 |
Царица. Мать Или. Детство Или
|
|
|
|
Царица
Полог шатра отклонился и из-за него появилась голова скифа.
- Моя царица! Перустрим, сын Сваросслава хочет говорить с тобой. Он сказал - это важно.
- Тогда, зови его сюда, - обернулась Тамара Руссколанская. Могучий седовласый скиф протиснулся в узкий вход шатра.
- Что привело тебя в мой шатёр, славный Перустрим? – спросила Тамара.
- Взгляни на это, царица, - воин протянул ей тяжёлый составной лук необычной формы.
- Что я должна в нём увидеть?
- А ты испробуй его, царица.
- Идём.
Они вышли из шатра. Десяток воинов, личных учеников царицы сопровождали их.
Молниеносным движением, подобно соколу, камнем падающему с неба на свою добычу, царица вынула из тула стрелу, обратным скифским хватом, держа изнутри двумя пальцами, чуть позади оперения, и взяла цель.
Быстрым цепким взглядом проследив направление её стрелы и сделав поправку на ветер, оружейник сказал:
- Не эту цель, царица. Возьми – вон ту, в три раза дальше. Всё это происходило в те считанные мгновения, пока тетива ещё не легла на стрелу. [3] Тамара удивлённо взглянула на оружейника. Роскошная соболиная бровь царицы медленно поползла вверх: «Цель на излёте стрелы из скифского лука – и он предлагает взять в три раза дальше?! » Тамара Руссколанская взяла новую цель – она всегда доверяла, когда говорил человек, в знаниях которого она ни раз могла удостовериться. Тетива мягко обняла вилку стрелы и левая рука с луком плавно и упруго двинулась вперёд. В следующий миг сильные пальцы царицы разжались, выпуская на волю длинную скифскую стрелу. С лёгким, едва слышным звоном, стрела ушла в небо, даже не заметив, пролетела над первой целью, той самой, что была на излёте скифского лука, и лишь пролетев ещё столько же, начала медленно терять скорость. Ветер плавно доправил её к цели, и в следующее мгновение, оперение стрелы мягко задрожало – окованный наконечник вошёл в цель – одиноко стоящее засохшее деревце. Одна половина стрелы с наконечником, торчала за деревцем, другая половина, с оперением, была видна спереди.
|
|
|
Тамара смотрела на оружейника широко раскрытыми глазами, не в силах вымолвить ни слова.
- Это ещё не всё, царица, - молвил оружейник, - прикажи принести панцирь нежити, и вели поставить его всего на тридцать шагов ближе дальней цели.
Тамара молча кивнула, и рослый могучий скиф выволок из шатра доспехи и понёс их туда, где из засохшего ствола торчало оперение стрелы, установил их и вернулся обратно, встав возле царицы.
- Возьми вот эту стрелу, царица, - оружейник вынул из тула необычную стрелу. Тамара взвесила её на ладони – стрела была чуть тяжелее с длинным узким трёхгранным наконечником, каждая грань которого имела ряд мелких острых зазубрин. Каждая следующая зазубрина была чуть-чуть длиннее предыдущей. Тамара подбросила стрелу на ладони и, подхватив её двумя пальцами, взяла цель. Лёгким касанием легла тетива. Плавно и туго пополз вперёд лук, и стрела запела, взмывая в воздух. Лёгким щелчком и скрежетом завершился её полёт. Древко дважды ударилось о рваные края пробоины и провалилось внутрь панциря.
Царица Тамара обернулась к оружейнику, не в силах скрыть своего удивления.
- Ты – великий оружейник, Перустрим, сын Сваросслава! Как скоро ты сможешь перевести наше войско на новые луки?
- Но, моя царица, - удивился Перустрим, - я думал – это элитное оружие достойное лишь самых лучших наших воинов!
Мощным прыжком пантеры, царица оказалась в центре круга.
- Ответьте мне скифы?! – звонкий голос царицы накрывал всё вокруг, - Ответьте мне, скифы, кто из вас не достоин зваться Воином?!
|
|
|
Скифы молча в недоумении переглядывались, ища в своих рядах хоть одного недостойного – и не находили такого. И тогда дружный рёв одобрения стал ответом царице.
- Вот видишь, Перустрим? – обернулась Тамара к оружейнику, - Ты можешь вооружить новыми луками только элитных воинов – и тогда такой лук будет у каждого скифа.
