Единство эстетических теорий

Из предыдущих параграфов становится очевидным, что эстетика Бахтина 1920-х годов – это эстетика, главным действующим лицом которой является лирический герой. Но, как мы помним, лирический герой – наиболее полная форма авторской объективации, которая, в свою очередь, является одним из средств оформления личностью своего опыта. Однако, для того, чтобы оформление произошло, необходимо, во-первых, чтобы у личности присутствовала потребность в чем-то, и, во-вторых, то, что из всех способов решения своих проблем личность выбрала именно оформление эстетическое. Именно этому и посвящены все эстетические работы Бахтина.

В самом деле, что есть рассмотренные нами выше понятия «эстетическая нужда» и «эстетическое спасение», которые мы находим в АГ, как не эти «потребность» и ее «оформление»? Могут возразить: в тексте об авторе и герое речь идет о «нужде» и «спасении» героини «Разлуки», а не о «нужде» и «спасении» «первичного субъекта речи» – лирического героя. Однако, если вспомнить рекомендации Бахтина об эстетическом оформлении страдающего человека – «Пусть передо мною находится человек, переживающий страдание;…я должен эстетически пережить [в акте вчувствования. – А. К. ], и завершить его (этические поступки – помощь, спасение, утешение – здесь исключены)» [АГ: 107], – то, очевидно, что этими «долженствованием» и «завершением», присущими автору (а значит, и лирическому герою как объективации последнего), и наделяются герои произведения, становясь их, героев, «нуждой» и «спасением». Следовательно, «эстетическая нужда» и «эстетическое спасение» есть, прежде всего, авторская потребность и ее удовлетворение посредством эстетического оформления.

Чт.е. «оформление содержания с помощью материала», о чем пишет Бахтин в статье ПСМФ: («[мы называем содержанием. – А. К. ] действительность сознания и этического поступка, входящую в своей опознанности и оцененности в эстетический объект и подвергающуюся здесь конкретному интуитивному объединению, индивидуации, конкретизации, изоляции и завершению, т.е. всестороннему и художественному оформлению с помощью определенного материала» [ПСМФ: 283]), – как не те же самые авторская этическая проблема и разрешение ее методами эстетики?

Наконец, в чем, с точки зрения Бахтина, состоит главная проблема в восприятии произведений Достоевского? В ПТД читаем: «Для сознания критиков прямая полновесная интенциональность слова героя размыкает монологическую плоскость романа и вызывает на непосредственный ответ» [ПТД: 13]. Поскольку же, как мы видели, героев – не один, а много, и каждый – со своей правдой и идеологией, и правды эти – друг с другом несовместимы, и они являются этими несовместимыми правдами и для Достоевского, и для его читателей, то значит, проблема и автора, и читателей состоит в том, что все они сразу, одновременно, «вызывают на непосредственный ответ». Именно эту проблему Бахтин и предлагает решить с помощью таких эстетических форм, как «полифония» («Сущность полифонии именно в том, что голоса здесь остаются самостоятельными и, как такие, сочетаются в единстве высшего порядка, чем в гомофонии» [ПТД: 31]) и «диалогизм» – успокоенное отношение к диалогу как к нескончаемому процессу.

Поэтому можно сделать вывод о том, что все три работы Бахтина являются ни чем иным, как тремя разными способами разрешения внутренних личностных этических проблем художественными средствами – эстетическим оформлением.

Из психологии известно, что все люди по организации, оформлению своего внутреннего опыта делятся на визуалистов, аудиалистов и кинестетиков. В основе этого лежит «разделение внутреннего опыта на три категории (зрение, слух, ощущения)… называется разделением на модальности внутреннего опыта» [Горин 1994: 37]. «Человек, у которого преобладают в мышлении зрительные образы, который "специализируется" на зрительном внутреннем опыте, будет называться визуалистом; специализирующийся на слуховом опыте – аудиалистом; специализирующийся в ощущениях, в кинестетике – кинестетиком» [там же]. Для того, чтобы узнать, к какому типу относится тот или иной человек, достаточно обратить внимание на те слова, которые он употребляет, описывая, оформляя свой внутренний опыт. Как говорят психологи, необходимо «прислушаться к процессным словам (предикатам: глаголам, наречиям, прилагательным), которые человек использует, описывая свой опыт» [Гриндер, Бендлер 1994: 23].

Если «прислушаться» к тем словам, которыми Бахтин в трех своих работах 1920-х годов – в АГ, в ПСМФ, в ПТД – пытается разрешить внутренние проблемы посредством их эстетического оформления, то можно увидеть, что он в каждой работе, предлагая специфические художественные формы, попеременно выступил в роли визуалиста, кинестетика и аудиалиста.

