближенных сотрудников. Здесь он позволял себе расслабиться, разговор обычно носил доверительный характер, на столе часто появлялись коробка шоколадных конфет и чашечки кофе.
Браницкий был впервые приглашен в «будуар» после довольно неприятного инцидента…
Антон Феликсович воспринял назначение нового ректора с радостью. Его давно тревожил застой, царивший в институте, и, когда Уточкин выступил с программой предстоящих нововведений, он безоговорочно поддержал их. Ректор представлял, каким должен быть современный вуз, чувствовал новые веяния, обладал широтой взглядов, отличающей истинного ученого.
Правда, Браницкий быстро распознал, какая сила движет Уточкиным.
– К пятидесяти стану членкором, а там посмотрим… – откровенно сказал тот Антону Феликсовичу чуть ли не при первом разговоре.
«В конце концов, если человек хочет сделать карьеру и у него есть для этого основания, стоит ли обвинять его в карьеризме? – думал Браницкий. – Пусть будет карьеристом, но для пользы дела! »
Уточкин вник в систему показателей, которыми оценивали работу вузов, и в качестве ближайшего ориентира взял «среднеминистерские» баллы по всем разделам.
В баллах выражали даже возраст преподавателей. И он оказался выше, чем в среднем по министерству (а в данном случае «выше» означало «хуже»). Уточкин стал постепенно избавляться от «переростков». Конкурсная система замещения вакантных должностей не позволяла уволить преподавателя до истечения пятилетнего срока. Но зато ему можно было отказать в переизбрании на очередной срок. И вот, отработав пятнадцать лет, сорокалетний ассистент, не сумевший за это время обзавестись ученой степенью и перейти в доценты или старшие преподаватели, оказывался за бортом…
Один за другим из института уходили опытные педагоги, а на их место принимали вчерашних студентов. В этом усматривался свой резон: смены поколений не избежать, так не лучше ли заблаговременно сделать ставку на молодых?
«Но коллектив преподавателей – не футбольная команда, – негодовал Браницкий. – Уходят те, кто мог работать еще не один десяток лет, чей драгоценный профессиональный опыт складывался годами… Ученая степень желательна, но сама по себе она еще не определяет квалификацию преподавателя, можно быть перспективным ученым и никудышным педагогом».
За сорокалетними ассистентами последовали шестидесятилетние доценты, чей возраст также снижал показатели института…
И тогда Браницкий выступил на профсоюзной конференции:
– Мои годы, увы, тоже подошли к среднеминистерскому рубежу, имеющему столь большое значение для Игоря Валерьевича. Начну подыскивать другую работу…
Это был откровенный демарш: в институте вместе с ректором, Браницким и тогда еще здравствовавшим профессором‑ механиком насчитывалось всего пять докторов наук.
Антону Феликсовичу устроили овацию. После этого выступления он и удостоился впервые приглашения в «будуар».
Ректор был подчеркнуто доброжелателен и уважителен.
– Дорогой Антон Феликсович! Мы с вами должны найти общий язык, и мы его найдем. Возможно, я допускаю тактические просчеты, но стратегия моя правильна! Мне нужна ваша поддержка. И на меня вы тоже можете рассчитывать. Чашечку кофе? Нина Викторовна, угостите нас!
Секретарь ректора, приветливая женщина средних лет, словно радушная хозяйка, налила в чашки густой ароматный напиток.
– А может, коньяку? – заговорщически шепнул ректор.
– Благодарю вас, – отказался Браницкий. – Мне импонируют ваши стратегические замыслы, Игорь Валерьевич, и в этом постараюсь всячески вас поддерживать. Что же касается тактических принципов, то здесь мы вряд ли окажемся единомышленниками…
С тех пор их отношения напоминали строго соблюдаемый вооруженный нейтралитет. Уточкин, надо отдать ему должное, руководствовался не личными симпатиями или антипатиями к человеку, а исключительно ролью, которую тот мог и должен был сыграть в осуществлении стратегического замысла. Браницкий, пользовавшийся у коллег неоспоримым авторитетом, в шахматной партии Уточкина (по крайней мере в ее дебюте) занимал положение если и не ферзя, то уж во всяком случае одной из тяжелых фигур.
