 |
Потолок поднимайте, плотники 3 страница
|
|
|
|
– Мы сейчас выйдем из машины! – заорала она ему – почти в него. – Найдем, откуда позвонить, и, может, чего‑ нибудь выпьем! Пойдемте с нами?
Непосредственная реакция старика была сродни блистательной. Сначала он посмотрел на подружку невесты, затем оглядел всех нас, а после ухмыльнулся. Ухмылка его выглядела не менее великолепно от того, что была совершенно бессмысленна. И того, что все зубы старичка были очевидно, великолепно, трансцендентно вставными. Лишь мгновенье он вопросительно вперялся в подружку невесты, и ухмылка его оставалась нетронута. Вернее, даже не вопросительно – с надеждой: словно бы он свято верил, что подружка невесты либо кто‑ то из нас строят славные планы вручить ему корзинку с провизией для пикника.
– Мне кажется, милая, он тебя не услышал! – закричал лейтенант.
Подружка невесты кивнула и вновь поднесла мегафон своих уст к уху старика. С поистине достойной похвалы громкостью она повторила приглашение покинуть вместе с нами автомобиль. И вновь, по всем видимым признакам, старичок готов был согласиться на любое предложение – в том числе, возможно, и сбегать окунуться в Ист‑ Ривер. Но и теперь оставалось тревожное ощущение, что он не услышал ни единого слова. Неожиданно старичок доказал, что так оно и есть. С широченной ухмылкой всем нам совокупно он поднял руку с сигарой и одним пальцем многозначительно постукал сперва себе по губам, а затем по уху. Он это изобразил таким манером, что жест мог относиться к некоей первостатейнейшей шутке, которую старичок хотел в полной мере довести до всеобщего сведения.
В тот миг миссис Силзбёрн рядом со мной подала зримый сигнал понимания – едва не подпрыгнула на месте. Она коснулась розовой атласной руки подружки невесты и закричала:
|
|
|
– Я знаю, кто это! Он глухой и немой – глухонемой! Это дядя отца Мюриэл!
Губы подружки невесты округлились междометием «Ох! ». Она развернулась на сиденье к мужу.
– У тебя есть карандаш и бумага? – проревела она.
Я коснулся ее руки и закричал, что есть у меня. Торопливо – как будто время почему‑ то у всех нас заканчивалось, – из внутреннего кармана я извлек блокнотик и огрызок карандаша, которые не так давно реквизировал из ящика стола в дежурке суточного наряда моей роты.
Как‑ то чересчур уж разборчиво я написал на листке: «Надолго задерживает парад. Идем искать телефон и выпить холодного. Пойдемте? » Сложил листок пополам и передал подружке невесты, которая развернула, прочла и затем передала крохотному старичку. Тот прочел, ухмыляясь, перевел взгляд на меня и несколько раз неистово потряс головой вверх‑ вниз. На какой‑ то миг я подумал, что на этом его выразительный ответ и будет исчерпан, но старичок вдруг сделал жест, из которого я заключил, что он требует у меня блокнот и карандаш. Я повиновался – не глядя на подружку невесты, которая вся шла волнами жгучего нетерпения. Старичок с величайшим тщанием утвердил у себя на колене блокнот и карандаш, мгновенье посидел, нацелив карандаш и совершенно явно сосредотачиваясь, причем ухмылка его сократилась лишь на самую малость. Затем карандаш очень шатко задвигался. Появилась черточка над «т». После чего карандаш вместе с блокнотом были мне возвращены – с изумительно сердечным дополнительным кивком. Еще не вполне застывшими буквами старичок написал всего два слова: «С восторгом». Подружка невесты, прочтя это у меня через плечо, вроде как‑ то слабо фыркнула, но я быстро посмотрел на великого писателя и лицом своим постарался изобразить, что все собравшиеся в этой машине способны оценить поэзию по виду и ему благодарны.
|
|
|
Затем один за другим через обе двери мы выбрались из машины – оставили, так сказать, корабль посреди Мэдисон‑ авеню, в море горячего липкого макадама. Лейтенант чуть задержался, ставя шофера в известность о нашем мятеже. Как я очень хорошо помню, отряд барабанщиков и горнистов по‑ прежнему бесконечно тянулся мимо, и грохот нисколько не умолкал.