Естественно, в любом из этих текстов, присутствуют слова с различными модальностями, т.е. все тексты выступают как «поликодированные» образования. Как пишет А. К. Киклевич, «при поликодировке текста происходит совмещение (интерференция) нескольких кодов в рамках одного и того же текста» [Киклевич 1993: 17]. (Хотя здесь речь идет о лингвистических, языковых кодах, все это справедливо и для кодов внутренних, психологических). Мы поддерживаем мысль этого исследователя о том, что «Наиболее распространенной… является ситуация, когда один из кодов выступает основным, доминирующим» [там же].

Действительно, в АГ Бахтин при описании эстетической формы как памяти об умершем герое постоянно использует слова и выражения с явно выраженной визуальной модальностью, и перекодирующие внутренние, кинестетические проблемы во внешние, визуальные образы. («Перекодировка — это смена кодов при неизменности транслируемого смысла» [там же]). Можно привести целый ряд таких слов и выражений:

– «не слышать и не соглашаться с ним [с героем – А. К.], а видеть всего героя в полноте настоящего и любоваться им»,

– «избыток внешнего видения»,

– «я вкладываю в его внешний образ [т.е. во внешний образ другого человека. – А. К. ], как в сосуд, вмещающий его Я, его волю, его познание, другой собран и вмещен для меня весь в свой внешний образ»,

– «мир в искусстве … окружение отошедшей или отходящей души».

И при описании бахтинской техники эстетического восприятия другого человека, техники эстетического отношения к человеку, техники эстетического оформления другого бросается в глаза преобладание в словах описания визуальной модальности. «Я должен вчувствоваться в этого другого человека, ценностно увидеть изнутри его мир так, как он его видит, стать на его место и затем, снова вернувшись на свое, восполнить его кругозор тем избытком видения, который открывается с этого моего места вне его, обрамить его, создать ему завершающее окружение из этого избытка моего видения, моего знака, моего желания и чувства» [АГ: 107].

Все это становится объяснимым, если вспомнить, что прообразом, референтной структурой бахтинской работы об авторе и герое, как мы показали, выступило стихотворение А. С. Пушкина «Разлука» с его (стихотворения) преобладающей визуальной описательностью. И это понятно для поэта, всеми силами стремящегося сохранить в своей памяти и внешний облик умершей возлюбленной, и образ пейзажа, на фоне которого проходила их последняя встреча, и, наконец, – скорбный вид места ее последнего успокоения. Мы назвали бахтинскую эстетику, представленную в этом тексте, «историческим» эго-персонализмом. А что может историк как не живописать в своих «историях» жизнь и события давно умерших людей – героев его историй?

Хотя М. Холквист подчеркивает «визуальность» диалогизма – «Диалогизм, понятый в качестве "зрячего мышления", завершения, как форма видения, это – реальная функция реальной точки зрения» [цит. по Махлин 1993: 113], – тем не менее, по нашему мнению, именно АГ явился бахтинской работой с явным преобладанием визуальной модальности. Причем, последняя выступила и модальностью эстетической формы, призванной разрешить этическое неприятие смерти. Для нас несомненно, что Бахтин в АГ выступил в роли визуалиста, а метафорой его эстетики, предстающей перед нами из этого текста, может служить эстетика живописи.

В статье же ПСМФ, если внимательно присмотреться к словам, которые Бахтин использует при описании процесса эстетического оформления содержания произведения как этико-познавательной данности, где этическая проблема, является главенствующей стороной, Бахтин, по нашему мнению, явно выступает в роли кинестетика. Так, в одной из характеристик содержания он пишет: «Автор направлен на содержание (жизненную, т.е. познавательно-этическую напряженность героя)». А «этическим моментом содержания художественное творчество и созерцание [т.е., автор или читатель, эстетический субъект вообще. – А. К. ] овладевает непосредственно путем сопереживания или вчувствованием к сооценке» [ПСМФ: 287]. Понятно, что содержание как внутренняя проблематика уже изначально есть некое чувство, а значит, изначально описывается словами, имеющими кинестетическую модальность. Однако уже на уровне вчувствования, т.е. на уровне эстетического сопереживания герою, автор или читатель именно овладевают содержанием, а следовательно, одно чувство, одну «кинестетику», Бахтин предлагает заменять другим чувством, другой «кинестетикой».