Ректор постепенно обзавелся трудолюбивыми помощниками и не только не сковывал их инициативы, а, напротив, всячески ее поощрял, переложив на приближенных некоторые из собственных функций. Впрочем, он ни на минуту не выпускал узды и не давал никому забыть подчиненной роли.
Уже через год институт шагнул на несколько ступенек вверх. Уточкин пригласил со стороны трех новых профессоров, два доцента защитили докторские.
Число сторонников Игоря Валерьевича понемногу возрастало. Среди них своей преданностью выделялся Иванов. Еще до защиты он вошел в ближнее окружение ректора. На одном из последних заседаний Уточкин, улыбаясь, так что трудно было понять, в шутку это говорится или всерьез, назвал Иванова своей правой рукой…
– Посмотрите, какой нахал! – возмущался Иванов, передавая Антону Феликсовичу брошюру.
Браницкий надел очки.
«В. В. Стрельцов. Моделирование возвратно‑ временных перемещений с помощью аналоговой вычислительной машины. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата физико‑ математических наук».
– Ай да Перпетуум‑ мобиле! Право, любопытный поворот: нельзя физически переместиться в прошлое, но можно воссоздать его в настоящем. Недурно… Историки до земли поклонятся… А кто оппоненты? Форов?
– И зачем ему понадобилось оппонировать, – попенял Иванов, – не дорожит авторитетом!
– Авторитет Форова уже ничто не поколеблет. Кстати, автореферат адресован мне, как он оказался у вас?
– Я подумал, что понадобится отзыв, и вот, подготовил.
Браницкий пробежал глазами три машинописных страницы и остановил взгляд на последних строках: «Декан факультета… Заведующий кафедрой…»
– Я не подпишу это, – сказал он брезгливо.
– Тогда я пошлю за одной своей подписью.
– Ваше право. Но автореферат оставьте, он мне понадобится.
– Вы… хотите дать положительный отзыв?
– Вот именно!
– Это же беспринципно, профессор! В свое время…
Браницкий с трудом сдержался.
– В свое время я, к сожалению, действительно допустил беспринципность.
– Что вы имеете в виду?
– Отзыв научного руководителя на вашу диссертацию, Иванов!
– Не пожалейте об этих словах, – сказал бывший аспирант и вышел из кабинета.
Вот и еще один учебный год подошел к концу… Только россыпь втоптанных в пол кнопок и сиротливые подрамники, на которых еще вчера белели чертежи, напоминают об отшумевших защитах.
На столе перед Браницким – групповая фотография выпускников. С обратной стороны рукой Тани Кравченко написано: «Дорогому Антону Феликсовичу с уважением и любовью». Рядом свежий номер «Радиофизики» со статьей, которую рецензировал Браницкий («Как быстро летит время! »).
Вечером в институтской столовой состоялся выпускной банкет. Профессор грустно всматривался в неуловимо изменившиеся лица молодых людей: «Для них я уже прошлое…»
Домой Антон Феликсович отправился пешком, Таня и Сергей пошли провожать.
– Принципиальную разницу между человеком и машиной, – заговорил Браницкий, вспомнив семинар, – видят в том, что машина работает по программе. Это взгляд свысока. Вероятно, так думали патриции о плебеях, американские плантаторы о черных невольниках, «арийцы» о представителях «низших» рас. Мол, наше дело – составлять программы, а их – этим программам беспрекословно подчиняться.
– А разве не так? – спросила Таня. – И вообще, допустимо ли сравнивать машину с человеком, пусть невольником? Он ведь ни в каких программах не нуждается…
– Неправда, Татьяна Петровна. Стоит человеку появиться на свет, и его тотчас начинают программировать. Впрочем, генетическая программа руководит им еще до его рождения. Она предопределила сроки внутриутробного развития, наследственные признаки, безусловные рефлексы и инстинкты. И после рождения жизнь человека подчинена ей же, но это лишь одна из программ. Воспитание и образование…
– Тоже программирование, – закончил за Браницкого Сергей.
– Да замолчи ты, – рассердилась Таня.
– А что, разве тебя не приучали к горшку? А потом – держать ложку и вилку? Одеваться? Мыть руки перед едой? Антон Феликсович прав!
– Речь тоже основана на программе, – продолжал Браницкий. – Грамматика, синтаксис… На каждый школьный предмет, на каждую вузовскую дисциплину – своя программа.
