Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

От биологической эволюционной теории к глобальному эволюционизму




Самым выдающимся достижением биологическойнауки, вне всякого со­мнения, является создание теории эволюции путем естественного отбора, имеющей не только основополагающее общебиологическое, но и огром­ное общекультурное, философское и мировоззренческое значение. Хотя важнейшим этапом в ее создании было появление еще в 1859 г. работы Ч. Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», ее разра­ботка и оформление в виде современной научной теории, удовлетворяю­щей самым строгим и требовательным критериям научности, растянулись на целые десятилетия.

Дело в том, что в XX в. теорию естественного отбора биологам при­шлось формулировать и даже открывать заново. Несколько утрируя, можно сказать, что на самом деле годом рождения теории естественного отбора как научной теории является год не 1859-й, а 1959-й. Только в год празднования 100-летнего юбилея труда Дарвина был подведен итог той огромной работы большой плеяды выдающихся ученых самых разныхстран мира по объединению данных многих, бурно развивающихся в первой половине XX в. биологических дисциплин в рамках новой, син­тетической концепции эволюции, центральное, стержневое место в ко­торой вновь было отведено идее естественного отбора как ведущего фак­тора эволюции живого мира.

А первые два-три десятилетия XX в. стали периодом серьезнейших испытаний для теории естественного отбора. Основным камнем претк­новения была все та же центральная проблема всей философии биоло­гии — проблема органической целесообразности, особенно вопрос о происхождении сложных органов и их координированных систем в рам­ках живого организма как единого целого. К концу XIX в. все большее число биологов разных специальностей стали приходить к выводу о не­возможности объяснения всех этих особенностей живых организмов ес­тественным отбором, являющимся, как тогда считали, фактором чисто консервативным, т.е. сохраняющим норму (путем элиминации всех ук­лонений от нее), но отнюдь не творческим, созидающим. Это открыло простор для воскрешения ламарковских идей об эволюции, запрограм­мированной и направляемой собственными усилиями организма. Возни­кают различные версии неоламаркизма (механоламаркизм, психоламар­кизм), а также целый пучок концепций и направлений откровенновиталистического и метафизического порядка. Помощь могла бы прийти со стороны возникшей в 1900 г. генетики, но, по иронии судьбы, первое поколение генетиков в своих эволюционных приложениях данных о строении и механизмах изменения (мутациях) генного материала заняло скорее антидарвинистические, чем собственно дарвиновские, позиции, поскольку, по их представлениям, именно мутации являются источни­ком новообразования и, следовательно, движущим фактором эволюции, а отбор выступает лишь в функции «сита», просеивающего, отделяюще­го вредные изменения от случайно полезных. На некоторое время ситуа­ция в первые два десятилетия XX в. в эволюционной биологии казалась безнадежно запутанной, пока не было осознано, что, возможно, сама эта запутанность есть следствие неверной методологической установки, позволявшей думать, что эволюционная теория по своей логической структуре должна быть полностью подобной физическим теориям и да­вать столь же простое монофакторное объяснение эволюционным собы­тиям. Возникал вопрос: не находимся ли мы здесь в ситуации, подобной той, в которой находились слепые из известной восточной притчи, ощу­пывающие разные части тела слона и пытающиеся дать каждый свой от­вет, что он собой представляет? В самом деле, каждое из направлений в эволюционной мысли подчеркивало что-то очень важное в эволюции, но ^составляющее лишь частьобщей модели. Неоламаркисты акцентировали внимание на том факте, что адаптация широко распространена в живой природе и является ответом организмов на требования окружающей среды. Генетики-менделисты указывали тот факт, что наследственные изме­нения возникают внезапно и, по-видимому, случайно (в смысле их адап­тивной значимости). Даже метафизические концепции эволюции под­черкивали реальные стороны живых организмов и процесса их эволюции, например, непрерывную прогрессивную направленность эво­люции к созданию все более сложных и все более целесообразно устро­енных организмов.