Переходя теперь к материалу, к его целям и задачам, которые он выполняет в процессе художественного творчества, читаем у Бахтина: «Художественное творчество, определяемое по отношению к материалу, есть его преодоление» [ПСМФ: 296]. Вспомним, что в качестве материала здесь выступает слово, где, согласно Бахтину, главным, «управляющим моментом, фокусом формирующих энергий является, конечно, пятый момент» [ПСМФ: 311]. Здесь присутствует «чувство словесной активности, чувство активного порождения значащего звука» [ПСМФ: 310]; «в этом последнем пятом моменте отражены все четыре предшествующих; он является той стороной их, которая обращена к личности говорящего (чувство порождения звука, [чувство. – А. К. ] порождения смысла, [чувство. – А. К. ] порождения связи и [чувство. – А. К. ] порождения оценки)» [там же]. «В каждом моменте творец и созерцатель чувствует свою активность – выбирающую, созидающую, определяющую, завершающую» [ПСМФ, 311]. Отсюда видно, что наличие кинестетической модальности в словах описания роли материала в «словесном художественном творчестве» несомненно.

Чт.е. эстетическая форма, по Бахтину, как не «эстетический объект», т.е. «творение, включающее в себя творца: в нем творец находит себя и напряженно чувствует свою творящую активность» [ПСМФ: 317]? Н. Л. Малинина обращает внимание на то, что Бахтин, говоря об «эстетическом компоненте», подчеркивает его «не зрительное представление» [Малинина 1992: 219]. Что касается той функции, которую форма осуществляет по отношению к содержанию, то, как мы помним, «эстетическая интуитивно-объединяющая и завершающая форма извне нисходит на содержание в его возможной разорванности и постоянной заданности-неудовлетворенности,

… переводя его в новый ценностный план отрешенного и завершенного, ценностно-успокоенного в себе бытия-красоты» [ПСМФ: 311]. И первый «дар», который осуществляет форма по отношению к содержанию, есть вымышленное эстетическим субъектом «отрешение» последнего от смысла события бытия, где «в вымысле я острее чувствую себя как активно вымышляющего предмет, чувствую свою свободу» [ПСМФ: 308]. Как бы обобщая это утверждение, Бахтин пишет: «Все моменты произведения, в которых мы можем почувствовать себя, свою ценностно относящуюся к содержанию активность и которые преодолеваются [нами. – А. К. ] в своей материальности этой активностью, должны быть отнесены к форме» [ПСМФ: 307]. Относительно таких, уже конкретных, эстетических форм, каким является ритм, Бахтин пишет: «[Ритм. – А. К. ] есть единство возвращающейся к себе, снова нащупывающей себя активности» [ПСМФ: 311], где «центр тяжести лежит не в вернувшемся смысле, а в возвращении деятельности движения» [ПСМФ: 308], «повторяются, возвращаются, заключают связи… моменты относящейся активности, живого само ощущения деятельности» [ПСМФ: 312]. (Кстати, по сути дела о кинестетической составляющей пишет С. С. Аверинцев, анализируя бахтинско-раблезинский смех: «Смех есть событие сугубо динамическое – одновременно движение ума и движение нервов и мускулов» [Аверинцев: 1992, 8]).

Поскольку доминирующей модальностью этой феноменологии является кинестетическая модальность, постольку эстетику этой работы мы назвали эстетикой «активностного эго-персонализма», который во всем видит – и, главное, чувствует – только самого себя. «Единство эстетической формы есть, таким образом, единство… действующего человека, опирающегося на себя самого» [ПСМФ: 312]. Понятным становится и наш выбор в качестве метафоры этого мира искусства, мира, представленного в ПСМФ, – изнутри переживаемый исполнителем танец, где эстетическое бытие танцора – это бытие внутренних ощущений и чувств.

То, что ПТД написана явным аудиалистом – тоже, на наш взгляд, бесспорно. Это можно объяснить не только нарастанием музыкальных впечатлений мыслителя (выше нами упомянуто, в частности, близкое знакомство Бахтина с пианисткой М. В. Юдиной), но и тем, что, как пишет Е. А. Богатырева «Достоевский многие свои произведения надиктовывал и его письмо очень своеобразно, так как это скорее устная речь, с характерной для нее сбивчивостью» [Богатырева 1996: 131].

Бесспорно и то, что возникающие этические и эстетические проблемы, чье описание, а значит, вид, в котором они представлены во внутреннем опыте, даются в других модальностях, Бахтин в ПТД пытается решить переводом последних именно в аудиальный план. В самом деле, какова схема тех преобразований, которые предлагаются Бахтиным в его книге о Достоевском, преобразований, приводящих к возможности эстетического восприятия произведений последнего? Сначала те правды, которые своей несовместимостью разрывают души героев, самого Достоевского и его читателей, «оперсонализовываются», т.е. закрепляются персонально за каждым героем. «Мир Достоевского глубоко персоналистичен. Всякую мысль он воспринимает и изображает как позицию личности» [ПТД: 17]. Это означает, что «высшие принципы мировоззрения — те же, что и принципы конкретнейших личных переживаний. Этим достигается столь характерное для Достоевского художественное слияние личной жизни с мировоззрением, интимнейшего переживания с идеей». [ПТД: 59]. Т.е. переживания-вообще по поводу невозможности разрешений противоречий становятся конкретными переживаниями героев.

