г. Публикует «О некоторых категориях понимающей социологии».

1914 г. С началом войны Вебер поступает на службу и до конца 1915 г. руководит группой госпиталей Гейдельбергского района.

1915 г. Публикация «Хозяйственной этики мировых религий» («Введе­ние», «Конфуцианство и даосизм»).

1916 — 1917 гг. Выполняет различные официальные миссии в Брюссе­ле, Вене, Будапеште; не жалеет усилий, чтобы убедить германских руководителей избегать расширения войны, но в то же время наста­ивает на ведущей роли Германии в мировой политике и видит глав­ную опасность для нее в России. Публикация в 1916г. глав работы «Социология религий» под названием «Индуизм и буддизм» и, в 1917 г., «Античный иудаизм».

1918 г., апрель. Поездка в Вену для чтения лекций на летних курсах уни­верситета, в которых он раскрывает свое понимание социологии политики и религии в виде «Позитивной критики материалистиче­ской концепции истории». Зимой читает два доклада в Мюнхенском университете: «Наука как призвание и профессия» и «Политика как призвание и профессия». После капитуляции становится экспертом германской делегации в Версале. Публикует очерк «Смысл «свободы от оценки» в социологической и экономической науках».

1919 г. Принимает кафедру в Мюнхенском университете, где работает после ухода Брентано. В 1919 — 1 920 гг. читает курс лекций под на­званием «История хозяйства», который будет опубликован в 1924 г. Без особого энтузиазма признает Республику, становится свидетелем революционной диктатуры Курта Эйснера в Мюнхене, входит в со­став комиссии по подготовке проекта Веймарской конституции. Про­должает работу над книгой «Хозяйство и общество», первые части которой отпечатаны к осени 1919 г. Книга останется незавершен­ной.

1920 г., 14 июня. Макс Вебер скончался в Мюнхене.

1922 г. Публикация его вдовой, Марианной Вебер, книги «Хозяйство и общество». Новые издания этого труда, с сопровождающими текста­ми, появятся в 1925 и 1956 гг.

Примечания

¹ Сборник содержит четыре главных очерка мировоззренческого ха­рактера: «"Объективность" социально-научного и социально-полити­ческого познания», (1904); «Критические исследования в области ло­гики наук о культуре» (1906); «О некоторых категориях понимающей

[572]

социологии» (1913); «О смысле «свободы от оценки» в социологиче­ской и экономической науках» (1917 — 1918), а также знаменитый доклад, прочитанный в 1919 г. в Мюнхене под названием «Наука как призвание и профессия». Сборник содержит еще четыре очерка, ме­нее значительных, которые, кстати, не были переведены на какие-ли­бо языки.

² Исследования Вебера, посвященные античной эпохе, весьма много­численны. Напомним, что одним из его первых учителей был круп­ный историк Моммзен, которому он обязан своим образованием в об­ласти права в период, когда в Германии, как и во Франции, изучение римского права на факультете занимало одно из ведущих мест. По­мимо работы «Производственные отношения в сельском хозяйстве античного мира», окончательно завершенной и изданной в 1909 г., Вебер написал книгу «Социальные причины падения античной ци­вилизации» (1896), а темой диссертации его была «Римская аграрная история» (1891). «История хозяйства» — это курс лекций, прочитан­ных в Мюнхене в 1919 г., незадолго до смерти, и опубликованный в 1923 г.

Труды Вебера о политических, экономических и социальных про­блемах Германии и современной Европы многочисленны и разносторонни. Они объединены в три сборника: «Собрание политических сочинений», «Собрание сочинений по социальной и хозяйственной истории», «Собрание сочинений по социологии и социальной поли­тике».

Работа о тенденциях к изменению положения сельскохозяйствен­ных рабочих в восточной части Германии была опубликована во вто­ром сборнике. Вебер написал ее в 1890 — 1892 гг. на основе обсле­дования этого региона, порученного ему Союзом социальной полити­ки, и показал, что крупные землевладельцы к востоку от Эльбы ради сокращения расходов на заработную плату не стеснялись ввозить лю­дей славянского происхождения (русских и поляков) в свои поместья, вынуждая таким образом к миграции в индустриальные города Запа­да тружеников немецкой национальности и культуры. Он разоблачал эту капиталистическую позицию юнкеров, дегерманизирующих та­ким путем восточную часть Германии.