Мягкая нежная ладонь Тамары Руссколанской легла на широкую грудь оружейника.
- Ты видел их доспехи? – тихим серьёзным голосом произнесла Тамара, - Я не хочу, чтобы хотя бы один скиф в отчаянии ломал руки, из-за того, что он не может защитить то, что он любит, всего лишь оттого, что его подвело слишком слабое оружие. Пойми это, Перустрим.
Царица обернулась к воинам и провозгласила, обращаясь к оружейнику:
- Я немедленно отправлю к тебе всех наших оружейников. Сегодня же, ты начнёшь отбор и обучение тех, кто сможет делать новые луки. И пусть до конца недели всё наше войско будет хорошо вооружено для этой битвы с нежитью. Ты – великий оружейник! – воскликнула Тамара, - первая же пирамида, которую мы сложим из их панцирей, будет увенчана столбом со знаками твоего рода и твоим именем, Перустрим, сын Сварослава!
Мать Или
Люлька с младенцем всё плыла и плыла вниз по течению. Где-то, далеко позади, умирал на кресте илувар Бальтазар. Умирал на кресте великий побуд Руссколани, Бус Белояр и все его семьдесят князей. Они выиграли эту битву. Ни один из них так и не поднял меча. И так тщательно взлелеянный Яхве апокалипсис, вновь не состоялся.
Не поднял меча и илувар Бальтазар, мятежный ангел, бес. В тот самый миг, когда он пошёл за мятежным архангелом Люцифером, его жизнь круто переменилась. Вот и сейчас, как тогда, много веков назад, судьба вновь предоставила ему выбор – жизнь палача, или смерть за то, что любишь. И вновь, илувар Бальтазар выбрал второе. Последние капли драгоценной влаги покидали тело Бальтазара. И на губах его застыли последние, произнесённые едва слышным шёпотом слова:
- Живи, мой любимый Или. Живи, мой сын. Живи, и сделай то, чего мы не успели. Живи, и будь счастлив за себя и за нас. Но даже в последний миг, когда смерть подступит к тебе, никогда не забывай Любить!
Умирал Бус Белояр. Умирали семьдесят князей. И боль пронизывала всё вокруг. Боль исходила из каждой травинки и каждого дерева. Болела сама река. И эта боль пронизывала крохотное тельце, лежащее в плывущей по реке люльке. Маленький Или приподнялся в люльке и его взгляд безошибочно устремился туда, где скрытая холмами и изгибами реки, догорала русская крепость. И маленький Или мысленно произнёс:
|
|
|
- Я сделаю всё, что ты сказал, Отец!
Со дна реки, лёгкими движениями стряхнув с себя нанесённый ил, поднялась русалка, и превозмогая боль, поплыла навстречу люльке. То была Релайа, дочь Лайлы и Серебристого Тополя, любимая илувара Бальтазара и мать маленького Или.
Наступала Ночь Сварога и боль пронизывала всё вокруг.
Где-то далеко плакала девочка. Она не заметила ямку в расщелине, между коряг, и наступила прямо в эту расщелину. Ножка подвернулась, потянув сухожилие, какой-то корягой ободрало щиколотку до мяса и струилась кровь. А снизу, пропоров стопу воткнулся острый сучок. Корзинки с грибами разлетелись в разные стороны, а на землю падали горькие детские слёзы.
Или рванулся скорее туда, но тут новая волна боли накрыла его.
Дедушка, совсем старенький жил в деревне. Молодые-то все с войны не вернулись – поубивали их готы окаянные. Ребятишки – в поле работают. Вот и пошёл дедушка сам колодец чинить. Спускаться стал – да тут верёвка и оборвалась. Расшибся дедушка сильно, ногу сломал. А стенки колодца скользкие - не выбраться самому. И кричи - не кричи, всё без толку – бабушка - и та далеко, на лугу, коров стережёт, чтобы не разбрелись. Сидит дедушка по пояс в ледяной воде на дне колодца, смотрит на свою сломанную ногу и плачет.
Рванулся маленький Или к нему, но тут новая волна боли накрыла его.