Затем героев предлагается воспринимать не в качестве чувствующих субъектов, мучающихся от принципиальной неразрешимости своих проблем, но – в качестве «голосов». Как пишет Бахтин, «Герой Достоевского не образ, а полновесное слово, чистый голос; мы его не видим – мы его слышим; все же, что мы видим и знаем помимо его слова, – не существенно и поглощается словом как его материал» [ПТД: 52]. Уже на этом уровне происходит трансформация, перекодировка нашего восприятия героя: мы начинаем лишь слышать то, что «видели и знали» о герое. Эта перекодировка нашей кинестетики («знание» его чувств) в аудиальность – поскольку герой не просто «голос», но «чистый голос» – приводит к изменению и самой кинестетики: она вслед за голосом становится «чище», т.е. спокойнее. Уже здесь кинестетика самодостаточного эстетического восприятия начинает решать этические проблемы эстетическими средствами.

Но вслед за чувствами, за кинестетикой героев в звуковой, в аудиальный план переводится и изображенный, т.е. визуально данный, окружающий героев внешний мир: «Мировому строю, даже механической необходимости природы, он [герой. – А. К. ] бросает живой упрек, как если бы он говорил не о мире, а с миром» [ПТД: 140]. Наделение мира голосом позволяет герою и нам вместе с ним спорить с миром, не соглашаться с не устраивающими его мировыми законами, а значит, в каком-то смысле их отрицать, обретая тем самым снова некую иллюзию («как если бы») разрешенности эстетическим вымыслом своих проблем. Как отмечает А. А. Казаков, «По всей видимости, именно необходимость скорректировать "образное", пластическое понимания целостности и поставить акцент на ценностной сфере заставила Бахтина использовать при определении жанра полифонического романа музыкальную метафору» [Казаков 2001б: 23]

«Каждую мысль он [Достоевский. – А. К. ] стремился воспринять и сформулировать так, чтобы в ней выразился и зазвучал весь человек и implicite все его мировоззрение от альфы до омеги» [ПТД: 67]. «Достоевский, говоря парадоксально, мыслил не мыслями, а точками зрения, сознаниями, голосами» [ПТД: 67]. У Достоевского «повсюду — определенная совокупность идей, мыслей и слов проводится по нескольким неслиянным голосам, звуча в каждом по-иному»» [ПТД: 176]. Отсюда появляется та «принципиальная, так сказать, неотменная многоголосость и разноголосость ее». [ПТД: 176]. А «событие взаимодействия голосов является последней данностью для Достоевского [ПТД: 177], образуя тем самым «надсловесное, надголосое, надакцентное единство полифонического романа» [ПТД: 44].

В итоге, герои как голоса у Достоевского образуют ту совокупность звуков, то одновременное звучание, те аккорды голосов, которыми и предлагает эстетически наслаждаться Бахтин, как наслаждается многоголосым пением слушатель, находясь в концертном зале или в христианском храме.

Повторим: все словесные образы ПТД, образы, имеющие различные модальности – визуальную, аудиальную, кинестетическую, – по мнению Бахтина, надо перекодировать в аудиальную, на которую и указывает термин «полифония», чтобы в звуковом восприятии как бы растворились все проблемы, этически предельно озабоченных героев писателя.

Перекодировка, перевод описания внутреннего опыта из одной модальности в другую широко практикуется современной психологией или с целью улучшения взаимопонимания между врачом и пациентом, или для того, чтобы последний увидел свои проблемы под другим углом, как бы в новом свете, чтобы у него появилась еще одна возможность для их успешного разрешения. В современной психологии даже разработаны подробные таблицы такого «взаимного перевода языка модальностей» [Горин 1995: 51]. С точки зрения эстетики ценными, на наш взгляд, являются соображения Б. М.Галеева, который отмечает возможность с помощью понятия «полифонии» перекодировки модальностей, используемых другими искусствами, в аудиальную модальность музыки: «Саму полифонию, вместо буквального "много-звучие", удобнее трактовать как именно "много-голосие"», для возможности «понимания "голоса" (и, следовательно, использования этого слова) уже во внемузыкальном контексте, т. е. применительно к другим искусствам» [Галеев 1992: 239].

Эстетические теории Бахтина, предстающие перед нами из трех его работ 1920-х годов, как мы видели, являются тремя разными способами решения этических проблем методами перекодировки модальностей внутреннего опыта. Это подтверждает наш тезис о том, что проблематично говорить о существенной эволюции (эволюции как перехода от менее совершенных к более совершенным формам) эстетических теорий Бахтина за этот период. Констатировать эволюцию во взглядах нет оснований, поскольку визуальность, аудиальность и кинестетика являются с одной стороны, различными, но с другой – совершенно равноправными формами представления, кодировки внутреннего опыта. На наш взгляд уместно говорить об экстенсивном развитии эстетических воззрений философа в 20-е годы ХХ века, о появлении новых подходов, новых взглядов на одно и то же «проблемное ядро», в данном случае – на проблему решения этических задач эстетическими средствами.