³ Социологические исследования религий объединены в трехтомник «Социология религий». В 1-й том включены две работы о протестант­ской этике и духе капитализма и первая часть «Хозяйственной этики мировых религий» («Введение», «Конфуцианство и даосизм» и «Тео­рия ступеней и направлений религиозного неприятия мира»); том 2-й включает вторую часть «Хозяйственной этики мировых религий» («Индуизм и буддизм»); в 3-м томе опубликована третья часть «Хо­зяйственной этики» («Античный иудаизм»). Перед самой смертью Ве­бер планировал выпустить 4-й том, посвященный исламу. Чтобы иметь полное представление о религиозной социологии Вебера, к тек­стам этого сборника следует добавить главы о религии из книги «Хо­зяйство и общество», в частности 5-ю главу второй части.

⁴ См. библиографию.

⁵ «Целерациональным мы называем поведение, ориентированное толь­ко на средства (субъективно), представляющиеся адекватными для достижения (субъективно) однозначно воспринятой цели» (М. Вебер, цит. соч., с. 495).

⁶ Два доклада, прочитанных в Мюнхене в 1919г.

⁷ «Высокоразвитая китайская историография лишена прагматизма, укоренившегося на Западе со времен Фукидида. У Макиавелли есть

[573]

предшественники в Индии. Однако ни в одном учении о государстве, возникшем в странах Азии, нет ни систематики, подобной Аристоте-левой, ни рациональных понятий вообще. Несмотря на все то, что сделано в области нрава в Индии (школа Мимансы), несмотря на ряд обширных кодификаций, созданных преимущественно в Передней Азии, и на появившиеся в Индии и других странах сборники обыч ного права, здесь кет того, что позволило бы говорить о рациональ­ной теории права, нет строго юридических схем и форм юридическо­го мышления, присущих римскому и сложившемуся на его основе за­падному праву. Феномен, подобный каноническому праву, также по­рождение Запада» (М. Вебер, цит. соч., с. 45).

⁸ «Правилен и рсчгда останется таковым тот факт, что методически корректная нау.кая аргументация; в области социальных наук, если она хочет достигнуть своей цели, должна быть признана правильной и китайцем, точнее, должна к этому, во всяком случае, стремиться, пусть даже она из-за недостатка материала полностью не может до­стигнуть указанной цели. Далее, логический анализ идеала, его содер­жания и последних аксиом, выявление следующих из него логиче­ских и практических выводов должны быть, если аргументация убе­дительна, значимыми и для китайца, хотя он может быть «глух» к на­шим этическим императивам, может и, конечно, будет отвергать самый идеал и проистекающие из него конкретные оценки, не опро­вергая при этом ценность научного анализа» (М. Вебер, цит. соч., с. 354).

⁹ «Есть науки, которым дарована вечная молодость, и к ним относятся все исторические дисциплины, перед ними в вечном движении куль­туры все время возникают новые проблемы. Для них главную задачу составляют преходящий характер всех идеально-типических конст­рукций и вместе с тем постоянная неизбежность создания новых... Ведь ни одна из таких мысленных систем, без которых мы не можем обойтись, постигая какую-либо важную составную часть действитель­ности, не может исчерпать ее бесконечного богатства. Все они являют собой не что иное, как попытку внести порядок на данном уровне на­шего знания и имеющихся в нашем распоряжении понятийных обра­зований в хаос тех фактов, которые мы включили в круг наших инте­ресов. Мыслительный аппарат, который разработало прошлое посред­ством мысленной обработки, а в действительности путем мысленного преобразования непосредственно данной действительности и включе­ния ее в понятия, соответствующие познанию и направлению инте­реса того времени, всегда противостоит тому, что мы можем и хотим извлечь из действительности с помощью нового познания. В этой борьбе совершается прогресс исследования в науках о культуре. Его результат — постоянно идущий процесс преобразования тех понятий, посредством которых мы пытаемся постигнуть действительность. Вот почему история наук о социальной жизни — это постоянное чередо­вание попыток мысленно упорядочить факты посредством разработ­ки понятий, разложить полученные в результате такого упорядочения образы посредством расширения и сдвига научного горизонта и по­пытки образовать новые понятия на такой измененной основе. В этом проявляется не несостоятельность попытки вообще создавать системы понятий — каждая наука, в том числе и только описательная история, работает с помощью комплекса понятий своего времени, — в этом на­ходит свое выражение то обстоятельство, что в науках о человеческой культуре образование понятий зависит от места, которое занимает в данной культуре рассматриваемая проблема, а оно может меняться вместе с содержанием самой культуры. В науках о культуре отноше­ние между понятием и понятым таково, что синтез всегда носит пре-

[574]

ходящий характер. Значение попыток создать крупные понятийные конструкции в нашей науке заключается, как правило, именно в том, что они демонстрируют границы значения той точки зрения, которая лежит в их основе. Самые далеко идущие успехи в области социаль­ных наук связаны в своей сущности со сдвигом практических куль­турных проблем и облечены в форму критики образования понятий» (М. Вебер, цит. соч., с. 406 — 407).