Готы жгли русскую деревню. Не успели люди уйти - не думали, что падёт град Бусов. А потом уж поздно было. Настигли их готы. Резали по сердцу крики оскверняемых девушек и женщин русских. Предсмертный хрип поднятых на копья дедов, пытавшихся защитить своих дочерей. Вон, мальчишка двенадцати лет – один рубится с пятерыми взрослыми готами – порубили мальчишку.
|
|
|
Или рванулся туда и сюда, судорога скрутила его, мышцы рвали сухожилия, ноги пытались нести его во все стороны одновременно. И как ко всем поспеть?! А не поспеть как?! Там же!!! И нестерпимая боль накрыла его. И маленький Или потерял сознание. А река всё несла и несла крохотную люльку всё дальше, вниз по течению.
Очнувшись, Или увидел склонившееся над ним молодое очень красивое женское лицо. С зеленоватым отливом, золотистые волосы подобно струям воды спадали на широкие, но совсем не массивные точёные плечи русалки. На широком лбу местами виднелись тоненькие, едва заметные, отливающие золотистым, чешуйки. Её большие добрые глаза ласково смотрели на него. Русалка тихонько пела. И песня её сливалась с журчанием реки. Или с трудом разбирал её слова, не отличимые от звуков реки и шелеста склонившихся деревьев.
- Ну вот ты и стал взрослым, Или, сыночек мой любимый, - прошептала Релайа, - ты уже чувствуешь чужую боль. Только не дай этой боли убить тебя. Мы живём с этой болью. Вот почему русалки всё реже появляются среди людей. Наступает Ночь Сварога, сынок, и боли в мире становится всё больше. Стоит впустить эту боль в своё сердце, как она разрывает его на кусочки. Потому, что всегда остаётся кто-то, к кому не успеть. К кому-то я иду сама, к кому-то могу отправить медведя, волка, лису, орла, сокола… Но даже так, всегда остаётся кто-то, кому я не успеваю. И боль от этого нестерпима. А не впустить её в своё сердце мы не умеем. Вот мы и уходим всё дальше от людей. Боль сопровождает нас каждую секунду нашей жизни, но иногда она становится невыносимой, и тогда, пренебрегая смертью, мы идём туда, где без нас - никак. Редко кто из народа русалок, кто выходил к людям, вернулся живым. Боль сжигала его изнутри. А ещё существует «Убивающее»[4]. Но ты, сынок, ты наполовину ангел, ты можешь научиться закрываться от боли, и чувствовать, как свою, только ту боль, которой успеваешь помочь. Тогда ты сможешь гораздо больше, чем мы, разрываемые болью каждое мгновение.
Ты - сын русалки и ангела. Тебе предстоит очень многое совершить. Везде, куда будешь приходить ты – боль будет сменяться на радость и счастье будет возвращаться в сердца людей. А теперь – иди к людям, мой любимый Или – тебе нужно многому у них научиться.
И она лёгким движением подтолкнула люльку к берегу. А во след удаляющейся люльке, Релайа прошептала:
- Когда твой отец снова родится, если вдруг ты увидишь его, скажи ему, пусть помнит, русалка и ангел вполне пара. Немногие из живых достойны такого ангела. Ангела, способного Любить.
И огромная, как озеро, слезинка скатилась по нежно-зеленоватой щеке русалки. А там, впереди, она увидела, как на берегу вдруг радостно обмер уже не молодой мужчина. Как не раздеваясь прыгнул он с обрыва в реку и поплыл навстречу люльке, загребая воду всё ещё сильными руками.
|
|
|
Детство Или
- Взгляни-ка, Надёжа Добронравовна! Кого я принёс!
Непривычно громкий голос мужчины оглушил мальчика. Немолодая женщина выскочила навстречу мужу, и всплеснув руками так и замерла на пороге.
- Ой! Звенислав! Да как же это, любимый?! Я уж и не надеялась, что доведётся держать на руках маленького. Совсем уже боялась, что род наш оборвётся.
Женщина необычайно бережно приняла из его рук крохотное тельце. Он обнял её и поцеловал.
- Ну вот, Надёженька! – ласково улыбнулся он, - А ты уже просила меня, чтобы взял вторую жену. Помоложе. Всё пугала, что род оборвётся. Видишь – не оборвался?! Да я тебя, любимая, ни на кого не променяю. А настоящей любви – сами Боги помогают.
- А где ты его взял, Звенислав?
- Из реки выловил.
- Ой! А не русалочий ли это ребёнок?
- А, если русалочий, так и счастье в дом принесёт.
- Ну, что ты, Звенислав? А ну, как мать хватится? Негоже их обижать – они добрые.