Как только проблема была осознана в этом ракурсе, стало ясно, где следует искать ответ на нее. Был необходим синтез, объединяющий фак­ты и концепции всех направлений, синтез, который, естественно, вклю­чал бы в себя все то, что является взаимосогласованным и дополняю­щим друг друга, и отвергал все не согласующееся и плохо (или вовсе не) подтвержденное эмпирически.

Точную дату начала этой работы назвать трудно, но, по-видимому, на­иболее ранней формулировкой проблемы в таком виде и первой попыт­кой построения такого синтеза является классическая работа русского ге­нетика С.С. Четверикова «О некоторых моментах эволюционного процесса с точки зрения современной генетики» (1926). В этой работе Четвериков впервые показал, что правильно понятые идеи дискретной менделевской генетики и дарвиновской теории естественного отбора не только не противоречат друг другу, но в сочетании дают теорию, парадок­сальным образом новую и в то же время воспроизводящую все достоинст­ва классически дарвиновского объяснения эволюционного механизма. Это вытекает из основных законов генетики популяций. Популяции бук­вально насыщены различными вариантамигомологичных генов и их ком­бинациями. И отбор имеет дело именно с этими комбинациями, а не про­сто с мутациями как таковыми. Его суть не просто в элиминации вредных мутаций (они, по существу, должны быть все таковыми) и сохранении по­лезных (чрезвычайно редких), а в создании таких условий комбинирова­ния генного материала, при которых резко возрастает вероятность созда­ния таких комбинаций генов, которые без отбора вообще были бы немыслимыми. Но из этого вытекало, что ключевым событием в эволю­ции является не мутация, а стойкое изменение генетического состава по­пуляции (или вида в целом) и что, следовательно, элементарной единицей эволюции является не отдельно взятый организм, а популяция (или вид в целом). В начале 1930-х гг. сходные идеи начали развивать и другие авто­ры. Ныне классическими признаны работа американского генетика С. Райта «Эволюция в менделевских популяциях» (1931) и работа англий­ского математика Р. Фишера «Генетическая теория естественного отбора» (1930). В последующие два десятилетия эти исходные идеи нового синте­за были развиты целой плеядой блестящих ученых с позиций тех областей биологии, которые они представляли: Ф. Добжанский — с позиций гене­тика, Э. Майр — систематика, Дж. Симпсон — палеонтолога, Дж. Хаксли — систематика и натуралиста, И.И. Шмальгаузен — эмбриолога и эво­люционного морфолога и др. В результате была создана, по-существу, но­вая теория эволюции, которая называется по-разному (неодарвинизмом, биологической теорией эволюции и т.д.), но чаще всего синтетической теорией эволюции, или СТЭ. Эта теория, как подчеркивал в свое время Дж. Симпсон, возникает из реабилитации и новой формулировки прин­ципа естественного отбора в генетических и статистических терминах, но ее понимание естественного отбора совершенно отлично от дарвиновско­го понимания и в еще большей степени отлично от понимания этого яв­ления неодарвинистами конца XIX — начала XX в. Это не просто негатив­ный процесс элиминации непригодных форм, это позитивный и творческий процесс созидания новых форм, та действительно конструк­тивная сила эволюции, которую тщетно пытались найти ламаркисты, ви­талисты и представители различных метафизических концепций эволю­ции. Результатом действия отбора, понимаемого таким новым образом, служит появление и распространение генетических систем и, следова­тельно, видов организмов, которые никогда не могли бы существовать при неконтролируемом воздействии мутаций и случайных рекомбинаций элементов наследственности. В этом смысле естественный отбор, хотя он и не творит сырой материал — мутации, является определенно творчестворчес­ким. Он создает наиболее важный продукт в целом — интегрированный организм. Подобно тому, как строители, не производя кирпичи, возводят дома, естественный отбор, не производя мутаций, создает из них свои «конструкции» — высокоадаптированные живые организмы.