¹⁰ См., например: «Общая психопатология» («Allgemeine Psychopathologie», 1913).

¹¹ Г. Риккерт (1865 — 1936) был профессором философии в Гейдель-берге. Главные его труды: «Границы естественно-научного образова­ния понятий» (1904), «Науки о природе и науки о культуре» (1911). Критический анализ трудов Г. Риккерта см. в: R. Агоп. La Philosophie critique de 1'histoire. Paris, Wrin, 3-е ed., 1 964, p. 113 — 157).

¹² «Оно [«городское хозяйство»] создается посредством одностороннего усиления одной или нескольких точек зрения и соединения множества диффузно и дискретно существующих единичных явлений (в одном случае их может быть больше, в другом — меньше;, а кое-где они во­обще отсутствуют), которые соответствуют тем односторонне вычле­ненным точкам зрения и складываются в единый мысленный образ. В реальной действительности такой мысленный образ в его понятий­ной чистоте нигде эмпирически не обнаруживается; это — утопия. Задача исторического исследования состоит в том, чтобы в каждом от­дельном случае установить, насколько действительность близка тако­му мысленному образу или далека от него, в какой мере можно, сле­довательно, считать, что характер экономических отношений опреде­ленного города соответствует понятию «городское хозяйство». При ос­торожном применении этого понятия оно специфическим образом способствует достижению цели и наглядности исследования» (М. Ве­бер, цит. соч., с. 390).

«Это — мысленный образ, не являющийся ни исторической, ни тем более «подлинной» реальностью. Еще менее он пригоден для того, чтобы служить схемой, в которую явление действительности может быть введено в качестве частного случая. По своему значению это — чисто идеальное пограничное понятие, с которым действительность со­поставляется, сравнивается для того, чтобы сделать отчетливыми оп­ределенные значимые компоненты ее эмпирического содержания. Подобные понятия являют собой конструкции, в них мы строим, ис­пользуя категорию объективной возможности, связи, которые наша ориентированная на действительность научно дисциплинированная фантазия рассматривает в своем суждении как адекватные. Идеаль­ный тип в данной его фукции — прежде всего попытка охватить «ис­торические индивидуумы» или их отдельные компоненты генетиче­скими понятиями. Возьмем, например, понятия «церковь» и «секта». Их можно, классифицируя, разъединить на комплексы признаков; тогда не только граница между ними, но и содержание обоих понятий окажутся размытыми. Если же мы хотим постигнуть понятие «секта» генетически, например в его соотношении с известными важными культурными значениями, которые «сектантский дух» имел для со­временной культуры, то существенными станут определенные при­знаки обоих понятий, так как они находятся в адекватной причинной связи с тем воздействием, о котором шла речь» (там же, с. 393).

¹³ Конструкция идеальных типов по отношению к ценностям в абстракт­ном представлении отличается от оценочных суждений. Но в конк­ретной работе ученого эта грань часто размывается.

[575]