- Да нет, русалочий бы сам плыл – а этого я в люльке выловил, - лицо мужчины посерьёзнело, - Деревню его, поди готы сожгли. А ребёнка родители реке доверили спасти. Так что, вырастить его не столько наше право, сколько ответственность, возложенная на нас Богами. Мы – славяне[5], любимая! На кого, как ни на нас, своих детей, могли понадеяться Боги? На кого, как не на нас могли положиться? Разве мы откажем им?
Она смотрела на него – и её глаза сияли нежным светом любви.
- Он – наследник двух родов, - продолжил Звенислав, - Того, что породил его, и нашего, который его вырастит. Так что, не оборвётся род наш! Да и может ли он оборваться, любимая, когда Боги, наши предки, надеются на нас? Где есть предки – там есть и потомки. Там род жив!
Звенислав ласково посмотрел на сияющую жену:
- А беги-ка ты, Надёженька, к Холмогоровым! Их Любава шибко на молоко обильная, маленький её, Звенимирушка, всего не выпивает. Ты попроси, попроси её. А я уже – где рыбки подвезу, где по хозяйству помогу чего – её то, Славосвет, тоже с войны не вернулся.
Жена заулыбалась, накинула нарядный платок и побежала за два холма, к соседям.
* * *
Шёл третий год, а мальчик так и не вставал на ноги. И печаль поселилась в сердцах любящих друг друга людей. Они любили его, этого маленького мальчика, ставшего им родным сыном. Они даже не помнили, что не они родили его. И тем больнее было смотреть, как он лежит в своей, заботливо сколоченной Звениславом кроватке и не может подняться.
Он просыпался, ел, и снова засыпал. Иногда он говорил, и тогда слова его были необычайно чёткими и членораздельными, хотя его никто не учил говорить – в те короткие мгновения, когда он просыпался, родители слишком жалели его. Они просто любили своего маленького Или.
Имя пришло само. Они долго удивлялись, почему имя не славянское, но где-то внутри были уверены, что именно оно лучше всего соответствует сущности их любимого сына.
Отец вздыхал, глядя на маленькую кроватку, собирал сети и спускал на воду лодку. Он старел и с каждым годом ему всё тяжелее становилось ставить и вытаскивать сети и пахать поле под репянники[6]. Соседи уже ни о чём не просили их, наоборот, старались сами помочь при любой возможности. У Холмогоровых подрастал Звенимирушка. Он всё чаще помогал Звениславу на рыбалке. И, на секунду зажмурившись, Звенислав всё чаще представлял их двоих рядом, Или и Звенимира, смеющихся и толкающих друг друга, наперебой бегущих к сети. Они ведь – ровесники. Скорее всего – одногодки. Но, стоило открыть глаза – и мечта таяла. Он видел одного Звенимира, заботливо и сосредоточенно помогавшего ему. А Или лежал дома, не в силах подняться. Лежал на печи, и его большие печальные глаза смотрели куда-то вперёд.
Он уже не помещался в ставшей слишком маленькой для него, своей детской кроватке. А по ночам он кричал и тело его сводила судорога. Надёжа ходила в соседнюю деревню. А потом ещё дальше, и ещё. И всякий раз, она приводила с собой волхвов. Но волхвы лишь молчали в ответ.
И однажды, Надёжа ушла в лес. Не было её день и два и три. Вот уже сменилась Луна, а Надёжа всё не появлялась. И вот, к концу второй луны, Надёжа появилась. Она медленно шла от опушки леса к дому, прямо расправив плечи, упорно не сгибаясь под тяжестью ноши, которая лежала сейчас в доме. Ибо нет ноши более страшной, чем страдания твоего ребёнка. Она шла, а следом за ней шла высокая красивая женщина, с виду, лет двадцати. Ветер теребил седые старческие волосы Надёжи. Цвета воронова крыла, тугая коса женщины, с богатырский кулак толщиной, спадала до самых щиколоток. Щёки и лоб Надёжи избороздили глубокие морщины. Бархатистая кожа женщины светилась медовым светом. И только глаза, если вглядеться в них повнимательнее, выдавали, которая из них старше.
Берегиня вошла в дом и бережно дотронулась до Или. Но даже ей пришлось быстро зажмуриться. Звенислав видел, как стиснулись её зубы, а Надёжа заметила, каких огромных усилий стоило ей не отдёрнуть руку.
Уходя, берегиня сказала.