К такому же выводу мы приходим и тогда, когда рассматриваем эстетические взгляды Бахтина с точки зрения отношения автора к лирическому герою. Из содержания параграфов первой главы следует, что бахтинская эстетика, представленная в АГ, в значительной мере определяется совпадением позиции автора и читателя, эстетического субъекта вообще, с позицией лирического героя (конкретно – пушкинского стихотворения «Разлука»). Эстетические положения статьи ПСМФ есть взгляды личности, отнявшей у лирического героя чувство порождающей словесной активности, присвоившей себе слово лирического героя, как бы растворившей, ассимилировавшей лирического героя. Наконец, в ПТД главных героев какого-либо произведения Достоевского (как их интерпретирует Бахтин) можно представить в виде одного лирического героя, как бы в виде «лирического мета-героя», на позицию внеположного эстетического созерцания которого должен встать тот, кто стремится к эстетическому восприятию произведений этого писателя, и где одновременно сосуществующие, противоречащие одна другой правды и идеологии образуют при помощи так называемых «двуголосых слов» единое эстетическое целое (у Бахтина имеющее название «полифонизм»).

Наконец, объединенные единой основой («онтологическим эго-персонализмом») «исторический эго-персонализм» АГ, «активностный эго-персонализм» ПСМФ, «идеологический эго-персонализм» и «эстетико-музыкальный эго-персонализм» ПТД тоже способны образовать единое целое, единую «картину» бахтинской эстетики.

На основании проделанной аналитической работы мы приходим к выводу, что формирование эстетической концепции М. М. Бахтина в работах 1920-х годов есть процесс, окончательным результатом которого стало единое целое, где моментами, сторонами выступили специфические эстетические теории, изложенные им в этих работах.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Итогами настоящего исследования являются следующие положения:

1. В основе эстетических теорий Бахтина, представленных в его работах 1920-х годов, лежат а) онтология эго-персонализма (которая нашла свое воплощение в тексте «К философии поступка») и б) отношение автора к своей наиболее полной художественной объективации, называемой в литературоведении «лирическим героем».

2. «Эго-персонализм» как художественное мировоззрение, есть личностная установка, при которой «Я» воспринимает окружающее бытие через определенные личностные качества, являющиеся одновременно и орудиями, с помощью которых создается эстетическое бытие.

3. Стихотворения А. С. Пушкина «Разлука» явилось прообразом эстетической теории Бахтина, представленной в тексте «Автор и герой в эстетической деятельности». Эстетическим субъектом, в этой теории может быть признан тот, кто отождествил свою позицию с позицией лирического героя данного стихотворения. В роли главной художественной формы выступила память пушкинского лирического героя. Поэтому эстетику этой работы Бахтина об авторе и герое можно назвать «историческим» эго-персонализмом.

4. Определяющим представлением эстетической концепции статьи «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» является представление об эстетической форме как об активности эстетического субъекта, видящей во всех эстетических действиях свое преобразующее, творческое начало. Лирический герой здесь полностью ассимилирован эстетическим субъектом, исчезает как художественная объективация, становится «эстетическим объектом», в котором эстетический субъект видит только себя и свою активность. Все и вся в этой эстетике растворено в этой осознающей только себя всепоглощающей активности. Поэтому эстетика данной бахтинской статьи может быть названа «активностным» эго-персонализмом.

5. Героев произведений Достоевского, в том виде как они представлены в книге «Проблемы творчества Достоевского», можно позиционировать в качестве проявлений одного лирического героя по причине совпадения их качеств с качествами последнего. Эстетическая форма «полифонизма», призванная у Бахтина объединить в единое «музыкальное» эстетическое целое «голоса» главных героев того или иного произведения Достоевского, выполняет функцию создания художественного целого из противоречащих друг другу, несовместимых друг с другом идеологий, присущих самому Достоевскому. Материальным носителем и орудием обретения эстетической формы «полифонизма» выступают у Бахтина так называемые «двуголосые слова», отношение к которым как к звуковому, «музыкальному» целому позволяет примирить и заключить в себя эти непримиримые идеологии, оформить их в самодостаточное эстетическое образование. Бахтинская эстетическая концепция, представленная им в книге о Достоевском, была обозначена как, «эстетико-музыкальный» эго-персонализм. Это обусловлено тем, что использование слова как звука музыки, т.е. как материала для художественного оформления, является чисто эстетическим действием. Принадлежность же «двуголосого слова» только субъекту, его произносящему, его «Я», следует из того, что данные типы слов можно рассматривать как цитаты, а последние, принадлежа цитирующему, лишь указывают на цитируемого.