«Все изображения сущности христианства, например, являют со­бой идеальные типы, всегда и неизбежно весьма относительной и проблематичной значимости, если рассматривать их как историче­ское воспроизведение эмпирической реальности; напротив, они об­ладают большой эвристической ценностью для исследования и боль­шой систематической ценностью для изображения, если пользоваться ими как понятийными средствами для сравнения и сопоставления с ними действительности. В этой их функции они совершенно необхо­димы. Подобным идеально-типическим изображениям обычно при­сущ еще более усложняющий их значение момент. Они хотят быть или неосознанно являются идеальными типами не только в логиче­ском, но и в практическом смысле, а именно стремятся быть «образца­ми», которые, если вернуться к нашему примеру, указывают на то, каким христианство, по мнению исследователя, должно быть, что ис­следователь считает в нем «существенным», сохраняющим постоянную ценность. Если это происходит осознанно или, что случается чаще, неосознанно, то в идеальные типы вводятся идеалы, с которыми ис­следователь соотносит христианство как с ценностью. Задачи и цели, на которые данный исследователь ориентирует свою «идею» христи­анства, могут — и всегда будут — очень отличаться от тех ценностей, с которыми соотносили христианство ранние христиане, люди того времени, когда данное учение возникло. В этом своем значении «идеи», конечно, уже не чисто логические вспомогательные средства, не понятия, в сравнении с которыми сопоставляется и измеряется действительность, а идеалы, с высоты которых о ней выносится оце­ночное суждение. Речь идет уже не о чисто теоретической операции отнесения эмпирических явлений к ценностям, а об оценочных суж­дениях, введенных в «понятие» христианства. Именно потому, что идеальный тип претендует здесь на эмпирическую значимость, он вторгается в область оценочного толкования христианства — это уже не эмпирическая наука; перед нами личное признание человека, а не образование идеально-типического понятия. Несмотря на такое прин­ципиальное различие, смешение двух в корне различных значений «идеи» очень часто встречается в историческом исследовании. Такое смешение уже вполне близко, как только историк начинает развивать, свои «взгляды» на какое-либо историческое лицо или какую-либо эпоху. Если Шлоссер, следуя принципам рационализма, применял не знающие изменения этические масштабы, то современный, воспи­танный в духе релятивизма историк, стремясь, с одной стороны, по­нять изучаемую им эпоху «изнутри», с другой — вынести свое «суж­дение» о ней, испытывает потребность в том, чтобы вывести масшта­бы своего суждения из «материала», то есть в том, чтобы «идея» в значении идеала выросла из «идеи» в значении «идеального типа». Эстетическая притягательность подобного способа приводит к тому, что граница между двумя этими сферами постоянно стирается, в ре­зультате чего возникает половинчатое решение, при котором историк не может отказаться от оценочного суждения и одновременно пытает­ся уклониться от ответственности за него. В такой ситуации элемен­тарным долгом самоконтроля ученого и единственным средством пред­отвратить подобные недоразумения является резкое разделение меж­ду сопоставительным соотнесением действительности с идеальными типами в логическом смысле слова и оценочным суждением о дейст­вительности, которое отправляется от идеалов. «Идеальный тип» в на­шем понимании (мы вынуждены повторить это) есть нечто, в отличие от оценивающего суждения, совершенно индифферентное и не имеет ничего общего с каким-либо иным, не чисто логическим «совершенст­вом». Есть идеальные типы борделей и идеальные типы религий, а

[576]

что касается первых, то могут быть идеальные типы таких, которые с точки зрения современной полицейской этики технически «целесооб­разны», и таких, которые прямо противоположны этому» (М Вебер, цит. соч., с. 397 — 399).

¹⁴ «В абстрактной экономической теории мы находим пример тех син­тезов, которые обычно именуют идеями исторических явлений. На­званная теория дает нам идеальную картину процессов, происходя­щих на рынке в товарно-денежном хозяйстве при свободной конку­ренции и строго рациональном поведении. Этот мысленный образ сочетает определенные связи к процессы исторической жизни в не­кий лишенный внутренних противоречий космос мысленных связей. По своему содержанию данная конструкция носит характер утопии, полученной посредством мысленного усиления определенных элемен­тов действительности. Ее отношение к эмпирически данным фактам действительной жизни состоит в следующем: в тех случаях, когда абс­трактно представленные в названной конструкции связи, то есть про­цессы, связанные с «рынком», в какой-то степени выявляются или предполагаются в действительности как значимые, мы можем, сопо­ставляя их с идеальным типом, показать и пояснить с прагматической целью своеобразие эл!шг связей. Такой метод может быть эвристиче­ским, а для определения ценности явления даже необходимым. В ис­следовании идеально-типическое понятие — средство для вынесения правильного суждения о каузальном сведении элементов действи­тельности. Идеальный тип — не «гипотеза», он лишь указывает, в ка­ком направлении должно идти образование гипотез. Не дает он и изо­бражения действительности, но представляет для этого однозначные средства выражения. Таким образом, перед нами «идея» исторически данной хозяйственной организации современного общества, образо­ванная по совершенно таким же логическим принципам, с помощью которых была сконструирована в качестве «генетического» принци­па, например, идея «городского хозяйства» в средние века. В такой конструкции понятие «городское хозяйство» строится не как среднее выражение совокупности всех действительных хозяйственных прин­ципов, обнаруженных во всех изученных городах, но также в виде идеального типа» (М. Вебер, цит. соч., с. 389 — 390).

¹⁵ «Судьба культурной эпохи, «вкусившей» плода от древа познания, состоит в необходимости понимания, что смысл мироздания не рас­крывается исследованием, каким бы совершенным оно ни было, что мы сами призваны создать этот смысл, что «мировоззрения» никогда не могут быть продуктом развивающегося опытного знания и, следо­вательно, высшие идеалы, наиболее нас волнующие, во все времена находят свое выражение лишь в борьбе с другими идеалами, столь же священными для других, как наши для нас» (М. Вебер, цит. соч., с. 393).