- Его боль – не в моей власти. Его тело здорово. И от того он болит, что в нём вся боль Мира. Он чувствует каждую боль, как свою. Чувствовать чужую боль в сердце своём – суть его души. И отнять у него эту боль можно лишь отняв его душу – а тогда он умрёт.
Совсем печальными стали глаза отца и матери, а берегиня добавила:
- Я смогла взять себе часть его боли. Несколько дней он сможет спать спокойно. Но не надолго. Почаще носите его купать к реке. Почаще выносите на опушку леса. Пусть видит он и радость Мира. Ему будет легче – но не слишком. Боль мира живёт в нём – и лишь сумев помочь каждому, сможет он обрести радость.
- Всем-то, как же-ж помочь успеешь? – с болью в голосе проговорила Надёжа.
- Есть у меня для вас и добрая весть, - молвила берегиня, - Есть на Руси особые люди – калики-перехожие – высшие волхвы – кощуны, они знают то, что мне не знакомо и ведают то, что мне не ведомо. И с Богами могут говорить, как я сейчас с вами: они спросят – а Бог ответит, подскажет. Таких по всей Руссколани – по пальцам одной руки перечесть можно. И искать такого волхва – всё равно, что сосновое семечко в овине найти. Но в назначенный час, такие волхвы всегда появляются там, где особенно нужны. И видела я то, от чего моё сердце порадовалось. Едва вашему сыну исполнится тридцать три – трое волхвов придут к вашему дому. И встанет в тот день сын ваш. И пойдёт. И не будет тогда во всей Руссколани витязя, чудеснее его. И счастье вернётся в ваш дом.
Звенислав качнул головой и улыбнулся – надежда возвращалась в его сердце.
В тот день, мальчику исполнилась двенадцатая весна. Год выбора пути. В этот год человек выбирает, путём кого из двенадцати Богов он пойдёт, кто из них станет его учителем и наставником. Год, когда человек узнаёт своё первое взрослое имя.
В тот год, Звенимир Холмогоров сделал свои первые гусли. Лицо мальчика было необычайно серьёзным, он как будто наполовину был там, где бывают волхвы, когда в большом доме, где собрались четыре деревни, исполнил, ни много, ни мало, «Баянов Гимн». Люди слушали его, затаив дыхание, и в этот миг им казалось, что слышат они голос самого Баяна, сочинившего и впервые исполнившего этот гимн двадцать лет назад, на тризне князя Словена.
- Бардом[7] будет, - тихонько сказала Любава Холмогорова, с любовью глядя на сына.
- От чего, сразу бардом? Почему не простым менестрелем? – спросил кто-то из соседней деревни.
- Наш? – удивилась Любава, - Наш бардом будет, - с уверенностью сказала она.
А Или в тот славный день лежал на печи, и не мог подняться. Ноги несли его одновременно на запад, где в предательскую засаду угодил Тулий Краск[8], и на восток, где упавшим деревом придавило медведицу, и тело мальчика сводила судорога.
Годы шли. Звенислав стал почти слепой. Но руки помнили, как ставить сети, руки помнили, как чинить лодку. И никогда его сети не бывали пустыми. Каждое утро, он вставал и уходил на рыбалку. А в густых складках обветревшего лица с трудом угадывались его побелевшие глаза.
В тот год Или исполнилась шестнадцатая весна.
То был год, когда уходят дети. Одни уходили, чтобы через много лет вернуться и принести новую силу в родную деревню. Силу жизни, набранную в странствиях. Силу знаний и опыта, обретённую в пути. Другие уходили навсегда, чтобы где-то далеко дать новое продолжение своему роду. Кто-то, кому исполнялось шестнадцать, покидал деревню. В деревне же, время от времени, появлялся кто-то издалека. Кто так же, в свои шестнадцать отправился в путь. Кто-то из них оседал в деревне и счастливые дома радовались новыми сыновьями и дочерьми. Другие же продолжали свой путь.
Небо посерело в предвестии рассвета. Звенислав тихонько соскользнул с печи, чтобы не разбудить жену. Завернул в широкое полотенце ещё горячую, из печи, рыбную кулебяку из зелёного хлеба, собираясь отправиться на рыбалку. Когда тихий стук в дверь прервал его сборы и размышления.
Вошёл Звенимир. Сегодня он выглядел необычно. Белая рубашка была отделана широкой вышивкой с полным набором символов его рода. На широком кушаке виднелись обереги. Тело согревала тёплая волчья безрукавка, а плечи прикрывала длинная двухслойная накидушка – конопляного ткания снаружи и шерстяного изнутри. В дорожном мешке молодого крепкого юноши проступали очертания гуслей.
- Мне пора, дедушка Звенислав, - произнёс Звенимир Холмогоров, - прости, что оставляю вас без моей помощи, но мне пора идти. Идти от деревни к деревне. Помогать, кому смогу, учиться, у кого можно. Мне НАДО стать бардом. Такой путь я выбрал.
Звенислав отвернулся, чтобы юноша не видел его слёз. За его спиной лежал и не мог подняться Или, которому сегодня тоже исполнилось шестнадцать.
- Подожди, - сказал наконец старик, - Знаешь ли ты, почему меня называют Звениславом[9]?
- Можно догадаться, но я никогда не слышал твоих песен, - ответил юноша.
Старик тяжело поднялся, прошёл через комнату и отворил маленькую кладовую. Очень бережно, он достал оттуда аккуратно завёрнутые в ткань гусли.
- Возьми мои гусли, Звенимир Холмогоров, пусть они принесут тебе удачу.
Звенимир бережно принял гусли и аккуратно развернув ткань, дотронулся пальцами до струн.
- Ого! – воскликнул юноша и поднял на старика полный недоумения взгляд, - Струна порвана. Самая толстая!
Звенислав улыбнулся:
- В тот день, когда лопнула струна, эти гусли спасли жизнь целого отряда.
- Ух ты! – глаза юноши разгорелись, - Ты был бардом?!
Звенислав покачал головой и улыбнулся:
- Я не был бардом, Звенимир. Я был простым менестрелем.
- Но как?!
- Мне тоже, как и тебе, было шестнадцать. Шла война. И я пошёл в дружину. Был жестокий бой. Готы теснили нас с флангов. Наш князь, Бальтазар, повёл отряд на прорыв. И вдруг, я с ужасом заметил, как кольцо готов смыкается за нашими спинами. Мы оказались в окружении. Готы наседали со всех сторон. И тогда, Бальтазар схватил меня за плечо и крикнул: «Играй, менестрель! », «Но я же не бард, я простой менестрель! » - попытался возразить я. «Здесь нет простых менестрелей! » - взревел Бальтазар, - «Играй!!! »
И я заиграл. Звон железа и крики, казалось, перестали для меня существовать. Я играл, и Мир поплыл у меня перед глазами. Сквозь туман, как будто не со мной, я несколько раз видел чей-то щит, ловивший копьё всего в паре ладоней от моей головы. Была сильная дрожь, внутри меня. И мне казалось, что горы и деревья вокруг сотрясаются в резонанс с этой дрожью. В какой-то миг, мне перестало хватать воздуха, и кровавая пелена заволокла мой взор. В голове и в сердце всё полыхало, как от раскалённого до бела металла. Я перестал видеть мир вокруг. Остались, лишь, вибрация и дрожь, проходящие через каждую частичку моего существа...
И вдруг, струна лопнула! И я упал. Не знаю, какое чудо помогло мне, но я смог вдохнуть – и на мгновение Мир прояснился. И последнее, что я увидел, перед тем, как потерять сознание – наши воины вытирали мечи. Бой был выигран.
Звенислав замолчал.
Звенимир внимательно слушал и ждал продолжения.
- В тот год я ушёл и осел, - продолжил Звенислав, в день битвы эта моя миссия была завершена, но я остался жив. У меня началась новая миссия. – Звенислав долгим взглядом посмотрел на Или.
- Надеюсь, я успею исполнить и её.
Звенимир ушёл, унося с собой драгоценные гусли.
В тот день солнышко сияло особенно ярко, как будто старалось согреть и приласкать Звенислава. А к полудню пришёл Медобрат. Этот муж был коренаст и настолько высокого роста, что в дом ему пришлось протискиваться бочком, пригнувшись и присев.
Медобрат появился у них в деревне год назад. Он возвращался с войны. Его путь был путём кузнеца, а не воина, потому, лишь окончилась война, он простился с князем и пошёл. И вышло так, что в деревне он оказался на кануне священного праздника Купальской ночи. Да там и припал на Любаву Холмогорову. А трава на их поляне поутру встала такая высокая и буйная, что той же осенью, после праздника урожая – сыграли они свадебку. Узнав, какой славный сын у Любавы, Медобрат очень обрадовался:
- Значит и у меня дети славные будут, - проговорил он обнимая Любаву.