6. В эстетической теории Бахтина, представленной в его работе о Достоевском, присутствуют и такие эстетические формы, как «монологизм», сутью которого является «идеологизм» – авторское подавление своей идеологией идеологий героев, и «диалогизм» – отношение к диалогу как к бесконечному, нескончаемому процессу. Данные формы, принадлежат личности, их создающей, а значит, очевиден стоящий за ними бахтинский эго-персонализм.

7. Все три эстетические теории Бахтина, изложенные в его трех работах 1920-х годов, являются тремя разными способами разрешения внутренних личностных этических проблем художественными средствами. С точки зрения психологии, это было осуществлено методами перекодировки модальностей внутреннего опыта, т.е. Бахтин в каждой работе попеременно выступил в роли визуалиста, кинестетика и аудиалиста.

8. В итоге уместно говорить об экстенсивном развитии эстетических воззрений Бахтина в 20-е годы ХХ века, о появлении новых подходов, новых взглядов на одно и то же «проблемное ядро», а формирование эстетики Бахтина есть процесс, аналогичный формированию единого целого, где моментами, сторонами выступили специфические эстетические теории, изложенные Бахтиным в этих работах.

БИБЛИОГРАФИЯ

 

Бахтин М. М. Работы 20-х годов. Киев, 1994. – 384 с.

Бахтин М. М. Проблемы творчества / поэтики Достоевского. Киев, 1994.– 509 с.

Бахтин М. М. Искусство и ответственность // Бахтин М. М. Работы 20-х годов. Киев, 1994. С. 5–8.

Бахтин М. М. К философии поступка. // Бахтин М. М. Работы 20-х годов. Киев, 1994. С. 9–68.

Бахтин М. М. Автор и герой в эстетической деятельности. // Бахтин М. М.

Работы 20-х годов. Киев, 1994. С. 69–255.

Бахтин М. М Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М. М. Работы 20-х годов. Киев, 1994. С. 257–318.

Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского // Бахтин М. М. Проблемы творчества / поэтики Достоевского. Киев, 1994. С. 7–291.

Бахтин М. М Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Проблемы творчества / поэтики Достоевского. Киев, 1994. С. 203– 492.

Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. – 543 с.

Волошинов В. Н. (М. М. Бахтин) Фрейдизм М., 1993. – 121 с.

Волошинов В. Н. (М. М. Бахтин) Марксизм и философия языка М., 1993.– 192 с.

Медведев П. Н. (М. М. Бахтин) Формальный метод в литературоведении М., 1993. – 207с.

 

Аксенов А. В. Вненаходимость и диалог // Диалог. Карнавал. Хронотоп, Витебск, 1999. №1. С. 256–259.

Апинян Т. А. Философия игры // М. М. Бахтин: Эстетическое наследие и современность: Межвуз. сб. научн. тр. Саранск, 1992. Ч. 1. – 2. С. 263–272.

Бабич В.В. Диалог поэтик: Андрей Белый, Г. Г. Шпет и М.М.Бахтин // Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск. 1998. №1. С. 5–54.

Бак Д. П. Эстетика М. Бахтина в контексте генезиса идеи исторической поэтики // Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. СПб., 1995. С. 179–188.

Батищев Г. С. Диалогизм или полифонизм?: (Антитетика в идейном наследии М. М. Бахтина). // М. М. Бахтин как философ. М. 1992.

Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. К 100-летию со дня рождения М. М. Бахтина (Проблемы бахтинологии) СПб., 1995. – 370 с.

Бахтинские чтения. Сборник. Орел, 1997. Вып. 2. – 328 с.

Бахтинские чтения – I: Сборник материалов Международной научной конференции (Витебск, 3-6 июля 1995г.). Витебск, 1996. – 128 с.

Бахтинские чтения – II: Сборник материалов Международной научной конференции (Витебск, 24-26 июня 1996 г.). Витебск, 1998. – 160 с.

Бахтинские чтения – III: Сборник материалов Международной научной конференции (Витебск, 23-25 июня1998 г.) Витебск, 1998. – 208 с.

Бахтинский сборник: Сб. ст. М., 1990. Вып. I. – 130 с.

Бахтинский сборник: Сб. ст. М., 1991. Вып. II. – 403 с.

Бахтинский сборник: Сб. ст. М., 1997. Вып. III. – 399 с.

Бахтинский сборник: Сб. ст. Саранск, 2000. Вып. IV. – 154 с.

Бахтинский сборник: Сб. ст. М., 2004. Вып. V. – 632 с.