¹⁶ Макс Вебер вновь вернулся к проблеме определения капитализма в конце своей жизни в мюнхенском курсе лекций по общей истории экономики.

«Мы находим капитализм там, где производительное хозяйство обеспечивает потребности группы людей, независимо от характера этих потребностей, через предприятие, в частности предприятие ра­ционального капиталистического характера там, где производится учет капиталов, т.е. где имеется производственное предприятие, кото­рое контролирует рентабельность путем расчета, производимого че­рез современную бухгалтерию, путем подведения итогов (впервые та­кую форму предложил в 1608 г. голландский теоретик Симон Сте вин). Конечно, хозяйственное объединение может ориентироваться

[577]

на капиталистическую форму чрезвычайно разнообразными спосо­бами. Обеспечение потребностей общности может быть организовано по капиталистическому принципу, а может не по-капиталистически, основываясь на ремесле или на земледелии» (цит. по: J. Freund. Sociologie de Max Weber, p. 150).

¹⁷ В 6-й главе III части работы «Хозяйство и общество» Вебер дал опре­деление бюрократии. Резюмируя этот текст и некоторые другие от­рывки, Жюльен Френд так излагает определение Вебера:

«Бюрократия — это типичный пример легального господства. Она основывается на следующих принципах:

1) существование определенных служб, а стало быть, компетенции, строго определенных законами и правилами таким образом, что их функции четко разграничены, как и власть принимать решения в целях выполнения соответствующих задач;

2) защита служащих в выполнении их функций в соответствии с тем или иным положением (несменяемость судей, например). Как пра­вило, служащим становятся на всю жизнь, и государственная служба становится основной профессией, а не второстепенным за­нятием, дополняющим другую работу;

3) иерархия в выполнении функций, что подразумевает четкую адми­нистративную структуру, разграничивающую управленческие по­сты и подчиненные подразделения с возможностью обращения высших руководящих инстанций к низшим; обычно в такой струк­туре соблюдается единоначалие, а не коллегиальное руководство и налицо тенденция к максимальной централизации власти;

4) подбор кадров производится на конкурсной основе по прохожде­нии экзаменов или по предпочтению дипломов, что требует от кан­дидатов наличия соответствующего специализированного образо­вания. Как правило, функционер назначается (реже избирается) на основе свободного отбора на контрактной основе;

5) регулярная оплата труда служащего в виде фиксированной зара­ботной платы и выплаты пенсии при уходе с государственной службы; размеры оплаты устанавливаются в соответствии со штат­ным расписанием, учитывающим внутреннюю административную иерархию и уровень ответственности служащего;

6) право контроля со стороны администрации за работой подчинен­ных (скажем, путем создания контрольно-дисциплинарной комис­сии);

7) возможность продвижения по службе на основе оценки по объек­тивным критериям, а не по усмотрению администрации;

8) полное отделение выполняемой функции от личности служащего, поскольку никакой служащий не может быть собственником свое­го поста или средств управления.

Такая трактовка имеет, разумеется, отношение к структуре совре­менного государства, учитывая, что у бюрократии как явления глубо­кие корни, поскольку она встречается в Древнем Египте, в эпоху римского принципата, в период правления Диоклетиана, в римской церкви ХШ в. Современная бюрократия начала свое развитие в эпо­ху королевского абсолютизма. Старые бюрократические системы в основном носили родовой, наследственный характер, когда служащие не имели современных, установленных соответствующими положе­ниями гарантий и регулярной оплаты труда. Бюрократия, которую мы видим сегодня, росла с развитием современного финансового по­рядка, хотя однозначную причинную связь здесь вряд ли можно уста­новить, поскольку в действие вступает целый ряд факторов: рациона­лизация права, важность феномена массовости, возрастающая цент­рализация, связанная с большими возможностями средств связи и

[578]

концентрации предприятий, усиление проникновения государства в самые различные области человеческой деятельности и, наконец, раз­витие технической рационализации» (Freund, op. cit., p. 205 — 206).

¹⁸ «Протестантская этика и дух капитализма» — труд, который был и остается, несомненно, до сих пор самым известным произведением Макса Вебера. Благодаря исторической важности поставленных про­блем, благодаря характеру их постановки, опровергающему бытую­щую их трактовку в историческом материализме, этот труд был пред­метом многочисленных комментариев и вызвал мощный поток лите­ратуры.