А как-то по лету спросил Медобрат:
- Сильно ли ты любила мужа своего, Славосвета? - и по затуманившемуся взору любимой понял, ох, как сильно. Да погиб в войну Славосветушко.
Тогда Медобрат посмотрел на неё так, как умел смотреть только он. Его большие серьёзные глаза, словно пронизывали её всю насквозь. И сказал медленно с весом:
- Коли так – будет тебе радость, его и родим.
- Как, его? – встрепенулась Любава.
- Да вот так. Срок достаточный минул, свой путь в царстве Мораны он уже прошёл. А, значит, пришло время ему снова рождаться. Так что скоро снова увидишь его. Снова сможешь обнять своего Славосветушку и к груди прижать, как в былое время. Только маленький он будет совсем – ну, так ведь дети быстро растут – и он вырастет. Была ему любимой, а станешь матерью.
- Да, разве, важно это? – Прошептала Любава, - Лишь бы он снова жил, снова обнять его! Любимого!
- Обнимешь, милая. – Медобрат погладил её по щеке и обнял. Любава уткнулась ему в плечо, не сдерживая слёз.
Кузнец сказал – не ворона прокаркала.
И верно, по весне родился у них сын. Младенец был крупный – Любава едва разродилась, - и молока требовал за двоих. А глаза его были не медовые, как у Медобрата, а голубовато-зелёные, какие были у Славосвета. И взгляд этих глаз был настолько памятен, словно вымолвить пытался:
- Ну, по здорову тебе, любимая. Как сын наш, Звенимирушко?
А Звенимир, вбежавший в комнату, вдруг замер, с широко раскрытыми от удивления глазами. И поразившись тому, что видит:
- Папа... Это же папа, – указывая рукой на люльку, и переводя взгляд с лица счастливой матери на смеющиеся глаза Медобрата, он даже не спрашивал, он Видел сам это чудо.
Медобрат не стал строить кузню – с одной рукой много-то накуёшь. (Его рука, отрубленная выше локтя, осталась где-то на поле боя) Но и левой рукой Медобрат настолько сильно и точно бросал копьё, что мясо и шкуры в доме не переводились.
Лишившись возможности творить из металла, богатырь пробовал резать из дерева. Правда, по-первости, его изделия больше походили на кованые, но скоро он приноровился к новому материалу. Стало у него до того хорошо получаться, что заезжие купцы взяли всё, что было сотворено за зиму.
В день, когда Звенимиру и Или исполнилось шестнадцать Медобрат пришёл в дом Надёжи и Звенислава. Только здесь, да ещё дома, он как будто сбрасывал с плеч тяжкий груз, весь распрямлялся, светился радостью и нежностью. Медобрат расправил свои богатырские плечи, рассмеялся, приложившись головой о притолоку, улыбнулся Надёже так широко и сердечно, что и не подумаешь, будто этот человек всегда угрюм, да молчалив.
- Здрава будь, Надёженька, и тебе здравствовать, Звенислав. – Медобрат, называя Надёжу по имени, словно давал понять, что видит её красоту, скрытую от других взоров старостью. Он ухнул с плеча на середину комнаты тяжёлый мешок.
- Вот, прими, Надёженька, от меня подарочек.
- Ой, что это?! – встрепенулась Надёжа.
- Барсук, - довольно улыбнулся Медобрат, - Я взял двоих, да они огроменные, куда нам двоих-то? Вот, примите, от сердца.
- Ой! Да ты присядь, Медобратушко, рыбки печёной отведай, - засуетилась Надёжа.
- Да я не надолго, - улыбнулся богатырь, - Любава моя совсем заждалась. Я две ночи в лесу коротал.
И Медобрат ушёл.
А ночью проснулись Надёжа и Звенислав от криков Или. Тело юноши сводила жестокая судорога. И, вдруг, раздался жутковатый треск и скрип. Или взвыл и потерял сознание.
Звенислав вскочил и опрометью бросился вон из избы – не хотел он, чтобы его слёзы видела жена. Глотнув холодного воздуха и глянув на размытые пятна звёзд он вздохнул, и пошёл в дом.
- Что?!! – с нетерпением спросила его Надёжа. Звенислав улыбнулся жене нежно и печально, прижал к себе, да так, что она, уткнувшись ему в плечо заплакала, тихо, безнадежно и горько.