– Но ведь есть же такое понятие – свобода! – не сдавалась Таня.
– Свобода, за которую отдали жизни Байрон и Эрнесто Гевара, и «свобода» в понимании американского президента, свобода, утраченная узником, и «свобода», растрачиваемая бездельником, – что между ними общего?
– По‑ моему, свобода – это отсутствие всякого подчинения и принуждения!
– Значит, «свобода» делать пакости – тоже свобода? – снова вмешался Сергей.
– Рассуждая о «правах» и «свободах», нужно помнить, что «права» одного могут обернуться бесправием многих, что эгоцентрическая «свобода» делать все, чего душа пожелает, на деле означает насилие над другими людьми.
– Да согласна я с этим, Антон Феликсович! У меня по философии пятерка. Но вот идеалисты считают, что свобода личности состоит в независимости ее сознания от объективных условий, метафизики противопоставляют свободу необходимости, волюнтаристы проповедуют произвольность человеческих поступков, фаталисты же убеждены в их предопределенности. А как считаете вы?
– Что толку провозглашать: «Мое сознание ни от кого не зависит – это и есть подлинная свобода»? Свобода, которую нельзя воплотить в действие, фиктивна. А если свобода заключается в том, чтобы упрямо противиться необходимости, – она попросту глупа. Произвол вообще несовместим со свободой. Предопределенность же поступков, если допустить, что она существует, исключает возможность выбора, а без нее какая свобода!
– Поэтому мы и говорим о свободе как о познанной необходимости, да?
– И еще нужно осознать, что прогресс человечества все более ограничивает свободу индивида, которому поневоле приходится подчинять свои личные интересы неизмеримо более важным интересам общества.
– А если общественное устройство несправедливо? – спросил Сергей.
– Тогда и говорить не о чем… – нахмурился Браницкий. – Так вот, мы придумали для машины первоначальную программу, а для нас ее предусмотрела природа. Человек в ходе исторического развития занялся самопрограммированием, начнет совершенствовать свои программы и машина.
– Позволят ли ей это? – с сомнением сказала Таня.
– Рано или поздно – да. Уже существуют самоусовершенствующиеся и самопрограммирующиеся машины. И коль скоро человек доверил машине усложняющийся интеллектуальный труд, то по логике вещей будет вынужден доверить и совершенствование программ.
– Под своим контролем, разумеется?
– Вот здесь и возникают социальные проблемы. Что за человек воспитает машину, какое наследие передаст ей?
– А возможность бунта машин? – добавил Сергей. – Если машина выйдет из‑ под контроля…
– Почему обязательно бунт? – возразила Таня. – Ну, пишут об этом на Западе, пугало из машины сделали, а сами возлагают на нее ответственность за судьбы человечества, ждут, что она все предусмотрит и предпишет, как лучше… А я вот о другом думаю. Допустим, машина унаследовала добродетели человека, но убереглась от его пороков…
– Не пьет, не скандалит, чужое не присваивает?
– Да ну тебя! Так вот, стала машина воплощением высокой морали. Не осудит ли, не запрезирает ли нас? Не захочет ли идеализировать, подменить реального человека с его неизбежными недостатками этакой абсолютно правильной, до абсурда совершенной моделью?
– Вот и хорошо. Человечество застесняется и станет хрестоматийно добродетельным. Исчезнут преступления – их некому будет совершать. Ни стрессов тебе, ни инфарктов. Идиллия! Толчки прикроют, джинсы бесплатно раздавать будут…
– Знаете, что я сейчас вспомнил? – прервал Антон Феликсович. – Рядом с НИИ, где я работал в молодости, находился молельный дом евангельских христиан‑ баптистов. Летом, в жару, окна были открыты и сквозь уличный шум доносились песнопения – мелодии современных песен со словами псалмов. Случилось так, что жизнь столкнула меня с баптистами, разговаривали они медоточивыми голосами и обращались друг к другу не иначе как «брат» или «сестра». Но сладкие речи и показная любовь к ближнему ничего общего не имели с подлинной сущностью этих людей. Так вот, Сергей, ваше «идеальное человечество» напоминает мне баптистскую секту. Уж лучше останусь при своих недостатках! Но почему и вы, и Таня пытаетесь разобщить человека и машину? Лучше подумайте, как сочетать их в единое целое.
|
|
|