¹⁹ «Теория харизматического господства давала иногда повод для недо­разумений, поскольку в ней виделся прообраз нацистского режима. Некоторые даже попытались сделать из Вебера предвестника Гитлера в то время, как он строго ограничился социологическим анализом «идеального типа» одной из форм господства, которая существовала во все времена. Харизматические режимы правления существовали и до Гитлера и существуют после него, например режим Фиделя Кас­тро. Предложение, что анализ Вебера мог помочь нацистам дойти до более четкого осознания своей роли, — это упрек не менее смехотвор­ный, чем предыдущий, поскольку его можно сравнить с обвинением врача в болезни, диагноз которой он поставил. В таком случае поли­тическая социология должна превратиться в дело, основанное на до­бропорядочных чувствах, отказаться от объективного рассмотрения некоторых явлений, в конечном счете отречься от науки и сыпать осуждениями, которые доставляли бы удовольствие всем, кто хотел бы превратить научную мысль в сугубо идеологические оценки. Такая позиция была чужда Веберу, поскольку она противоречила тому раз­личию, которое он всегда делал между эмпирической констатацией и оценочным суждением, его принципу «свободы от оценки» в социо­логии и, наконец, его долгу, требующему от ученого никогда не ухо­дить от анализа реальной действительности только из-за того, что лично ему она кажется неприятной. Более того, цензоры Вебера пре­небрегли самым главным в его концепции харизматического типа правления. Вместо того чтобы искать в ней теоретическое обоснова­ние частного исторического события, о котором он не мог ничего знать, им следовало бы лучше прочитать страницы, посвященные этому типу господства; они недвусмысленно выражают его мысль о революционном феномене, ибо, когда он писал их. он в особенности думал о Ленине и Курте Эйснере (последнего он назвал по имени)» (Freund, op. cit., p. 211—212).

²⁰ О Максе Вебере и германской политике см. библиографию.

²¹ Марианна Вебер вспоминает беседу своего мужа в 1919 г. с Людендорфом, кого он считал одним из виновников германской катастро­фы. После диалога «глухих», в ходе которого Вебер пытался убедить Людендорфа пожертвовать собой, сдавшись в качестве военноплен­ного союзникам, разговор перешел на политическую ситуацию в Гер­мании. Людендорф упрекнул Вебера и «Франкфуртер дайтунг» (Макс Вебер был одним из ее ведущих авторов) в том, что они защи­щают демократию.

Вебер: Вы думаете, что то свинство, которое мы имеем сегодня, я принимаю за демократию?

Людендорф: Если Вы так говорите, мы с Вами, может быть, найдем общий язык.

В.: Но свинство, которое было раньше, тоже не было монархией.

Л.: Что Вы считаете демократией?

[579]

В.: В демократии народ выбирает вождя (фюрера), в которого ве­рит. Затем избранник говорит: «А теперь заткнитесь и подчиняй­тесь!» Народ и партии не смеют и никнуть.

Л.: Мне такая демократия подходит.

В.: Потом народ может судить. Если вождь совершил ошибки, то пусть лезет в петлю (Marianne Weber. Max Weber em Lebensbild. Tubingen, J.C.B., Mohr, 1926, S. 664 — 665).

²² См. библиографию.

²³ Archives euvopeennes de sociologie, t. V, 1964, 2, p. 190 — 238.

²⁴ Эти выдержки взяты из лекции, прочитанной 1 3 июня 1918 г. в Ве­не перед офицерами австро-венгерской монархии и опубликованной в: Max Weber. Gesammelte Aufsatze zur Soziologie und Sozialpolitik. Tub., 1924).

Библиография

Произведения Макса Вебера

«Gesammelte Aufsatze zur Religiorissoziologie». Bd. 1 — 3. Tub., 1920 — 1921.

«Grundriss der Sozialokonomik». Tub., 1921.

«Gesammelte Aufsatze zur Soziologie und Sozialpolitik». Tub., 1924. «Gesammelte Aufsatze zur Wissenshaftslehre». Tub., 1951. «Wirtschaft und Gesellschaft». Tub., 1956.

Цитаты из произведений М. Вебера на русском языке приводятся по из­данию: М. Вебер. Избранные произведения. М., 1990.

Работы о Максе Вебере

R. Агоn. La Philosophie critique de 1'histoire. Essai sur une theorie allemande de 1'histoire. Paris, Vrin, 1964.

K. Aron. La Sociologie allemande contemporame. Paris, P.U.F., 1950.

R. Aron. Предисловие к работе: Max Weber. Le Savant et le politique. Paris, Plon, 1959.

R. Bendix. Max Weber, an Intellectual Portrait. New York, Anchor Books Doubleday & Co., 1962.

E. Fleischmann. De Weber a Nietzshe. Archives europeennes de Sociologie. t. V, 1964, no 2, p. 190 — 238.

J. Freund. Sociologie de Max Weber. Pans, P.U.F., 1966 (bibliographic).

J.Freund. Introduction a la traduction de la Wissenschaftslehre (Max Weber. Essais sur la thcorie de la science. Pans, Plon, 1965, p.9 — 116).

Н.И. Gerth et C. Wright Mills. Introduction aux extraits de I'ccuvre de Max Weber, publics sous le litre «From Max Weber: Essays in sociology», New York, Oxford University Press, A Galaxy book, 1958, p. 3-74.

H.H. Gerth et H.I. Gerth. Bibliography on Max Weber. «Social Research», vol. XVI, 1949.

[580]

M.Halbwachs. Economistes et historiens: Max Weber, un homme, une oeuvre. «Annales d'histoire economique et sociale», № 1, janvier 1929.

H. Stuart Hughes. Consciousness and Society. New York, Aflred A. Knopf, 1961, 2nded.

J.P. Mayer. Max Weber in German Politics. London, Faber, 1956, 2nd ed.

M.Merleau-Ponty. Les Aventures de la dialectique. Paris, Gallimard, 1955, p. 15-42.

W.J. Mommsen. Max Weber und die deutsche Politik, 1890 — 1920. Tubingen, Mohr, 1959.

T.Parsons. The Structure of Social Action. Glencoe, The Free Press, 1949, 2nd ed.

T.Parsons et al. Theories of Society. London, Collier — MacMillan, 1965. I. Strauss. Droit naturel et histoire. Paris, Plon, 1954.

Marianne Weber. Max Weber, ein Lebensbild. Tubingen, J.C.B. Mohr, 1926 (bibliographie de 1'ceuvre de Max Weber).

M.Weinreich. Max Weber, 1'homme et le savant. Paris, 1938.

«Revue internationale des sciences sociales» (publiee par 1'Unesco), vol. XVII, 1965, № 1: quatre articles sur la presence de Max Weber:

R. Bendix, Max Weber et la sociologie contemporaine;

W.Mommsen. La sociologie politique de Max Weber et sa philosophic de 1'histoire universelle;

T.Parsons. evaluation et objectivite dans le domaine des sciences sociales; une interpretation des travaux de Max Weber;

P.Rossi. Objective scientifique et presuppositions axiologiques.

На немецком языке см. следующие работы:

Eduard Baumgarten. Max Weber. Werk und Person. Tubingen, J.C.B.Mohr, 1964.

Johannes Winckelmann. Max Weber, Soziologie, weltgeschichtliche Analyseri, Politik. Kroner Taschenausgabe, № 229.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Эмиль Дюркгейм, Вильфредо Парето и Макс Вебер, люди различных национальностей, принадлежат одному историче­скому периоду. Их интеллектуальное формирование проходи­ло по-разному, но они попытались дать толчок одной и той же научной дисциплине.

Эти несколько замечаний заставляют нас поставить ряд вопросов, позволяющих провести параллель между их науч­ными мыслями и трудами. Какие черты личного и национально­го характера оставили след в каждой из их социологических доктрин? В каких исторических условиях творили эти три ав­тора? Как, аналогично или по-разному, истолковывали они ту обстановку, в которой жили? Каков был вклад их поколения в развитие социологии?

Эти три автора различны по общему тону. Дюркгейм дог­матичен, Парето — ироничен, Вебер — патетичен. Дюрк­гейм доказывает истину и стремится, чтобы она была научна и этична. Парето разрабатывает научную систему, которую он задумал как частную и предварителыгую, но которая, не­зависимо от его стремления к объективности, высмеивает иллюзии гуманистов и надежды революционеров, уличает пройдох и простаков, неистовых и власть имущих. Вебер стремится понять смысл существования индивидов и обще­ства, будь то навязанных или избранных, не закрывая глаза на давление социальных обязанностей и неизбежную необ­ходимость принимать решения, правомерность которых ни­когда не может быть научно доказана. Тон каждого из этих трех авторов объясняется и личным темпераментом, и наци­ональными условиями.

Дюркгейм — французский ученый-философ; стиль его ра­боты складывался, по крайней мере внешне, под влиянием диссертаций, которые он готовил, последовательно преодоле-

[582]

вая барьеры, поставленные Французским университетом пе­ред амбициями интеллектуалов. Этот университетский уче­ный Третьей республики верит в науку, в ее этические цен­ности со страстью пророка. Он является или хотел бы быть одновременно ученым и реформатором; наблюдателем, кон­статирующим факты, и создателем системы морали. Такое сочетание может сегодня показаться нам странным, но оно не выглядело таким в начале века, в эпоху, когда вера в науку была почти религией. Самым ярким выражением этого сочетания веры и науки оказывается понятие «общество». В социологии Дюркгейма это понятие служит экспликативным принципом, источником высших ценностей и своего рода объектом поклонения. Для Дюркгейма, француза еврейского происхождения, университетского ученого, занятого поиска­ми решения традиционных проблем Франции, проблемой конфликтов между церковью и государством, между мо­ралью религиозной и светской, социология была основой этики. Общество, истолкованное социологией, считает вы­сшей ценностью современной эпохи уважение человеческой личности и автономию индивидуального суждения. Такая социологическая и рационалистская попытка найти в новой науке обоснование мирской морали характерна для того ис­торического момента.

Переходя от Дюркгейма к Парето, мы оставляем выпускни­ка высшей школы и профессора философии, чтобы познако­миться с итальянским патрицием без иллюзий, инженером, враждебно относящимся ко всякой метафизике, исследовате­лем без предрассудков. Его стиль — это уже стиль не профес­сора-моралиста, а просвещенного и утонченного аристократа, склонного испытывать некоторые симпатии к варварам. Этот ученый далек от того, чтобы все философские проблемы ре­шать с помощью науки. Он с иронией наблюдает за усилиями профессоров, таких, как Дюркгейм, пытающихся обосновать мораль с помощью науки. «Если бы вы знали, что такое нау­ка, — позволил он себе заметить, — то знали бы, что прийти через нее к морали невозможно. Если бы вы знали, что пред­ставляют собой люди, то знали бы также, что для восприятия какой-то морали они совершенно не нуждаются в научных обоснованиях. Человек обладает достаточным здравым смыс­лом и изобретательностью, чтобы представить себе вполне убедительными мотивы для принятия определенных ценно­стей, которые, по правде говоря, ничего общего не имеют ни с наукой, ни с логикой»,

[583]

Парето принадлежит к итальянской культуре, так же как Дюркгейм — к французской. Он стоит в том же ряду поли­тических мыслителей, в котором первым и самым великим был Макиавелли. Упор на двойственность правителей и уп­равляемых, стороннее, иначе говоря, циничное, восприятие роли элиты и слепоты толпы формируют вид социологии, концентрирующийся вокруг политической темы, характерной для итальянской традиции, которую помимо Макиавелли де­монстрировали Гишардэн и Моска. При этом не следует пре­увеличивать воздействие национальной среды. Одним из тех, кто оказал влияние на Парето, был француз Жорж Сорель. Во Франции немало ученых принадлежали к так называемой школе Макиавелли, а в Италии во времена Парето были из­вестны рационалисты и сторонники научной школы, которые оставались в плену иллюзии, будто социология может быть одновременно наукой и основой морали, Парето как макиа­веллист был, мне кажется, в высшей степени итальянцем; но не исключено, что во мне говорит француз. Фактически два разных течения интеллектуальной мысли, представленные Дюркгеймом и Парето, проявились как во Франции, так и в Италии. Некоторые французские мыслители подвергали ил­люзии гуманистов и чаяния революционеров такой же социо­логической критике, какой виртуозно владел Парето,

Макс Вебер, вне всякого сомнения, в высшей степени не­мец. Чтобы до конца понять его научную мысль, ее нужно рас­сматривать в контексте немецкой интеллектуальной истории. Сформированный на воззрениях немецкой исторической шко­лы, он исходил из позиций исторического идеализма при раз­работке своей концептуальной системы объективной социаль­ной науки, которая была бы способна научно продемонстриро­вать, привести доказательства, осмыслить социальную дейст­вительность, будучи полностью свободной от метафизики в сознании и в подходе к истории.

В противоположность Дюркгейму он был по образованию не философом, а юристом и экономистом. Поэтому некоторые аспекты его научной мысли в основе своей содержат начала такого двустороннего образования. Когда, например, Вебер делает акцент на понятии субъективного смысла и утвержда­ет, что социолог стремится в основном выявить тот смысл, ко­торый субъект придает своему поступку, решению или отказу от поступка, то в нем говорит юрист. Действительно, легко от­личить тот объективный смысл, который профессор может придать правовым положениям, от субъективного смысла этих положений, т. е. от интерпретации их теми, кто подвергается

[584]

их воздействию, и это отличие позволяет сделать понятным воздействие, которое правовое установление оказывает на по­ведение индивидов. Во многих своих эпистемологических ис­следованиях Вебер стремился четко разделить различные фор­мы интерпретации права

⇐ Предыдущая13141516171819202122

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: