4. Развитие субъектных форм в лирике XIX – начала

4. Развитие субъектных форм в лирике XIX – начала

XX века

Бройтман, С. Н. Субъектная структура русской лирики XIX – начала XX века в историческом освещении // Известия АН СССР. – Сер. лит. и яз. – Т. 47. – 1988. – № 6. – С. 534-537.

Исходным началом в период рубежа веков становится не аналитическое различение «я» и «другого», а их изначально нерасчленимая целостность, принимающая разные формы — неосинкретизма, парадигматически личных структур и т. д.

На первых порах поиски новой субъектной целостности идут через медитации на популярную в 90-е годы тему наследственности, культивирование идеи человека как родового существа и утверждение его пантеистического родства с природой. Эти мотивы характерны для А. Добролюбова и И. Коневского. < …>

К принципиально родственной структуре — к «нераздельности и неслиянности» «я» и «другого» — приходит А. Блок.

Размывание четких субъектных границ, характерных для классики, началось уже в первой книге Блока. Бросающейся в глаза особенностью «Стихов о Прекрасной Даме» является особая роль неместоименных форм выражения субъекта речи (типа: «И поздно, и темно. Покину без желаний / Бунтующий весельем старый дом. / Окончу светлый путь, не буду ждать свиданий. / Как шел туда, — и выйду незнаком»). Такая субъектная форма дает в каноническом варианте первой книги 28, 8 % встречаемости — большую частоту ее употребления мы видим лишь в «Верстах» — самой «блоковской» книге М. Цветаевой. Неместоименность (как и семантика неопределенно-субъектных предложений) подчеркивает принципиальную нелокализуемость многих интенций носителя речи в лично-субъектных терминах. Показательно, что эта форма возвращает нас на новом уровне к архаическим структурам синкретического выражения лица, характерных для древнерусского языка и фольклора.

Во втором томе лирики Блока неместоименность уже не играет столь важной роли, хотя в целом доля неосинкретических и диалогических форм субъектной организации здесь возрастает. Происходит это за счет появления отсутствовавшей ранее у Блока несобственной прямой речи и субъектно нелокализуемых («интерсубъектных») голосов. Наконец, в III томе резко возрастают формы субъектной организации, связанные со взглядом на субъекта речи как на «другого) (67, 1 %), и неосинкретические и диалогические способы представления лица (65, 7 %). Именно теперь Блок находит своеобразные (но ставшие после него неотъемлемым свойством поэзии XX в. ) субъектные отношения, принципиально не умещающиеся в рамки классических представлений и до сих пор остающиеся предметом дискуссий блоковедов. Особенно перспективными для проникновения в исторический смысл этих новаций Блока представляются наблюдения П. П. Громова над циклами «На поле Куликовом», «Итальянские стихи», «Кармен», в которых рождается не бывшая до того в русской поэзии нераздельность, но одновременно и историческая дистанцированность. «неслиянность» в субъекте речи «я» и «другого» (участника Куликовской битвы, субъекта истории в «Итальянских стихах», героя мифа о Кармен). Дальнейшее углубление в проблему требует пристального анализа собственно субъектной организации стихотворений Блока, П. П. Громовым по существу только начатого.

Наиболее наглядно форма типично блоковских отношений субъектами представлена в 4-м стихотворении цикла «Кармен»: «Бушует снежная весна. / Я отвожу глаза от книги... / О. страшный час, когда она, / Читая по руке Цуниги, / В глаза Хозе метнула взгляд! / Насмешкой засветились очи, / Блеснул зубов жемчужный ряд, / И я забыл все дни, все ночи, / И сердце захлестнула кровь, / Смывая память об отчизне... / А голос пел: Ценою жизни / Ты мне заплатишь за любовь! »

Очевидно, что одним и тем же местоименением «я» в стихотворении назван не один, а два субъекта. Первый («Я отвожу глаза от книги») лирический герой цикла, вспоминающий (или читающий) сцену, в которой участвует герой мифа о Кармен — Хозе. Второй раз «я» («И я забыл все дни, все ночи») — это уже сам Хозе, точнее, нераздельность и неслиянность лирического героя и Хозе. При этом перед нами происходит превращение субъекта речи из зрителя, внеположпого бытийной ситуации в ее действующее лицо, утверждается дополнительность этих двух позиций. Такого рода дополнительность при переходе от положения зрителя к положению действующего лица столь же характерна для Блока, как для Анненского противоположный переход — от участника к зрителю. Но это один из смысловых пластов субъектной метаморфозы. Возникает и ряд других смысловых перспектив. Создается, например, нераздельность любовной коллизия данного стихотворения и художественно-мифологического ее прототипа — действа о Кармен и Хозе. В этом контексте Кармен, объединяющая в себе героиню современной и легендарной любовных историй и актрису, оказывается по мифологической логике медиатором между «я» и Хозе и способствует их сближению, если не отождествлению.

Учтем также, что описываемая субъектная метаморфоза не является однонаправленной. Перед нами не просто превращение «я» в Хозе, а их взаимопереходы, яснее видимые в контексте всего цикла. Действительно, если Хозе — это «вековой прототип» «я» (а «я» — художник оказывается через Хозе сопричастным народно-поэтическому сознанию), то и сам Хозе заряжается творческой энергией лирического героя. Так, в следующем стихотворении цикла возникает синкретический образ героя — Хозе, «поклонника Кармен», данный со стороны — как «он». Но перед нами и «художник», видящий «творческие сны», т. е. приравненный в этом плане к поэту — создателю цикла. В творческом самосознании Блока именно такой субъект — нераздельность и неслиянность «я» и «другого», «простого человека» и «художника» — есть полный, а не частичный человек. По существу это тот будущий «человек-артист», который немыслим без «двойственного отношения к явлению, знания дистанции, умения ориентироваться».

В о п р о с ы:

1. Как меняется образ лирического героя в поэзии рубежа XIX – XX веков?

2. Чем можно объяснить изменение субъектных границ в лирике этого периода? Является ли это изменение продолжением наметившейся ранее тенденции или оно связано исключительно с культурой серебряного века?