Бибихин В. В. Слово и событие // Историко-философские исследования. Ежегодник 91. Минск, 1991.С. 145–163.

Библер В. С. Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика культуры М. 1991. – 169 с.

Богатырева Е. А. Драмы диалогизма: М. М.Бахтин и художественная культура XX века. М. 1996. – 135 с.

Бондарев А. П. Карнавал/диалог: онтология и логика М. М. Бахтина // М. М. Бахтин и перспективы гуманитарных наук: Материалы науч. конференции (Москва, РГГУ, 1-3 февраля 1993 г.). Витебск, 1994. С. 55–62.

Бонецкая Н. К. Философская антропология М. М. Бахтина // М. М. Бахтин и методология современного гуманитарного знания. Тезисы докладов Вторых саранских Бахтинских чтений. Саранск, 1991. С. 51–52.

Бонецкая Н. К. Теория диалога у М.Бахтина и П.Флоренского // М. М. Бахтин и философская культура ХХ века: Проблемы бахтинологии: Сб. Ст. СПб., 1991. Вып. 1. Ч. 2., а. С. 52–60.

Бонецкая Н. К. М.Бахтин и традиции русской философии // Вопросы философии. М., 1993. № I. С. 83–93

Бонецкая Н. К. М. М.Бахтин в двадцатые годы // Диалог. Карнавал. Хронотоп, Витебск, 1994. № 1. С. 16–62.

Бонецкая Н. К. М. Бахтин и идеи герменевтики // Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. СПб, 1995а, 32–42.

Бонецкая Н. К. Эстетика М. Бахтина и логика формы // Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. СПб, 1995, б. С. 51–59.

Бонецкая Н. К. О стиле философствования М.М.Бахтина. // Диалог. Карнавал. Хронотоп, Витебск, 1996. № 1. С. 6–43.

Бонецкая Н. К. Бахтин глазами метафизика // Диалог. Карнавал. Хронотоп, Витебск, 1998. №1. С. 103–155.

Босенко А. В. Власть времени или оставьте М. Бахтина в покое // М. М. Бахтин и перспективы гуманитарных наук: Материалы науч. конференции (Москва, РГГУ, 1-3 февраля 1993 г.) Витебск, 1994. С. 83–84.

Бочаров С. Г. Об одном разговоре и вокруг него // Сюжеты русской литературы. М. 1999.

Бочаров С. Г. Событие бытия (1995) // М. М. Бахтин: pro et contra. Том II. СПб. 2002. С. 277–294.

Бочаров С. Г. Книга о Достоевском на пути Бахтина // Бахтинский сборник. Вып.5.: Сб. ст. М. 2004. С. 281–314.

Брайен Пул. Михаил Бахтин и теория романа воспитания // М. М. Бахтин и перспективы гуманитарных наук: Материалы науч. конференции (Москва, РГГУ, 1-3 февраля 1993 г.) Витебск, 1994. С. 62–71.

Бройтман С. Н. Историческая поэтика. М., 2001.

Быстрова Т. Ю. Проблема бытия искусства // М. М. Бахтин: Эстетическое наследие и современность: Межвуз. сб. научн. тр. Саранск, 1992. Ч. 1. – 2. С. 204–209.

Вересаев В. В. Спутники Пушкина. М., 1993.

Волкова Е. В. Эстетика М. М. Бахтина М., 1990. – 64 с.

Воронина Н. И. М. М. Бахтин и М. Юдина: истоки и горизонты дружбы. // М. М. Бахтин: Эстетическое наследие и современность: Межвуз. сб. научн. тр. Саранск, 1992. Ч. 1. – 2. С. 171– 183.

Галеев Б. М. Полифония как принцип и полнота // М. М. Бахтин: Эстетическое наследие и современность: Межвуз. сб. научн. тр. Саранск, 1992. Ч. 1.– 2. С. 3–25.

Гаспаров М. Л. Бахтин в русской культуре XX века (1979) // М. М. Бахтин: pro et contra. Том II. СПб., 2002. С. 33–36.

Глазман М. С. Идея эстетического и идея художественного // М. М. Бахтин: Эстетическое наследие и современность: Саранск, 1992. С. 107–120.

Гоготишвили Л. А. Варианты и инварианты М. М. Бахтина (1992) // М. М. Бахтин: pro et contra. СПб., 2002.С. 98–131.

Гоготишвили Л. А. Философия языка М. М. Бахтина и проблема ценностного релятивизма // М. М. Бахтин как философ. М., 1992а. С. 142–174.

Гоготишвили Л. А. Двуголосие в соотношении с монологизмом и полифонией (Текст выступления на конференции «Бахтин и его современники», Индианский ун-т, Блумингтон, декабрь 1999) // Бахтинский сборник. Вып.5.: Сб. ст. М., 2005. С. 338–411.