- Все. Вот и всё, Надёженька. Теперь, любимая, нам никак нельзя умирать. Теперь только мы с тобой Илиюшеньке опора да защита, а не он нам, как думалось. Вот ведь как вышло-то.
Он крепче сжал жену в объятиях.
- Этот звук, Надёженька, я помню ещё с войны, и ни с чем не спутаю. Этот звук значит, что нашему сыну разорвало связки. Теперь только Чудо сможет поднять его на ноги.
- Почему, вдруг, боги прогневались на мальчика, - печально спросила Надёжа, - Может это не он, а мы сделали что-то не так?
- Боги не гневаются на детей, любимая. Боги умеют учить и любить. Просто, НАСТАЛА НОЧЬ СВАРОГА. Видать, великим человеком родился наш Или, что Чернобог так боится его, что с младенчества старается искалечить. Видать, страшно ему, Чернобогу, оттого, что будет, когда сын наш на ноги встанет. Вспомни, что Берегиня говорила – И не будет на земле Русколани витязя чудеснее него – вот и старается Чернобог успеть погубить Или, пока поздно не стало. Так что крепись, любимая. Потому что у богов одна надежда – на нас с тобой.
Совсем постарела Надёжа. Стало ей невмоготу работать внаклонку на репянниках. Звенислав сколотил ей скамеечку, обтянул её мехом барсука, принесённого Медобратом. Того же меха хватило ещё и на носки и пояс для Надёжи. Теперь Надёжа двигала за собой скамеечку меж рядами и обрабатывала репу сидя. Звенислав каждое утро по-прежнему выходил на рыбалку. И теперь ему помогал Светозар, как когда-то его брат. Иногда, запамятовав, Звенислав называл его Славосветом, уж больно знакомыми были глаза и повадки мальчика. И тогда Светозар смотрел на старика, и не было в его глазах непонимания, скорее улыбка давнего друга проступала сквозь детские черты, словно говоря
- Ты помнишь? Я тоже помню...
И они продолжали работать. Пару раз на неделе захаживал Медобрат. Каждый раз с гостинцем. Как-то он принёс крупного тетерева, и Звенислав со Светозаром украсили все обналичники в доме пёстрыми перьями.
С того дня, как Или разорвало связки, его ноги распухли, тело обмякло, горящий взгляд потускнел. Он и раньше не вставал, а теперь перестал даже приподниматься во время ужина, когда вся семья собиралась за столом и зажигались светцы. Светозар прыгал и вертелся возле него, стараясь развеселить. Он приносил и клал Или в ладонь собственноручно вырезанные маленькие деревянные фигурки. Заглядывал в потускневшие глаза. Иногда по лицу Или пробегала тень улыбки.
Тридцатая весна Или мало чем отличалась от всех остальных.
Светозар прошёл год выбора пути. Он встал на путь лекаря. С его приходом Или ненадолго оживал, перебирая резные фигурки-амулеты, слушал его рассказы, но сам в основном молчал. В глазах Или всегда горела боль и тоска. Когда Светозар отправился в путь, в их деревню пришёл другой шестнадцатилетний юноша, Перуполк. Он избрал путь воина, но, вначале ему нужно было пройти по деревням, пожить с разными людьми, чтобы ощутить всё то, За что придёт пора сражаться, что он будет защищать. Остановился паренёк у Звенислава с Надёжей. А ровно через год, на его место пришла девушка – Златозорька. Кто знает, что привело выбравшую путь провидицы в дом рыбака, но она с особой нежностью и трепетом относилась к старикам. Она старалась ни на шаг не отходить от них, будто боялась пропустить, что-то особо важное. Златозорька вихрем бегала от Звенислава до Надёжи, и обратно, успевая и с сетями помочь, и в поле. А вечером стремглав неслась домой, и пока старики медленно шли к дому, девушка успевала растопить печь, разогреть ужин, а то и попотчевать Или оладушками. На Или девушка смотрела не как на больного, а как на укрытое в тряпицу перо жар-птицы.
Тридцать третья весна Или выдалась невиданно ранняя.
Дни тянулись, текли бесконечной вереницей за – За порогом того мира, в котором лежал на печи неподвижный Или. За окном ярко сияло Солнышко и пели птицы. Ветер урывками доносил с реки звонкий смех Златозорьки.
|
|
|