Эта работа по воссозданию (или созданию заново) дарвиновской тео­рии эволюции путем естественного отбора заняла без малого два десяти­летия. А ее итоги подведены в 1959 г. — году празднования столетнего юбилея основного труда Дарвина. Было проведено много международных конференций, наиболее представительной из которых стала конференция в Чикаго. Выход в свет материалов этой конференции, в которых собраны работы практически всех архитекторов современного дарвинизма, и мо­жет рассматриваться как акт рождения СТЭ1.

Последующие 40 лет — период полного доминирования дарвинизма (в его новой, генетической версии) в системе биологического знания в целом как наиболее общей теории жизни. Эти десятилетия были напол­нены очень интересными и разнообразными событиями. Шла напря­женная работа по дальнейшей концептуальной и математической разра­ботке самой теории естественного отбора, а также по применению ее в качестве методологического и теоретического инструмента анализа важ­нейших проблем специальных разделов современногобиологического познания, в частности в области этологии и экологии.

В то же время теория естественного отбора оказала огромное стимули­рующее и методологическое влияние на формирование таких междисцип­линарных научных направлений и общенаучных концепций, как синерге­тика, глобальный эволюционизм и др., на формирование современной эволюционной научной картины мира в целом. В частности, выдающийся отечественный ученый академик Н.Н. Моисеев разрабатывал свою кон­цепцию «универсального эволюционизма», отталкиваясь не только от но­вейших идей различных теорий самоорганизации и синергетики, но и от того, что он называл «дарвиновской триадой» (изменчивость, наследствен­ность и естественный отбор в их более расширенной трактовке, разумеет­ся)1. В последнее десятилетие XX в. эта линия развития научной мысли, объединяющая основные идеи биологического эволюционизма с моделя­ми и идеями различных теорий самоорганизации в рамках общей концеп­ции глобального эволюционизма (от Большого взрыва до возникновения планетных систем, жизни и далее — вплоть до возникновения человека, человеческого сознания и высших воплощений человеческого духа), полу­чила необычайно глубокое развития, став, по существу, стержнем совре­менной научной картины мира как эволюционирующей Вселенной.