Горин С. А вы пробовали гипноз? М., 1994. – 192 с.

Горин С. Гипноз: техники россыпью Канск, 1995. – 230 с.

Гриндер Д. Бендлер Р. Из лягушек в принцы. Нейро-лингвистическое программирование. Воронеж, 1994. – 240 с.

Гуревич П. С. Проблема Другого в философской антропологии М. М. Бахтина // М. М. Бахтин как философ. М., 1992. С. 83–96.

Гюнтер Х. Бахтин и «Рождение трагедии» Ф. Ницше // Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск, 1992. № 8. С. 27–35.

Давыдов Ю. «Трагедия культуры» и ответственность индивида (Г. Зиммель и М. Бахтин) // Вопросы литературы. 1997. Вып. 4. С. 91–125.

Диалог. Карнавал. Хронотоп: Журн. научн. разысканий о биогр., теорет. наследии и эпохе М. М. Бахтина. Витебск.

Егоров И. В. Проблема автора в эстетике М. М. Бахтина // М. М. Бахтин и перспективы гуманитарных наук: Материалы науч. конференции (Москва, РГГУ, 1-3 февраля 1993 г.). Витебск, 1994. С.133–134.

Еремеев А. В. От «события» – к «со-бытию» // М. М. Бахтин: Эстетическое наследие и современность. Саранск, 1992. Ч. 1. – 2. С.19–107.

Исаков А. Н. Философия поступка Бахтина и трансцсндентально-феномено-

логическая традиция // М. М. Бахтин и философская культура ХХ века: Проблемы бахтинологии: Сб. Ст. СПб., 1991. Вып. 1. Ч. 1. С. 90–102.

Исупов К. Г. От эстетики жизни к эстетике истории (Традиции русской философии у М. М.Бахтина) // М. М. Бахтин как философ: Сб. ст. М., 1992.С.68–81.

Исупов К. Г. О философской антропологии М. М. Бахтина // Бахтинский сборник: Сб. статей. М., 1990. Вып. 1. С. 30–47.

Исупов К. Г. От эстетики жизни к эстетике истории (Традиции русской философии у М. М.Бахтина) // М. М. Бахтин как философ: Сб. ст. М., 1992.С.68–81.

Исупов К. Г. Альтернатива эстетической антропологии: М. М. Бахтин и П. А. Флоренский // М. М. Бахтин: Эстетическое наследие и современность: Межвуз. сб. научн. тр. Саранск, 1992а, Ч. 1. – 2. С. 161–168.

Исупов К. Г. Апофатика М.М.Бахтина // Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск, 1997. № 3. С. 19–31.

Исупов К. Г. Уроки М. М. Бахтина // М. М. Бахтин: pro et contra. СПб., Том 1, 2001. С. 7–46.

К 100-летию со дня рождения М. В. Юдиной // Диалог. Карнавал. Хронотоп", 1999 Витебск №3

Каган М. С. Морфология искусства. Л., 1972.

Каган М. С. Идея диалога в философско-эстетической концепции М. Бахтина: Закономерности формирования, духовный контекст и социокультурный смысл // М. М. Бахтин и философская культура ХХ века: Проблемы бахтинологии: Сб. ст. СПб., 1991. Вып. 1.Ч. 1. С. 17–31.

Каган Ю. М. О старых бумагах из семейного архива: (М. М. Бахтин и М. И. Каган) // Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск, 1992. С. 60–88.

Казаков А. А. Сюжетное преображение героев Достоевского: Проблема ценностной оформленности романа. // Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск, 2001а, №1.

Казаков А. А. б, К проблеме целого полифонического романа // Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск, 2001. С. 4–58.

Камерон Л. и др. Эмпринт метод. Воронеж, 1997. – 352 с.

Караченцева И. С. и Караченцева Т. С. М. М. Бахтин и Ж. Дерида: фигура читателя // М. М. Бахтин: Эстетическое наследие и современность: Межвуз. сб. научн. тр. Саранск, 1992. Ч. 1. – 2. С. 183–188.

Киклевич А. К. Язык – личность – диалог: (Некоторые экстраполяции социоцентрической концепции М. М. Бахтина). // Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск. 1993. №1. С. 9–20

Кларк К. Холквист М. Архитектоника ответственности (1995 Перевод Н. К. Бонецкой) // М. М. Бахтин: pro et contra. Том II. СПб. 2002. С. 37 –71.

Клеменс Ф. Бахтин как философ различия // Диалог. Карнавал. Хронотоп, Витебск, 1998. №1.

Ковальски Э. Скрытые формалисты или виднейшие критики формальной школы // Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск, 2001. №1. С. 77–97.

Кожинов В. В. Как пишут труды, или Происхождение не<

⇐ Предыдущая45678910111213

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: