 |
Рассказы 1915‑1945 2 страница
|
|
|
|
С террасы услышала она звонок в спальне матери и вошла. Окна были плотно завешаны, в комнате стоял густой мрак. Ольга Федоровна спросила ясным странным голосом:
– Лизочка, это ты? Зажги свечу.
Лиза зажгла. Тем же необычным голосом, каким говорят, когда случилось что‑ нибудь важное и неожиданное, Ольга Федоровна сказала:
– Позови всех, кто хочет со мной проститься. Меня не будет.
Лиза стояла в неподвижном изумлении. Из мигавшего, красноватого полумрака на нее смотрело невиданно прекрасное лицо… Что такое, что такое вдруг случилось? Все лицо светилось от шедшего изнутри света, глаза были большие, прислушивающиеся; как будто вдруг что‑ то огромное и очень радостное встало перед душою, и в блаженном восторге душа внимала неожиданной вести.
Лиза подняла руку и, задыхаясь, сказала:
– Мама!
И замолчала.
Пришли все. Ольга Федоровна, глядя тем же необычным взглядом, повторила не совсем разборчиво:
– Проститесь со мною, а то меня не будет. Увидела Ивана; припоминая, пристально поглядела на него, как будто из большой дали; вспомнила и спросила:
– Распорядился насчет Гнедчика?
Иван смущенно улыбнулся загорелым лицом и развел руками.
– Мне Лиза передавала. Только что ж его подковывать? Он подкован.
Ольга Федоровна с улыбкою взглянула на Лизу.
– Напутала плясунья наша… Я сказала: в табун его не пускайте, он подкован.
– Ах, вот что! Я так и велел.
– Ну, я знала. Ты обо всем подумаешь.
Ее как будто радовало, что Ваня еще может и должен серьезно думать обо всем том, что ей самой вдруг стало чуждым и умилительно‑ малым.
Ольга Федоровна замолчала. Она опустила руки на одеяло и, полусидя в подушках, оглядывала всех. Так глядят люди, отправляясь в далекий путь и стараясь запечатлеть в памяти милые лица.
|
|
|
Говорить ей было трудно, и она больше уже не говорила. Только сидела, – преображенная, светящаяся, – и удовлетворенно переводила глаза с одного лица на другое. И одышка была у нее, и – чуть пошевелится – остро кололо в бок, и вся она была разбита долгою болезнью. Но ярко и ясно горела душа, – высоко над животными страданиями. Все кругом начинали чувствовать себя другими и благоговейно молчали, изредка чуть‑ чуть слышно перешептываясь.
Она сказала:
– Ну, прощайте, милые мои. Устала.
Лизе, однако, показалось, – она отсылает их не потому, что устала, а что ей необходимо остаться наедине с тем большим и радостным, чего они не постигали.
Поочередно все простились. Вышли в зальце, где чуть коптила висячая лампа‑ «молния». Николай Сергеевич в недоумении развел руками и сказал:
– Сколько лет мы жили с мамой… Как же мы до сих пор не заметили, до чего она прекрасна?
Лиза возразила:
– Я другое почувствовала; до чего она могла быть прекрасной, какие в ней были скрыты возможности. И поразительно, поразительно: пришла смерть, – и вдруг возможности превратились в действительность. Я ничего не понимаю, – как это могло случиться?
Николая Сергеевича покоробило.
– При чем здесь смерть? По‑ моему, мама сейчас великолепно выглядела. У меня даже появилась надежда.
– Как? Ты не почувствовал, что это смерть?.. Да ведь она даже сама сказала: «Проститесь со мной, а то меня не будет».
– Что значит: «а то меня не будет»? Так никто не говорит. Она сказала: «Проститесь со мной, а то меня всё будят».
Лизу поразило, до чего этот умный человек ничего не в состоянии почуять душою. Ей не хотелось колыхать тех светлых полумыслей, полунастроений, которыми до краев полна была душа, и она коротко возразила:
– А кто ее когда будит? И мама сказала бы «будют», а не «будят».
|
|
|
И вышла на террасу.
Было тихо‑ тихо. Пахло дубом. На жутком пепельно‑ сером небе поднимался из‑ за аллеи тускло‑ оранжевый месяц. Лиза взволнованно смотрела в сухую темноту и думала:
«Так вот она, смерть! »
За садовой оградой, на дворе, зашуршали по пыли колеса тележки, зазвякали бубенчики. Из темноты сада взошел на террасу земский доктор Иван Петрович и внес с собою в прохладный аромат дуба запах степной пыли и полыни.
– Это кто здесь?! – рычащим и оторопелым голосом спросил он. – А‑ а, Лизавета Сергеевна! Здравствуйте! Что мамаша?
Он был худой, огромного роста, с белесою бородкою; разговаривая, близко придвигал лицо к лицу собеседника и таращил на него глаза сквозь очки.
Лиза строго и торжественно ответила:
– Мама умирает.
– Пустяки какие! Вздор! Мы еще подержимся! Сердце у нас для наших лет весьма еще сносное, а это главное.
Перегнувшись через перила, он отряхнул над кустами от пыли свою крылатку, положил ее на перила и, потирая руки, ушел в комнаты.
Лиза взволнованно расхаживала по скрипевшим половицам террасы и не хотела давать себе отчета в чувстве вражды, которое вдруг ее охватило по отношению к доктору. Сквозь открытые окна вскоре послышался его громкий голос:
– Вздохните поглубже! Та‑ ак!.. Откашляйтесь! Сильнее кашляните! Хо‑ орошо!..
Лиза вошла в спальню. Задыхающаяся Ольга Федоровна полусидела, обнаженная по пояс. Таня ее поддерживала, а доктор, наклонившись, выслушивал сзади спину; его белесые волосы космами лежали на подушке. Лицо у Ольги Федоровны было покорно страдающее, но все такое же просветленное, как раньше.
– Н‑ н‑ у‑ с… – Иван Петрович выпрямился. – Придется вам еще баночек поставить на бок.
Он вышел с Танею в залу. Усталая Ольга Федоровна полулежала в подушках и большими глазами смотрела на Лизу. Лиза к ней наклонилась.
– Мамочка, тебе нужно что‑ нибудь? Ольга Федоровна прошептала:
– Зачем они меня так мучают?
Лиза всхлипнула и прижалась щекой к беспомощно лежавшей на одеяле руке. Рука повернулась и ласково погладила ее пальцами по мокрой щеке. И мягкими, лазурными волнами нахлынули детские воспоминания, – не умом их Лиза вспомнила, а как‑ то телом, кожей, – от этого ласкового прикосновения руки к заплаканной щеке. И вдруг она почувствовала, как виновата перед матерью. Лиза плакала и целовала ее руку, а Ольга Федоровна молча смотрела нездешне‑ ласковыми глазами.
|
|
|
Доктор суетливо вошел с Танею в спальню. Впрыснул камфару, потом опять обнажил умирающую и начал ставить банки на тучный бок в толстых желтых складках.
Лиза, закусив зубами веточку жасмина, вышла в залу. На жестком диване сидел Николай и курил сигару. Иван в запыленных смазных сапогах расхаживал по комнате. Лиза в негодовании сказала полушепотом:
– Возмутительно! Как он смеет мешать ей умереть! Николай Сергеевич вытаращил глаза.
– Что ты, Лиза, говоришь!
– Да! Да!.. Разве можно так мучить человека? И разве он не понимает, этот дурак, чго ему тут больше нечего делать!
– Бог знает что такое! – Николай Сергеевич возмущенно развел руками, а Иван неодобрительно замычал.
– Зачем он мучает маму?
– Если бы тебе было пять лет, я бы понял твой вопрос. А теперь недоумеваю. «Мучает», чтобы спасти ее от смерти, потому что врач до последнего момента должен не терять веры и бодрости.
– Врач прежде всего должен уметь почувствовать, когда человек умирает. И должен знать, что смерть важнее его банок и камфары.