Еще более значимым в философском и мировоззренческом отношении стало влияние, которое дарвиновская теория эволюции оказала на всю сферу социально-гуманитарного знания в последней четверти XX в. Нача­ло этого процесса принято отсчитывать с выхода в свет книги известного американского энтомолога Э. Уилсона«Социобиология. Новый синтез»2. Резонно заметить, что к моменту выхода книги Уилсона по социобиологиирождение эволюционной эпистемологии, можно сказать, уже состоялось. Был запущен в оборот и принят философским сообществом сам этот тер­мин — «эволюционная эпистемология» (другой вариант — «эволюционная теория познания»); сразу же нашлись ведущие лидеры нового движения — К. Поппер (философ) и К. Лоренц (ученый-биолог, лауреат Нобелевской премии). В 1986 г. в Вене состоялся первый Международный симпозиум по эволюционной эпистемологии, который был открыт докладами Лоренца и Поппера. В это же время родилась и ключевая формула этого движения — «мост между генетико-органической и социокультурной эволюцией». Эта метафора «моста» представляется в высшей степени удачной. Как справед­ливо настаивает Г. Фолмер3, совершенно ошибочно рассматривать эволю­ционную эпистемологию (эволюционную теорию познания) просто как часть эволюционной биологии. Она в обязательном порядке наряду с эво­люционной теорией опирается также на данные психологии восприятия,психологии развития и обучения, лингвистики, нейрофизиологии, срав­нительного исследования поведения, генетики и т.д. Это движение попро­сту было бы невозможно без того проблемного поля познавательных про­блем и целого ряда классических подходов к их решению, которые были наработаны в истории философии (эмпиризм, рационализм, конвенцио­нализм, априоризм и др.). Не случайно, что толчком к возникновению эволюционной эпистемологии послужили размышления крупнейшего этолога XX в. К. Лоренца по поводу статуса кантовского учения об априор­ных формах чувственности и рассудка в свете идеи естественно-эволюци­онного происхождения человека1. В самом деле, создателю учения об инстинктах было совершенно ясно, сколь абсурдно представление эмпи­риков о том, что сознание каждого отдельного человека в момент своего появления на свет представляет собой tabularasa. Но и вера рационалистов в существование врожденных идей (знаний) не менее несостоятельна. От­вет Канта, данный им в свое время как решение именно этой оппозиции «эмпиризм—рационализм» (имеются в виду априорные формы созерца­ния и мышления), поразил Лоренца своей точностью именно в свете био­логии XX в. Он пишет об этом как о «великом и фундаментальном откры­тии Канта: человеческое мышление и восприятие обладают определенными функциональными структурами до всякого индивидуаль­ного опыта»2. Откуда же онивзялись? Для биолога-эволюциониста ответ очевиден: они унаследованы от предков, а исторически выработались в процессе их адаптивной эволюции как биологического вида. Но истолко­вание когнитивных структур человека как результата процесса отбора, эво­люционного приспособления сразу же резко расширяет горизонты теоре­тико-познавательной проблематики. Если традиционная философия рассматривает в качестве субъекта познания исключительно только зрело­го образованного европейца, то эволюционный подход сразу же требует ответа на вопросы о генетической обусловленности этих способностей, об их дифференциации, об их актуализации в процессе онтогенеза, об их фи­логенетических корнях и т.д. Из попыток ответа на эти (и многие другие) вопросы и сложилась эволюционная эпистемология как особая междис­циплинарная парадигма исследования природы человеческого познания. Но то же самое можно наблюдать и в становлении эволюционной эти­ки, толчком для разработки которой (в ее современных вариантах) яви­лась как раз социобиология. А поскольку никакого сомнения в том, что человек также является продуктом биологической эволюции, быть не могло, возникал вопрос: как далеко можно было пойти в понимании чис­то человеческих особенностей поведения (а в их существовании тоже сомневаться не приходится: ярчайшим свидетельством этого выступает, на­пример, мораль), исходя из принципов дарвиновской теории эволюции? И вот здесь снова решающим обстоятельством стало то, что в философии уже существовали достаточно разработанные теории морали. Как извест­но, наиболее влиятельными из них были, во-первых, утилитаристская концепция этики, согласно которой ключом к справедливым поступкам является счастье и что человек различает хорошие и дурные поступки (до­бро и зло) как раз в зависимости от того, увеличивают ли они количество всеобщего счастья или уменьшают; во-вторых, концепция Канта, выдви­нувшего свой знаменитый «категорический императив», согласно кото­рому (по одной из формулировок) человек для другого человека всегда должен выступать только как цель, но не как средство. Совершенно оче­видно, что и та, и другая этика описывают реальные принципы поведения людей, которые следуют им, чаще всего не отдавая себе в этом отчета.

С другой стороны, уже прочно утвердилось мнение, что человек (каж­дый человек, индивид) появляется на свет отнюдь не в виде tabularasa. Человек рождается, снабженный не только большим набором инстинк­тивных реакций, но и с большим набором диспозиций (предрасположен-ностей) вести себя определенным (строго ограниченным числом) спосо­бом. Это не только не отрицает, но, напротив, предполагает важную (и даже во многомрешающую) роль внешней среды, культурного воспита­ния ребенка для усвоения конкретных форм поведения. Тем не менее, как говорит М. Рьюз, «согласно современным эволюционным представлени­ям, на то, как мы мыслим и действуем, оказывает тонкое, на структурном уровне, влияние наша биология. Специфика моего понимания социально­го поведения может быть выражена в утверждении, что эти врожденные диспозиции побуждают нас мыслить и действовать моральным образом. Я полагаю, что, поскольку действовать сообща и быть «альтруистом» — в наших эволюционных интересах, постольку биологические факторы за­ставляют нас верить в существование бескорыстной морали. То есть: био­логические факторы сделали из нас альтруистов»1.