Подружка невесты и миссис Силзбёрн повели всех к «Шраффтсу». Шли они парой – почти как скауты‑ разведчики – направленьем на юг по восточной стороне Мэдисон‑ авеню. Закончив брифинг водителя, лейтенант их догнал. Или почти догнал. Он чуть приотстал, дабы наедине с собой извлечь бумажник и понять, очевидно, сколько при нем наличности.
Дядя отца невесты и я замыкали ряды. Оттого ли, что он распознал во мне друга, или же просто оттого, что мне выпало владеть карандашом и блокнотом, но старичок даже не притянулся, а вскарабкался ко мне и занял позицию, пригодную для прямохождения. Верхушка его красивого шелкового цилиндра не вполне доставала мне до плеча. Я задал невеликий темп ходьбы – из уважения к длине старичковых ног. К концу квартала или около того мы отставали от прочих уже значительно. Вряд ли нас обоих это сильно тревожило. Время от времени, помню, шагая бок о бок, мы с моим другом поглядывали вверх и вниз соответственно и обменивались идиотскими гримасами наслаждения взаимным обществом.
Когда мы со спутником достигли вращающихся дверей «Шраффтса» на Семьдесят девятой, подружка невесты, ее муж и миссис Силзбёрн уже стояли там несколько минут. В ожидании выглядели они, как мне помстилось, крайне грозной монолитной троицей. Они беседовали, но едва приблизилась наша разномастная парочка, смолкли. В машине, всего парой минут ранее, когда мимо с ревом шагал отряд горнистов и барабанщиков, общее неудобство, едва ли не общее горе придало нашей маленькой группе какое‑ то подобие союза – той разновидности, что временно сообщается туристам «Кука», [274] которых грозовой ливень застиг в Помпеях. Теперь же, когда мы с крохотным старичком добрались до вращающейся двери «Шраффтса», стало совершенно ясно, что буря миновала. Мы с подружкой невесты обменялись взглядами узнаванья – не приветствия.
|
|
|
– Закрыто на переделку, – холодно констатировала она, глядя на меня. Неофициально, однако безошибочно она выбрала меня третьим лишним, и в тот миг – в причины вдаваться мне хочется не особо – меня ошеломило собственной отдельностью и сиротливостью гораздо сильнее, чем прежде. Примерно одновременно с этим, следует отметить, оживился и мой кашель. Из заднего кармана я вытянул носовой платок. Подружка невесты повернулась к миссис Силзбёрн и своему супругу.
– Тут где‑ то есть «Лоншам», [275] – сказала она, – только я не знаю, где.
– Я тоже, – ответила миссис Силзбёрн. Казалось, она готова расплакаться. И лоб ее, и верхняя губа покрылись испариной, сочившейся, очевидно, даже сквозь толстый слой грима. Под левой рукой она держала черную сумочку из лакированной кожи. Держала, как любимую куклу, а сама при этом выглядела нарумяненной и напудренной в экспериментальном порядке, однако до крайности несчастной девочкой, сбежавшей из дому.
– Нам не найти здесь такси ни за какие коврижки, – пессимистично изрек лейтенант. Выглядел он тоже неважнецки. Его фуражка «небесного фигуриста» смотрелась только что не жестоко неуместной над бледной, потной, глубоко небестрепетной на вид физиономией, и, помню, меня так и подмывало сдернуть ее или же хоть как‑ то поправить, чтоб не торчала уж чересчур набекрень, – тот же соблазн, что, из общих соображений, может посетить на детском утреннике, где неизменно бывает какой‑ нибудь маленький, до крайности невзрачный ребенок в бумажном колпаке, то и дело съезжающем на одно, а то и на оба уха.
– Господи, ну и денек! – за всех нас выразилась подружка невесты. Ее ободок искусственных цветов сбился, и она совершенно взмокла, однако самым поистине уязвимым в ней по – прежнему оставался лишь этот отдаленнейший, так сказать, отросток – ее букет гардений. Она по‑ прежнему, хоть и рассеянно, держала его в руке. Он, очевидно, не пережил надругательств. – Что будем делать? – вопросила она с нехарактерным для нее пылом. – Пешком мы туда не дойдем. Они живут практически в Ривердэйле. [276] У кого‑ нибудь есть блестящие мысли? – Сначала она посмотрела на миссис Силзбёрн, затем на мужа, и только потом – вероятно, в отчаяньи – на меня.
|
|
|
– У меня квартира тут недалеко, – неожиданно и нервно ответил я. – Вот в этом же квартале вообще‑ то. – У меня до сих пор такое чувство, что информацию эту я предоставил громковато. Вполне возможно, прокричал. – Это наша с братом квартира. Пока мы в армии, там живет моя сестра, но сейчас ее нет. Она служил в «Волнах» и уехала в какую‑ то командировку. – Я посмотрел на подружку невесты – или в некую точку у нее над головой. – Вы по крайней мере можете оттуда позвонить, если желаете, – сказал я. – Кроме того, в квартире есть кондиционер. Можно там остыть минутку и передохнуть.
Когда первый шок подобного приглашения сгладился, подружка невесты, миссис Силзбёрн и лейтенант устроили совещание – одними глазами, но, судя по виду, решения ожидать не приходилось. Первой зашевелилась подружка невесты. Сначала посмотрела – вотще – на двух остальных, рассчитывая на какое‑ то мнение по данному вопросу. Затем повернулась ко мне:
– Так, говорите, у вас есть телефон?
– Да. Если только моя сестра его вдруг не сняла, а я не знаю, зачем бы ей это понадобилось.
– Откуда нам знать, не окажется ли там вашего брата? – осведомилась подружка невесты.
Это крохотное соображение мне в перегретую голову не пришло.
– Вряд ли, – ответил я. – Он может, конечно, – это и его квартира, – но, по‑ моему, вряд ли. Правда.
Подружка невесты на миг воззрилась на меня в упор – и даже не вполне грубо для разнообразия, если не считать грубыми детские взгляды. Затем снова повернулась к мужу и миссис Силзбёрн и сказала:
– Можем попробовать. По крайней мере, сумеем позвонить. – Те согласованно кивнули. Миссис Силзбёрн дошла даже до того, что вспомнила о манерах, потребных при получении приглашений перед входом в «Шраффтс». Сквозь пропеченную солнцем штукатурку с ее лица ко мне пробилось подобие улыбки Эмили Пост. [277] Насколько помнится, улыбка эта мне была очень кстати. – Тогда пойдемте же с этого солнцепека, – распорядился наш предводитель. – А с этим мне что делать? – Ответа она решила не дожидаться. Подошла к обочине и без сожалений отцепилась от увядшего букета гардений. – Ладно, веди, Макдуф, [278] – сказала она мне. – Мы пойдем за вами. И я могу сказать только одно: лучше, если его там не окажется, или я этого мерзавца убью. – Она посмотрела на миссис Силзбёрн. – Прошу прощения – но я серьезно.
Как было велено, я двинулся первым, почти счастливый. Мгновенье спустя в воздухе подле меня материализовался шелковый цилиндр – значительно ниже и левее, и мой особый, лишь номинально не приданный мне спутник ухмыльнулся снизу вверх; на краткий миг я подумал, что он сунет ладошку мне в руку.
|
|
|
Трое гостей и мой единственный друг оставались в коридоре, пока я быстро осматривал квартиру.
Все окна были закрыты, два кондиционера поставлены на «выкл. », и первый вдох я сделал как в кармане чьей‑ то старой енотовой шубы. Во всей квартире как‑ то тряско урчал только престарелый холодильник, который мы с Симором купили с рук. Моя сестра Тяпа по‑ своему – по‑ девчачьи, по‑ военно‑ морскому – выключать его не стала. Больше того, по всей квартире нынче без счета наблюдались мелкие неряшливые признаки того, что здесь теперь правит морячка. На диване подкладкой вниз валялся симпатичный темно‑ синий китель энсина. На кофейном столике перед диваном стояла открытая коробка конфет «Луи Шерри» – полупустая, а несведенные конфеты, по всему видно, плющили, чтобы разведать начинку. На письменном столе – рамка с фотографией весьма дерзновенного на вид молодого человека: его я раньше не видел. Все же пепельницы, куда ни падал глаз, распускались пышным цветом мятых косметических салфеток и сигаретных окурков, испачканных губной помадой. Я не стал заходить ни в кухню, ни в спальню, ни в ванную – только открыл двери и посмотрел, не таится ли где Симор. Во‑ первых, у меня как‑ то не было сил, и я ленился. Во‑ вторых, я довольно‑ таки плотно занялся подъемом жалюзи, включением кондиционеров и опустошением пепельниц. Кроме того, меня почти тут же приступом взяли остальные бойцы нашего отряда.
– На улице прохладнее, – сказала подружка невесты вместо приветствия, заходя в квартиру.
– Я сейчас буду с вами, – ответил я. – По‑ моему, у меня этот кондиционер не работает. – Кнопку «вкл. », похоже, заело, и я деловито в нее тыкал.
Пока я разбирался с выключателем – не сняв, насколько я помню, даже фуражки, – остальные с немалым подозрением перемещались по комнате. Краем глаза я за ними наблюдал. Лейтенант подошел к письменному столу и теперь стоял, уставившись на три‑ четыре квадратных фута стены прямо над ним, куда мы с братом по причинам подчеркнуто сентиментальным прикнопили сколько‑ то глянцевых фотографий восемь на десять. Миссис Силзбёрн села – неизбежно, как мне показалось, – в единственное в комнате кресло, где раньше любил спать мой покойный бостонский терьер; подлокотники, обитые грязным рубчатым плисом, были тщательно обслюнявлены и пожеваны во многочисленных собачьих кошмарах. Дядя отца невесты – мой большой друг – как‑ то исчез совсем. Подружка невесты тоже вдруг куда‑ то подевалась.
– Через секундочку я принесу вам чего‑ нибудь выпить, – тягостно вымолвил я, по‑ прежнему стараясь принудить кондиционер к работе.
– Мне бы не повредило что‑ нибудь холодное, – раздался очень знакомый голос. Я развернулся всем корпусом и увидел, что подружка растянулась на диване, чем и объяснялось ее заметное исчезновение по вертикали. – Я сейчас возьму ваш телефон, – сообщила она. – Мне все равно трудно рот открывать в таком состоянии, у меня там все пересохло. Язык совершенно высох.
Кондиционер неожиданно включился и зажужжал, и я вышел на середину комнаты – между диваном и креслом, где сидела миссис Силзбёрн.
– Не знаю, что тут есть выпить, – сказал я. – В холодильник я пока не заглядывал, но могу себе представить…
– Несите что угодно, – перебила меня с дивана наша вечная вития. – Только чтобы мокрое. И холодное. – Ее каблуки покоились на рукаве кителя. Руки были сложены на груди. Под голову подпихнута подушка. – Положите льда, если есть, – сказала она и закрыла глаза. Краткое, но смертоносное мгновение я смотрел на нее сверху вниз, затем нагнулся и как можно деликатнее выпростал из‑ под ее ног Тяпин китель. Едва я направился прочь из комнаты, дабы приступить к своим хозяйским обязанностям, как от стола ко мне обратился лейтенант.
– Откуда у вас все эти снимки? – спросил он.
Я тотчас подошел к нему. Огромной своей фуражки я так и не снял. Мне в голову не пришло ее снимать. Я встал у стола рядом, однако чуточку позади лейтенанта и задрал голову к фотографиям на стене. Сказал, что это, по большей части, старые снимки детей, которые участвовали в программе «Что за мудрое дитя» в те дни, когда мы были там с Симором.
Лейтенант повернулся ко мне.
– А что это? – спросил он. – Я никогда ее не слышал. Такая детская викторина? Вопросы‑ ответы? – В голос его безошибочно вкрался soupgon[279] армейского чина – нешумный, однако ползучий. Кроме того, лейтенант вроде бы смотрел на мою фуражку.
Я снял ее и сказал:
– Да не вполне. – Во мне вдруг проснулась толика мелкой фамильной гордости. – Так было, пока там не появился мой брат Симор. И снова более‑ менее вернулось на круги своя, когда он ушел из программы. Но он поменял весь жанр. Он превратил программу в такой детский «круглый стол».
Лейтенант на меня посмотрел, как мне показалось, с несколько преувеличенным интересом.
– Вы тоже там выступали? – спросил он.
– Да.
Через всю комнату, из незримых пыльных глубин дивана подала голос подружка невесты.
– Посмотрела бы я, как мой ребенок выступает в такой дурацкой программе, – сказала она. – Или на сцене играет. Что‑ нибудь эдакое. Только через мой труп он станет выставлять себя перед публикой. Это же им всю жизнь ломает. Да одна публичность и прочее – спросите любого психиатра. В смысле, у них тогда будет нормальное детство, я вас спрашиваю? – Голова ее, увенчанная перекосившимся теперь цветочным ободком, вдруг появилась в поле зрения. Словно лишенная тела, она примостилась на подиуме диванной спинки лицом к нам с лейтенантом. – Вот в чем, наверное, беда с этим вашим братом, – сказала Голова. – В смысле, если у вас в детстве жизнь сплошь цирковых уродцев, неудивительно, что вы так и не учитесь взрослеть. Соотноситься с нормальными людьми или как‑ то. Миссис Феддер о том и говорила в спальне этой дурацкой пару часов назад. Вот так вот и говорила. Ваш брат так и не научился ни с кем соотноситься. Он, очевидно, только и умеет так, что людям потом швы на лицо накладывают. Вообще неприспособлен ни для брака, ни для какого хоть капельку нормального существования, а? Вот ровно об этом миссис Феддер и говорила. – Затем Голова чуть повернулась и вперилась в лейтенанта. – Я разве не права, Боб? Она же так говорила или не говорила? По правде скажи.
Но следующим заговорил не лейтенант, а я. Во рту у меня пересохло, в паху повлажнело. Я сказал, что мне наплевать, в бога душу, с высокой колокольни, на то, что о Симоре имела сказать миссис Феддер. Или, говоря вообще, любая другая профессиональная дилетантка или стерва‑ любительница. Сказал, что на Симора с десяти лет нападали все дипломированные Любомудры summa‑ cum‑ laude[280] и смотрители интеллектуальных сортиров в стране. Сказал, что все могло быть иначе, если б Симор оказался маленьким пижоном с высоким коэффициентом умственного развития. Сказал, что эксгибиционистом он никогда не был. Каждую среду он ходил на передачу, как на собственные похороны. Он даже, елки‑ палки, ни с кем не разговаривал по пути в автобусе или метро. Сказал, что ни один из этих клятых снисходительных четверосортных критиков и обозревателей никогда не видел в Симоре то, чем Симор на самом деле был. Поэта, елки – палки. И я имею в виду – поэта. Пусть бы он не написал ни одной стихотворной строчки, все равно – тем, что в нем было, он мог вас ослепить мочкой собственного уха.
Тут я, хвала господу, умолк. Сердце колотилось просто ужас, и, как случается со многими ипохондриками, мне вдруг почудилось, что вот из вещества того же, что эта моя речь, и созданы сердечные приступы. [281] До сего дня я не имею ни малейшего представления, как отреагировали гости на мой выплеск – на поток мутных инвектив, что я на них обрушил. Я вновь осознал окружающий мир, когда раздался непреходяще знакомый рев туалетного бачка. Донесся он из глубины квартиры. Я вдруг оглядел комнату и всмотрелся в наличествующих гостей, а также между ними.
– А где же старик? – спросил я. – Старичок где? – Вот ведь я неспешный.
Странным образом ответ, раздавшись, поступил от лейтенанта, а не от подружки невесты.
– Полагаю, в уборной, – сказал он. Заявление было сделано с той особой прямотой, которая выдает в говорящем отнюдь не любителя замалчивать факты повседневной гигиены.
– А, – произнес я. Я снова довольно рассеянно оглядел комнату. Намеренно или нет я старался избегать ужасного взгляда подружки невесты, я уже не помню – или не желаю помнить. На жестком стуле в углу я заметил шелковый цилиндр дяди невестиного отца. Мне захотелось поздороваться с цилиндром вслух.
– Принесу чего‑ нибудь холодного, – сказал я. – Подождите минутку.
– Можно позвонить? – вдруг спросила меня подружка невесты, когда я проходил мимо дивана. Ноги она опустила на пол.
– Да – да, конечно, – ответил я. Посмотрел на миссис Силзбёрн и лейтенанта. – Если есть лимоны или лаймы, я сделаю «том‑ коллинзы». Пойдет?
Ответ лейтенанта поразил меня своей живостью.
– Тащите, – воскликнул он, потирая руки, как большой любитель выпить.
Миссис Силзбёрн оторвалась от созерцания снимков над столом и сообщила:
– Если будете делать «том‑ коллинзы», прошу вас – мне самую малейшую капельку джина. Почти совсем не надо, если вас не затруднит.
Судя по виду, она несколько оправилась – даже за то краткое время, что мы пробыли у меня. Быть может, просто потому, что стояла всего в нескольких шагах от заработавшего кондиционера и на нее дул холодный воздух. Я дал слово о ее порции позаботиться особо, затем оставил ее наедине с затрапезными «звездами» радио начала тридцатых и конца двадцатых годов, среди множества былых физиономий нашего с Симором детства. И лейтенант, похоже, прекрасно мог о себе позаботиться в мое отсутствие: он, заложив руки за спину, как одинокий ценитель, уже придвигался к книжным шкафам. Подружка невесты увязалась за мной, зевая на ходу, – глубоко и слышимо, даже не пытаясь подавить или скрыть этот зевок.
Она шла за мной к спальне, где находился телефон, а из дальнего конца коридора навстречу нам двигался дядя отца невесты. На лице его была та гримаса свирепого покоя, что обманывала меня почти всю дорогу в машине, но едва он приблизился, она сменилась на свою противоположность: старичок одарил нас пантомимой сердечнейших приветствий и поклонов, и я поймал себя на том, что в ответ тоже неумеренно щерюсь и киваю. Редкие седые волосы, судя по всему, старичок только что причесал – едва ли не вымыл, будто в недрах квартиры отыскалась крохотная цирюльня. Мы с ним разошлись, и мне захотелось обернуться; когда же я это сделал, он рьяно помахал мне – от всего сердца, bon voyage, [282] возвращайтесь скорее. Подбодрило меня это несказанно.
– Он что, ненормальный? – спросила подружка невесты.
– Надеюсь, – ответил я и открыл перед ней дверь спальни.
Она грузно уселась на одну из парных кроватей – Симорову.
Телефон стоял на тумбочке под рукой. Я сказал, что мигом принесу выпить.
– Не беспокойтесь, я сейчас выйду, – ответила она. – Только дверь закройте, если не возражаете… Нет, я не в этом смысле, просто я не могу разговаривать по телефону, если дверь не закрыта.
Я ответил, что сам такой же, и повернулся к выходу. Но едва собрался сделать шаг из прохода между кроватями, как заметил в нише окна складной холщовый саквояж. На первый взгляд, он походил на мою сумку, чудом самостоятельно добравшуюся до квартиры с Пенсильванского вокзала. Потом я подумал, что он Тяпин. Я подошел. Саквояж был не застегнут, и единственного взгляда на верхний слой его содержимого хватило, чтобы понять, чей он на самом деле. Вторым, более предметным взглядом я обнаружил поверх двух стиранных бурых армейских рубашек то, что, на мой вкус, никак не следовало оставлять в комнате наедине с подружкой невесты. Я взял это из саквояжа, сунул под мышку, панибратски помахал гостье, уже сунувшей палец в отверстие первой цифры номера, который намеревалась набрать, и дожидавшейся, когда я отсюда выметусь, после чего закрыл за собой дверь.
Я постоял возле спальни в милостивом одиночестве коридора, не очень понимая, что делать с дневником Симора, коим, следует поспешно добавить, и был тот предмет, что я извлек из холщового саквояжа. Первая полезная мысль – спрятать его, пока не разойдутся гости. Мне представилось разумным отнести его в ванную и сунуть в корзину для белья. Однако по втором и более зрелом размышлении я решил отнести его в ванную, прочесть что – нибудь и только потом сунуть в корзину для белья.
То был день, бог свидетель, не только неистовых знаков и символов, но и безудержного общения посредством письменности. Если прыгаешь в переполненные автомобили, Судьбе угодно приложить массу окольных усилий – перед тем, как все эти прыжки начнутся, – дабы у тебя с собой оказались блокнот и карандаш: вдруг кто из попутчиков окажется глухонемым. Если проскальзываешь тайком в ванные, не помешает поднять голову и проверить, не оставил ли кто над раковиной посланий, отдающих апокалиптическим пророчеством или чем иным.
Многие годы у семерых детей в нашей однованной семье имелась приторная, быть может, однако практичная привычка оставлять друг другу сообщения мокрым обмылком на зеркальце аптечки. Общая тема этих посланий обычно сводилась к чрезмерно строгим попрекам и довольно часто – к неприкрытым угрозам. «Тяпа, убирай мочалку, когда домоешься. Не бросай на полу. Целую, Симор». «Уолт, твоя очередь вести 3. и Ф. в парк. Я водил вчера. Угадай кто». «В среду у них юбилей. Не ходите в кино и не шляйтесь по студии после передачи или оштрафую. Тебя это тоже касается, Дружок». «Мама сказала, что Зуи чуть не слопал “Финолакс”. Не оставляйте слегка ядовитые предметы на раковине, а то он дотянется и съест». Это, разумеется, образцы прямиком из нашего детства, но и много лет спустя, когда из соображений независимости или что там еще могло у нас быть мы с Симором отделились и переехали в собственную квартиру, от семейной традиции мы отошли не более чем номинально. То есть обмылки свои выкидывали не сразу.
Вписавшись в ванную с дневником Симора под мышкой и тщательно заперев дверь, я заметил послание почти тут же. Но оставила его отнюдь не рука Симора – то безошибочно был почерк моей сестры Тяпы. Мыло там или не мыло, буквы у нее почти всегда выходили неразборчиво мелкими, и на зеркале ей удалось уместить следующую надпись: «Потолок поднимайте выше, плотники, выше. Входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей. [283] С любовью, Ирвинг Сафо, [284] ранее законтрактованный “Студиями Элизий, Лтд. ”. Прошу тебя, будь счастлив счастлив счастлив со своей прекрасной Мюриэл. Это приказ. Я старше всех по званию в этом квартале». Надо отметить, наемный писатель, упомянутый в тексте, был большим любимцем – соответственно временным интервалам – у всех детей нашей семьи, главным образом потому, что поэтический вкус Симора оказал на всех нас столь неизмеримое воздействие. Я прочел и перечел цитату, а потом уселся на край ванны и раскрыл дневник Симора.
Ниже точно воспроизводятся те страницы из дневника Симора, что я прочел, сидя на краю ванны. Мне представляется совершенно правильным опустить конкретные даты. Достаточно сказать, я думаю, что все эти записи делались, пока он был расквартирован в Форт‑ Монмуте в конце 1941 – начале 1942‑ го, за несколько месяцев до того, как назначили дату свадьбы.
Вечером на построении был мороз, однако человек шесть только из нашего взвода все равно упали в обморок, пока бесконечно играли «Усеянное звездами знамя». [285] Наверное, если кровообращение нормальное, стоять по стойке смирно для человека неестественно. Особенно если держишь свинцовую винтовку «на кра‑ УЛ! ». У меня ни кровообращения, ни пульса. Неподвижность – дом мой. Мы с ритмом «Усеянного звездами знамени» идеально понимаем друг друга. Для меня этот ритм – романтический вальс.
После поверки нам дали увольнительные до полуночи. Мюриэл встретил в «Билтморе» в семь. Пару стаканчиков, пару сэндвичей с тунцом как из закусочной, затем кино, которое ей хотелось посмотреть, что‑ то с Грир Гарсон. В темноте я несколько раз посматривал на М., когда самолет сына Грир Гарсон не вернулся с задания. [286] Рот у нее был приоткрыт. Увлечена, обеспокоена. Отождествление с трагедией «Метро‑ Голдвин‑ Майер» полное. Я благоговел и был счастлив. Как же я люблю ее неразборчивое сердечко и как оно необходимо мне. Когда дети в фильме принесли показать маме котенка, М. посмотрела на меня. М. любила этого котенка и хотела, чтобы я тоже его любил. Даже в темноте чувствовалось, что она по обыкновению отстраняется от меня, если я сию же секунду не люблю то, что любит она. Потом, когда мы выпивали на вокзале, она спросила, неужели котенок не показался мне «довольно милым». Она больше не произносит «миленький». Когда же это я перепугал ее так, что она отбросила свой обычный словарь? Поскольку я такой зануда, я привел ей определение сентиментальности, предложенное Р. Х. Блайтом: [287] мы сентиментальны, когда наделяем что‑ то нежностью большей, чем это наделил ею Господь. Я сказал (нравоучительно? ), что Господь, несомненно, любит котят – но, по всей вероятности, без техниколорных пинеток на лапках. Такой творческий штрих он оставляет сценаристам. М. поразмыслила, вроде бы согласилась, но «знание» это не было слишком желанным. Она сидела, помешивая в стакане и чувствуя себя от меня вдалеке. Ее беспокоит, как любовь ко мне накатывает на нее и откатывает, возникает и пропадает. М. сомневается в ее реальности просто потому, что любовь эта не доставляет такого же постоянного наслаждения, как котенок. Господи, как же это грустно. Человеческий голос замысливает всё обесчестить на земле.
Сегодня ужин у Феддеров. Очень хорошо. Телятина, картофельное пюре, лимская фасоль, прекрасный салат из зелени с маслом и уксусом. На десерт – то, что приготовила сама Мюриэл: нечто из замороженной творожно‑ сырной пасты, а сверху малина. У меня аж слезы на глаза навернулись. (Сайге[288] говорит: «что со мной, не знаю/ но благодарно/ слезы мои текут». ) На стол рядом со мной поставили бутылку кетчупа. Мюриэл, очевидно, сказала миссис Феддер, что я поливаю кетчупом все. Чем угодно бы на свете пожертвовал, лишь бы увидеть, как М. раздраженно оправдывает меня перед матерью за то, что я ем стручковую фасоль с кетчупом. Моя драгоценная девочка.
После ужина миссис Феддер предложила послушать передачу. От ее восторга перед программой, от ее ностальгии – в особенности по былым дням, когда участвовали мы с Дружком, – мне не по себе. Сегодня передача шла аж с какой‑ то флотской базы возле Сан‑ Диего. Чересчур много педантичных вопросов и ответов. Фрэнни говорила так, будто у нее насморк. Зуи был в лучшей мечтательной форме. Диктор сбил их на тему жилищного строительства, и малютка Бёрк сказала, что терпеть не может похожие друг на друга дома – в смысле, длинные ряды идентичных «жилых застроек». Зуи ответил, что они «славные». Сказал, что славно будет вернуться домой и оказаться в чужом доме. Нечаянно поужинать с чужими людьми, нечаянно поспать в чужой постели, а утром поцеловать всех на прощанье, полагая, что это твоя собственная семья. Он сказал, что ему даже хочется, чтобы все на свете были на одно лицо. Дескать, всех, кого бы ни встретил, считаешь своей женой, мамой или папой, и люди всегда будут обниматься при встрече, куда бы ни пошли, и все это будет «очень славно».
|
|
|