Николай Сергеевич пренебрежительно и безнадежно махнул рукой, а Лиза стиснула ладонями виски и вышла наружу. Спустилась в сад и села на скамейку перед террасой. Из окон через листву сирени падал свет на белую дорожку, и лучи на всем своем! протяжении явственно прорезывались сквозь сухой туман. Доносились из спальни тяжелое дыхание и стоны Ольги Федоровны. Лизе было страшно. Пришло что‑ то великое, светлое и торжественное, люди должны бы стать на колени и благоговейно преклонить голову. А они делают что‑ то совсем, совсем не то!..
Ночь тянулась долго и кошмарно. Доктор Иван Петрович любезно согласился остаться при умиравшей на всю ночь. Своей энергией он поднял дух и у окружающих. Кипела работа. Впрыскивали больной камфару, морфий, то и дело давали вдыхать кислород.
Внутренний свет постепенно угасал на лице Ольги Федоровны, лицо темнело. Опять страшно отвисла нижняя губа, черты искривились в животном, ушедшем в себя страдании. Смотрела она кругом тупыми, широко раскрытыми глазами, как оглушенная: от морфия, должно быть. Лиза стояла у двери, сурово закусив губу. Меж наклонившихся голов и спин иногда мелькало темное лицо матери с выпученными глазами, и Лизе казалось: это палачи заняты своей работой – колют, ворочают, истязают человека, чтобы потушить свет, который вдруг благостно зажгла в нем какая‑ то высшая сила.
|
|
|
Лиза ушла из дому в степь, далеко ушла, к курганам за большой дорогой. В сухой мгле ничего не было видно, хотя чувствовался за нею простор широкий и пустынный. Стоял в пепельном небе оранжевый, несветивший месяц, пахло полынью. Было очень тихо. Лиза присела на подножье кургана, на потрескавшуюся землю с сухою, как шелк, травою и плакала о матери и о чем‑ то великом, что смутно в этот вечер почуяла ее душа.
Ольга Федоровна выжила и начала поправляться. Главная тут заслуга была, конечно, доктора Ивана Петровича: если бы не его энергия и самоотвержение в ту трудную ночь, она бы умерла. Николай Сергеевич через неделю уехал в Кисловодск и перед отъездом спросил Лизу:
– Ну‑ с, Лизанька, что скажешь? Имел право Иван Петрович мучить маму?
Лиза сконфузилась, а он с упреком покачал головою.
Через месяц Ольга Федоровна совсем поправилась. Ходила с палкою по огороду, по курятникам и денникам, поругивала работниц. Впрочем, ходить ей было трудновато: очень она почему‑ то стала много есть и вместе с этим – толстеть. Когда садилась за стол, глаза ее плотоядно загорались на жирный борщ и румяную баранину с чесноком; сидела она за едою как‑ то особенно широко и плотно, словно жаба; жуя, чавкала губами.
Хозяйством она перестала интересоваться. Если поругивала работниц, то больше от скуки… Но очень полюбила говорить о своих болезнях, всем подробно о них рассказывала. Ее мало слушали, она сердилась. По воскресеньям приезжал доктор Иван Петрович – «мой спаситель» – и прописывал длиннейшие рецепты с редкими лекарствами, которые можно было достать только в городской аптеке.
Лиза, глядя на мать, морщилась и кусала губы. Да и вообще ее тоска брала на хуторе. Была она не из тех, которые изнутри себя умеют делать жизнь интересною для себя и значительною. К тому же пошли дожди и лили без конца, наполняя воздух сыростью. Было странно, как люди не превратились за это время в слизняков. А о солнце никто и не помнил.
В середине июля неожиданно заболел Андрей Павлович, вдруг почему‑ то ослабел, стало трудно ему ходить и дышать, часто кружилась голова.
|
|
|
Доктор Иван Петрович внимательно исследовал его и рычащим своим голосом сказал, выпучив глаза в блестящие очки:
– Не пугайтесь! Я должен вас предупредить: у вас артериосклероз и эмфизема!
Андрей Павлович удивленно поднял брови и возразил:
– Чего ж тут пугаться? Всякий человек под старость изнашивается и в конце концов должен умереть. В этом нет ничего ни удивительного, ни страшного.
И начал хворать, ушедши в себя и скрываясь от всех. Лиза стала за ним ухаживать, но оказалось это делом нелегким. Андрей Павлович раздражался, пожимал плечами и не хотел принимать никаких забот. А между тем ко всему он еще простудился, стал кашлять, появились потрясающие ознобы.
– Что ж вы мне тут можете помочь? И вы знаете, и сам я знаю: потреплет, сколько полагается, и отпустит. Тут нужно только терпение.
Кашель был очень трудный, с вязкою мокротою, доводившею до рвоты.
– Поставьте по обе стороны кровати по тазу, я тогда и один смогу обойтись. Зачем же вам просиживать у меня ночь?
И сердился и не мог спать, если чувствовал, что его обманывают и следят из сенец, не понадобится ли что.
А между тем становилось ему все хуже. Вязкая мокрота липла к горлу, и ее было очень трудно откашливать. Лицо Андрея Павловича стало одутловатым, на белках глаз появились кровоподтеки, как у детей при коклюше, и кашель был удушающий, бурными приступами, тоже как при коклюше. Приступ вызывал острейшие боли внутри головы: должно быть, лопались в мозгу склеротические мелкие сосудики, – так объяснил Лизе доктор Иван Петрович.
Однажды, под вечер, всходя на крылечко Андрея Павловича, Лиза услышала внутри избы этот мучительный кашель со свистящими вдохами, от которых, когда слышишь, и самому начинает не хватать воздуха. Вытаращив в испуге глаза, открыв беззубый рот, Андрей Павлович несколько раз протяжно вздохнул хрипящим, сдавленным вздохом, как будто его душили, и Лиза увидела: он стиснул руками голову и пошел, глядя перед собою затуманенными, невидящими глазами, и с жалобным стоном опустился на колени, и прижался растрепанною головою к сиденью старенького своего дивана, из которого глядела мочала.
Лизе остро вошло в душу выражение глаз Андрея Павловича. Она прислонилась спиною к мокрому от дождя столбу крылечка… Где она недавно видела совсем такие глаза? И вспомнила: месяца полтора назад, под Дрезденом. Шла она по белой, шоссированной дороге и в придорожных кустах боярышника увидела околевавшую собаку. Должно быть, ее переехал автомобиль; задними ногами она не могла двигать, из пасти текла струйка крови, но она уползла с дороги и пробралась умирать в кусты. Глаза у нее были невидящие, скорбно сосредоточенные в себе, и вся она ушла в одинокое свое страдание. Лиза нагнулась к собаке. Потревоженная в своем одиночестве, она без звука, не шевеля головою, отвратительно и страшно оскалила зубы. И почувствовалось, что душе ее ничем нельзя помочь, что не нужна ей ничья помощь, – только одно: «Оставьте меня в покое! »
Эту вот отъединенность страдания вдруг почуяла Лиза и в Андрее Павловиче, – что ему нужно быть в своем страдании одиноким и что он к нему никого постороннего не допустит.
Лиза зашумела, кашлянула и ступила на порог избы.
– Можно войти?
Андрей Павлович оглянулся и поспешно начал подниматься с колен. Лиза подбежала и стала помогать. Он бегал глазами, стараясь подыскать объяснение, почему он так странно стоял.
– А я, знаете…
Но голова, видимо, мутилась от боли, он ничего не придумал и сел на диван. Страдание было в глазах, и лицо было смиренно‑ покорное, какое часто бывает у старых мужиков перед смертью.
Лизе было жалко и досадно. Чтобы не прорваться жестким словом, она молча стала прибирать в комнате, хоть это и трудно было; на столе, на стульях и подоконниках– везде валялись книги, на пыльных бревенчатых стенах висели гербарии. Андрей Павлович сидел на мочальном своем диване, возле столика с пишущей машиной, и смотрел сквозь открытую дверь на дождливое небо, уже начавшее сумеречно темнеть.
Вдруг он сказал Лизе:
– Тише, не шумите! Подите‑ ка сюда! Глаза его по‑ детски оживились и заискрились.
– Посмотрите… Я часто думал: дождь на дворе, ветер, – как это птицы кругом не догадываются укрыться, хоть бы под крышею этого крылечка? А вон она, посмотрите, шельма, одна сидит быстрохвостая. Пеночка. Догадалась. Видите, ветка кленовая тянется от бокового столба, – вон там, под крышею, сбоку. Ни капли на нее не попадет. Какова молодчина! И спать тут, видно, собирается… Вон профиль ее меж листьев, вот встряхивается… Ах ты, боже мой! Улетела.
Он разочарованно покачал головою. Лиза враждебно поглядела на него и сказала:
– Вы меня в сторону все равно не отвлечете. Черствый вы эгоист, больше ничего!
Андрей Павлович растерянно и виновато поднял брови.
– А что такое?
– Вам плохо, я вижу. А вы скрываетесь, хотите от всех спрятаться, никому не позволяете хоть немножко вам помочь.
– Ах, вот что! – успокоенно протянул Андрей Павлович и ворчливо прибавил: – Из того, что человеку плохо, вовсе не следует, что он должен отравлять жизнь другим.
– Вот именно! А вы отравляете. Думаете, приятно подглядывать за вами в щелку и бояться войти? Приятно спать дома и знать, что вы тут совсем один в избушке вашей и никого кругом на полверсты? Можете кричать, вопить, – никто даже не услышит. А возмутительнее всего, что вы и кричать‑ то не станете! Так и помрете!
– Девочка моя! Не нужно так нервно. Я вовсе не один. Вы знаете, днем Мавра ко мне приходит из Выселков убрать, обед сготовить. Вечером вы приходите, Татьяна Алексеевна. Так довольно, что я уж и не знаю. Лиза, глотая слезы, злобно сказала:
– Вот погодите! Дайте мне заболеть. Запрячусь в дыру, как собака, которую переехал автомобиль, и стану умирать без ухода. А вы похаживайте себе кругом да поглядывайте! А я вас буду гнать прочь! Тогда узнаете. Эгоист, все только о себе!
Лицо Андрея Павловича опять стало виноватым.
– Должно быть, вы правы. Я понимаю, что вы должны испытывать. Только, – деточка! Не судите меня слишком строго и простите. Что же мне делать? Не могу иначе.
– Возмутительно! И это общественный человек!.. Не хочу вас больше слушать!
Лиза вскочила и, не прощаясь, ушла. Глаза Андрея Павловича, глаза собаки, умиравшей под кустом, слились в одни глаза, страшные уединенностью своего страдания. И вдруг Лизе вспомнилось, как собака беззвучно оскалилась, не повертывая головы. Как будто темнота какая‑ то вдруг распахнулась перед нею. Лиза нервно вздрогнула и передернула плечами.
Были сумерки. Сеял мелкий дождь. В синевато‑ мутном воздухе тускло краснели огоньки далекого хутора. Спутанные лошади с черными от дождя спинами щипали ярко‑ веленую траву. По тропинке, рядом с рассклизшей дорогой, шла навстречу женщина в зипуне, под старым зонтиком с торчащими из материи спицами. В руке она держала два больших черных чайника.
– Барышня, это вы? Здравствуйте!
Лиза вгляделась: та женщина, которой они недавно писали письмо в Москву. Женщина усмехнулась и с заговорщицким видом спросила:
– От старичка нашего идете, Андрея Павловича?
– Да.
– А я к нему иду, на «ночное дежурство».
– Как? Он вам позволяет?
Женщина беззвучно засмеялась и хитро подмигнула.
– Не дай бог, проведает, – уж и не знаю, что будет! Потихоньку. Как заболел, стала я к нему ходить, а он все сердится: «Почему, говорит, в Москву не едешь? Тебе срок вышел, тебя Петруша твой ждет». А он и вправду ждет! Ястаричку нашему – то, я ему – другое, – никак не верит. До чего хитер! «Чтоб я, говорит, тебя тут не видал! » Стала я потихоньку ходить, подглядываю: может, какая окажется надобность. И заприметила: бывает, кашляет он ночью, кашляет, – встанет и пойдет в сенцы самовар наставлять; чай себе заварит и пьет с порошком каким‑ то. Должно быть, мокроту ему мягчит горячее. Лиза всплеснула руками.
– Господи! Ведь я сейчас только сообразила: у него ни примуса нет, ни спиртовки. Что за младенец! Щепочками обходится да угольками!
– Вот я и приладилась. Есть у него там овражек за избушкой, как к колодцу идти. Разведу в кустах костер и кипячу чайник. Потом проберусь в сенцы, – двери у него никогда не заперты, – холодную воду из самовара в другой чайник спущу, а в самовар ему – горячей. Дверь очень скрипела, – выпросила у машиниста вашего маслица, смазала; теперь тихо ходит. Вот, значит, выйдет он в сенцы, а я в окошко подглядываю. Возьмется за самовар, – отдернет руку: горячий! Пожмет плечьми, подивится. Несколько раз вокруг самовара обойдет. В трубу заглянет, жару нет. Опять плечьми пожмет. А потом сядет чай пить.
Лиза в восторге бросилась к женщине, обняла ее и ста ла целовать.
– Милая, хорошая! Какая же вы молодец, как догадались. – И хохотала, покатывалась. – А он вокруг самовара похаживает и плечами пожимает! Так ему и надо! Ха‑ ха‑ ха!.. Можно, я с вами пойду? Будем ему всю ночь воду кипятить. Что за нелепость!
Трещал костер. Кругом в черной темноте шумели под дождем мокрые орешники, капли падали с листьев на землю. Была глубокая ночь. Лиза, в непромокаемой накидке, сидела на корточках рядом с рябою женщиной перед кипевшим чайником, сонно смотрела в огонь и задорно думала: если бы Андрей Павлович их увидел, – вот бы было ему поделом!
В следующем году Лиза приехала на хутор в начале июня. Она похудела, глаза стали больше. Ей много пришлось пережить за этот год: она убедилась, что у нее нет музыкального таланта, поэтому вышла из консерватории; и перестала понимать, что широкого и большого может дать ритмическая гимнастика. Горе случилось и в личной жизни: тот, к кому у нее зачиналась любовь, вдруг стал к ней обидно‑ равнодушен, внимательные прежде глаза сделались бегающими и рассеянными. В душе было темно и зыбко, жизнь представлялась пустою. И часто Лиза вспоминала об Андрее Павловиче, и ей хотелось освежиться душою в общении с ним.
Андрей Павлович сильно одряхлел и высох, – не узнать бы с прошлого года. Но весь еще больше стал светиться. Увидел трагическое лицо Лизы с большими глазами, горящими темным огнем, услышал, что жизнь для нее стала пуста, – и в задумчивости пожевал ртом.
– Таланту не оказалось… Гимнастика обманула… Как странно. Раньше, когда у девушки таким огнем загорались глаза…
Лиза заметила: Андрей Павлович часто забывал, что было даже всего часа два назад. Иногда она его заставала в неподвижной задумчивости под солнцем, когда видно было, что он ни о чем не думает, а погружается в какое‑ то полубессознательное созерцание, и тогда его лицо светилось еще сильнее… Лиза украдкою любовалась им и думала: нет отвратительнее и нет прекраснее старческих лиц. И нет их правдивее. С молодого упругого лица без следа исчезают черточки, которые проводятся по коже думами и настроениями человека; на лице же старческом жизнь души вырезывается всем видною, нестираемою печатью.
И так думала она особенно потому, что дома видела мать. Ольга Федоровна чудовищно растолстела, была обжорлива, как утка, и нечистоплотна. Ходила тайком в буфет и воровала сахар, конфеты и сухари. Интересовалась только одним, – своими болезнями. А хворала она много, – любила хворать, хворала с толком, с аппетитом. И без конца готова была говорить о болезнях, – своих и чужих. По‑ дыскался ей и собеседник, – новый священник из села Середине Трясы. Он приезжал ее проведать. Садился за пирог. После пирога долго пили чай. Батюшка доставал папиросу, стукал ее мундштуком о крышку портсигара и начинал:
– Десять лет тому назад, вследствие совершенно неизвестных причин, я вдруг начал понемножку потеть. Мало‑ помалу, хотя и очень скоро, поты усилились…
Рассказывал, как доктора ничего не могли ему присоветовать и как помогла ему особенная такая фуфайка, из сетки. Ольга Федоровна жадно слушала, вставляла свои замечания и советы. Он замолкал, внимательно выслушивал, принимал к сведению. Потом начинала она:
– А вот, батюшка, со мною был случай; три года назад вдруг у меня начала неметь левая нога…
В конце июня приехал недельки на две Николай Сергеевич – попить степного молока и проведать мать. Через две недели в Киеве кончала свои гастроли малодаровитая, но очень красивая актриса Твердынская, которую Николай Сергеевич усердно выдвигал в своей газете. Из Киева они собирались ехать вместе в Италию.
Когда Николай Сергеевич был у Андрея Павловича, старик попросил его просмотреть рукопись одного перевода: прислал ему этот перевод один юноша, просит пристроить.
– А у меня сейчас болят глаза, не могу читать. Только, пожалуйста, я вас очень прошу: отнеситесь к делу самым внимательным, добросовестным образом, не поленитесь, сверьте с оригиналом. Очень важно дать ответ правильный.
Дня через четыре, вечерком, Андрей Павлович пришел на хутор за ответом. На террасе пили чай.
– Здравствуйте, господин знаменитый литератор!
– Мое почтение, господин знаменитый революционер!
– Просмотрели рукопись?
– Просмотрел. Ну, знаете, и нахальный же юноша ваш переводчик, извините за откровенность! Или уж очень оголодал, что ли. Рад взяться за перевод хотя бы с китайского.
– Да неужели?
– Ни русского языка не знает, ни немецкого. Перевод – один сплошной анекдот. – Николай Сергеевич принес из комнат пачку отпечатанных на ремингтоне листов. – Послушайте‑ ка, господа, это всем интересно. Прямо посылай в «Сатирикон». «Угетти рассказывает, что один больной отказался поужинать перед смертью, потому что доктор запретил ему, чтобы он употреблял мучную пищу». О слоге уж не говорю. А вдумайтесь в смысл: умирающему предлагают перед смертью поужинать; он ничего не имел бы против этого, только вот, к сожалению, доктора запретили ему мучную пищу. Но позвольте! Раз уж пришла ему такая странная охота, то ведь поужинать можно и мясом и овощами. Смотрю в подлинник. Оказывается: Abendmahl – причастие. Больной отказался перед смертью причаститься, так как доктор запретил ему употреблять мучную пищу! И весь перевод – такие же анекдоты.
Все хохотали. Андрей Павлович сидел бледный, голова его тряслась, глаза смотрели неподвижно и не мигали. Лиза оборвала свой смех и тоже вдруг побледнела.
Андрей Павлович взял рукопись, внимательно проглядел размашистые отметки Николая Сергеевича на полях.
– Угу! Ну, спасибо! – И помолчал, жуя губами. – Перевод‑ то этот… того… мой.
Смех застыл на смятенных лицах. Андрей Павлович глядел задумчиво.
– Издательство перевод мне возвратило, пишет, – никуда не годный. Отказывается печатать. Думал, не придирки ли. Трудно самому судить. Ну, выходит, – верно. И оказывается, сам даже заметить не могу, как плохо. Смотрю отметки ваши, – самому совестно… Спасибо, мой дорогой!
Он протянул трясущуюся руку и, сильно сгорбившись, сошел с террасы.
Николай Сергеевич почесал в затылке.
– Вот так штука! Лиза заломила руки.
– Господи, господи! Что же делать теперь! Ведь это его единственный источник существования? Чем он будет жить? Ведь он ни за что ни от кого не примет помощи!