Совершенно поразительно, что сходным (до совпадения) путем рас­суждений формировалась и современная биологическая (эволюционная) эстетика. Здесь также научные исследования многообразия эстетических мнений и оценок вскрыли единство некоторых общих принципов и кри­териев прекрасного, по которым представители различных этносов и культур оценивали те или иные выдающиеся произведения искусства. Все это приводило к мнению, что из всего множества эстетических теорий, разрабатывающихся философами в русле эмпиризма, платонизма, априо­ризма и т.д., наиболее убедительной теорией является трансцендентальный подход все того же Канта. А если это так, то сразу же был поставлен вопрос о необходимости рассмотрения конкретных биологических гипо­тез, которые могли бы иметь отношение к трансцендентализму, в том чис­ле и гипотез относительно принципа функционирования человеческого мозга. Биологические исследования последних десятилетий убедительно показали: мозг и процессы переработки информации в нем обладают сле­дующими свойствами: они а) активны, б) ограничительны, в) установоч-ны, г) «габитутивны» (т.е. отдают предпочтение обработке новых стиму­лов, а не тех, которые стали привычными), д) синтетичны (т.е. склонны к отысканию целостных образов — даже там, где их вовсе нет), е) предска­зательны, ж) иерархичны, з) полушарно-ассиметричны, и) ритмичны, к) склонны к самовознаграждению, л) рефлексивны (самосозерцатель-ны), м) социальны. Но, как известно, большей частью этих (или сходных) свойств наделял человеческое сознание еще Кант. Что же касается обще­человеческих представлений о прекрасном, то и здесь, оказывается, выступают на сцену почти все эти свойства. Так, например, особенно важ­ную роль в наших эстетических переживаниях играет «самовознагражда­ющая» переработка информации мозгом. И снова это сильно напоминает одну из гипотез Канта. «Поскольку методы философской эстетики и есте­ственных наук различны, — пишет Г. Пауль, — такоесовпадение результа­тов приобретает особое значение. Результаты эти можно считать убеди­тельно подтвержденными, и поэтому они заслуживают пристального внимания. Впрочем, на фоне такого сходства возрастает также значение расхождений и несоответствий. Современная философская эстетика должна учитывать все важнейшие данные науки относительно того, как люди воспринимают мир, как они видят изображения, как слышат музы­ку, как выражают свои чувства и побуждения, как едят и как танцуют. Трансцендентальная философия задает некие рамки, в которых все эти результаты можно обсуждать. Наши восприятия и наше поведение отра­жают человеческую природу. Философия, не уделяющая этому обстоя­тельству должного внимания, безосновательна»1.

Эта общая характеристика биофилософии как «моста», соединяющего генетико-органическую и социокультурную эволюцию, весьма быстро стала наполняться и более конкретным содержанием. Так, еще в начале 1980-х гг. Э. Уилсон в соавторстве с молодым тогда физиком Ч. Ламсденомпредложил теорию геннокультурнойкоэволюции, направляемой особыми эпигенетическими правилами. Эта идея была использована Э. Уилсоном и М. Рьюзом для прояснения вопроса о возможных генетических механиз­мах фиксации человеческой способности (и даже потребности) поступать морально. Поскольку наличие эпигенетических правил означает попростуналичие некоторого рода врожденного начала в психике человека (как функции определенных участков мозга), которое направляет наше мыш­ление, они сделали попытку показать, что и «принцип наибольшего счас­тья» утилитаристской этики и кантовский «категорический императив» принимают форму вторичных эпигенетических правил. Но разумеется, что все это только самые начальные и предварительные, хотя и весьма об­надеживающие наработки. Как пишет Ламсден в одной из своих более поздних публикаций, «потребуется еще много дополнительных знаний и данных, прежде чем мы должным образом поймем корни и функции таких эпигенетических правил, особенно если они действуют внутри контекста геннокультурной коэволюции»1.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...