– Да‑ а… И ведь не соврешь ему ничего… История!.. Лиза решительно сказала:
– Коля! Сейчас же пиши в Москву ко всем твоим знакомым, чтоб обязательно нашли ему какой‑ нибудь подходящий заработок! Обязательно!.. Чтоб сейчас же бросили все свои дела и искали бы!
Она заставила Николая тотчас же сесть за письма.
Лиза стала часто ходить к Андрею Павловичу. Он ни разу не упомянул о случившемся, даже как будто забыл о нем. Но лицо стало еще более прислушивающимся и светлым, потускневшие, выцветшие глаза смотрели на мир умиленно. И как будто новая какая‑ то мысль появилась в его голове, и это к ней он прислушивался.
По всей степи шел сенокос. Косилки трещали, как гигантские кузнечики. Погода стояла благодатная, с безоблачным небом, с ветрами‑ суховеями. Над степью стлался прелестный запах сохнувшего сена.
Николай Сергеевич очень скоро получил из Москвы от знакомого издателя работу для Андрея Павловича, – вести корректуру научных его изданий. Лиза была в восторге и сейчас же, не дав брату даже позавтракать, потащила его к Андрею Павловичу.
Калитка не скрипнула, когда они вошли в садик Андрея Павловича. Они увидели его в саду. Он стоял за клумбою любимого своего донника, в кусте темнолистой сирени. Сквозь шевелившиеся мохры желтых цветочков неподвижно виднелось его лицо с закрытыми глазами.
Николай Сергеевич громко заговорил тем шутливо‑ поддразнивающим тоном, какой они всегда употребляли в разговоре друг с другом:
– Ну конечно! Так и можно было ждать, что господин знаменитый наш…
– Погоди! – быстро шепнула Лиза и схватила его за руку. – Господи, что это!..
Они замолчали и смотрели. Андрей Павлович не услышал их. Он стоял, все так же закрыв глаза, подставив лицо под ласково горячее солнце. Слабо шевелились под ветром бесчисленные желтые цветочки донника, над ними вились золотые пчелы. И ветерок, проходя сквозь душистые цветы, обвевал Андрею Павловичу лицо, шевелил седые волосы на бороде.
– Господи, да что же это!
Глаза были закрыты, беззубый рот полуоткрыт. Лицо было так строго и торжественно, как бывает только у мертвых. И, как у мертвого, грязно‑ восковою желтизною отливала дряхлая кожа. Но изнутри лицо освещалось ясным, необычайным светом; чувствовалось, – огромное какое‑ то пламя пылает в душе, и душа в молитвенном восторге горит в этом пламени, не сгорая.
Лиза крепко сжала руку Николая Сергеевича. И они смотрели, не шевелясь.
Старик глубоко и блаженно вздохнул, открыл невидящие глаза, медленно пожевал губами, и веки его опять опустились. И тихо двигались под душистым! ветерком озаренные солнцем седины.
Лиза в благоговейном страхе шепнула:
– Уйдем!
Они тихонько вышли, и калитка опять не скрипнула. Лиза спросила:
– Правда, замечательное было у него лицо?
– Удивительное!
– Ты знаешь!.. – Лиза поколебалась, еще крепче стиснула руку брата. – Ты знаешь, совсем такое лицо… Ну, ничего! Пойдем! – взволнованно сказала она.
– Вот, как раз кстати. Позавтракаю.
Через час они опять пришли. Андрей Павлович сидел на крытом своем крылечке с умиленным лицом и читал. По всегдашнему от него по‑ мужицки крепко пахло застарелым потом. Над перилами бежали по веревочкам к крыше крутые спирали нолевых вьюнков, от белых и розовых чашечек шел нежный миндальный запах. И теплым ароматом сохнущего сена несло из степи. Николай Сергеевич сказал:
– Я получил сейчас, Андрей Павлович, письмо из Москвы, от Садовникова. Спрашивает, нет ли у меня опытного корректора для его научных изданий. Не хотите ли? Платит он сносно.
Андрей Павлович, занятый своими мыслями, пристально поглядел на него, стараясь понять, что он говорит; потом улыбнулся тихо и рассеянно:
|
|
|
