Гоголь - Репин - Запорожцы 11 глава

Где некогда стоял мой дом,

Готов отдать я все равнины

И все леса в краю чужом.

 

15

Я древней мудрости внимаю,
Но верю мудрости живой, —
Я до сих пор еще не знаю
Откуда ты и кто такой?
Я внял тебе! Внимай мне тоже
О дальней родине моей
И знай, что нет страны моложе,
И человечней, и нежней;
Что ясен путь ее извечный,
Что ей нельзя с него свернуть,
Когда над ней сияет Млечный,
Единственный на свете путь;
Когда ведет к всемирной лире,
Сквозь кровь, сквозь муки и гроба,
Ее единственная в мире —
Неповторимая судьба».

22 октября 1943 года.
Завод Рено.

Сказка

 

Не в каком-то дальнем царстве,

А в Российском государстве,

Средь пяти земных морей

И несчитанных полей,

Средь песков, как снег, зыбучих,

Средь лесов, как ночь, дремучих,

Ближе к югу, у реки,

Где гуляли казаки,

Где стоит престольный Киев,

Переживший всех Батыев,

Покаравший кровопийц,

Душегубов и убийц

Православного народа,

Где жива еще порода

Гусляров-богатырей, -

Там, среди моих степей,

На безыменной реке

Дед живет в зимовнике,

И легка к нему дорога

Для того, кто верит в Бога,

И кто родину свою

Не забыл в чужом краю.

 

1

Из бочонка хмель медовый
Разливает дед бедовый,
Разливает и поёт:
«Бог кого-то принесёт
К нам сегодня на веселье,
Что нам думать о похмельи,
Ну-ка, братцы, — чок да чок,
Пропускай живей глоток!».

А вокруг сидят вояки,
Посиневшие от драки
С басурманином врагом,
Задолжавшие кругом,
Всех пиров посудобойцы,
Развеселые пропойцы,
Запорожские усы,
Побуревшие носы.

2

Дед поёт всё: чок да чок!
Вдруг с петель слетел замок,
Покатился, зазвенел,
Пол в передней заскрипел,
И на самом на пороге
Появился гость с дороги,
Рослый, стройный, молодой,
Взор, как небо, голубой,
Безбородый, и румяный,
И в одежде иностранной,
Грудь поднята высоко —
Словом, кровь да молоко!

3

Дед бедовый тут как тут:
«Вашу милость как зовут?».
Гость неспешно отвечает:
«Князь Никита». И бросает
Горсть червонцев старику:
«Разнеси-ка, дед, нам влаги,
Разгони мою тоску —
С давних пор не пил я браги,
Не бывал в своей стране, -
Будьте ласковы ко мне!».

Поклонившись, князь вошел
И присел ко всем за стол.

4

Дед, как бес, засуетился:
«Наливай полнее рог!
Долго в поле гость кружился,
До костей наш князь продрог.
Всё, что есть у нас в печи,
Поскорей на стол мечи!».
Величают князя хором
За веселым разговором:
«Вот-то будет пир горой,
Благодетель дорогой».

 

5

Для начала пили водку,
Ели студень и селедку,
А когда пришла пора —
Принялись за осетра,
Но чем лучше пили, ели,
Чем сильней носы краснели,
Тем всё больше горячась,
Чушь порол приезжий князь:
«Ах, вы други!.. Ах, вы братья!..
К. вам склоняюсь я в объятья...».
Дел, глядит - сопят носы,
Затуманились усы.

6

«Сколько было пережито, —
Продолжает князь Никита, —
Сколько разных грез и слёз
Я в изгнаньи перенёс!..

Где же мой народ прекрасный,
Кто разрушил терем ясный,
И, вернувшись в край родной,
Почему я всем чужой?
Ах, жестокое свиданье,
Ах, холодное вниманье!..».
Князь всё больше - ах да ах, -
Точно девица в штанах,
И от слов его равно
Киснут люди и вино.

7

Дед уж этак и разэтак,

Ничего не мог скумекать,

Снова этак и разтак, —

Видит - сам попал впросак, -

Киснут лица, а носы

Опустилися в усы.

Что тут делать? Смерть да скука!

Черту впору эта мука!

Тут какой-то храбрый нос

Со слезами произнес:

«Князь, во славу всех князей,

Пожалей своих друзей,

Не тяни ты наши души -

Мы тебя устали слушать,

И, во имя Покрова,

Брось твердить свои слова!

Был ты долго на чужбине,

Научился там волынить,

И вино тебе не впрок,

Горемычный голубок!

Есть у деда где-то фляга —

Чудодейственная влага,

Что Бакланов-генерал
Перед смертью завещал
Пить тому — но только в меру —
Кто несет в себе холеру».

8

Князь и ахнуть не успел,
Как к нему наш дед подсел,
Мигом вскрыл в печатях фляжку —
Льет баклановскую бражку
В ковш без мерки, на глазок:
«Ну-ка, князь наш - чок да чок!».
Князь глотнул. Его качнуло,
Сорвало потом со стула,
Закружило на полу
И отбросило в золу.

 

9

Ну, решили все: готово!

Не по молодцу обнова!

Ан, глядят: не торопясь,

Из золы поднялся князь.

От лекарства похудал,

Но зато и возмужал -

Очи стали прямо бычьи,

Преисполнены величья,

Голос — медная труба,

Даже верхняя губа

Поросла уже щетиной,

Словом, князь воскрес мужчиной,

И, немедля, в тот же час,

Он отдал такой приказ:

«Всем воякам без различья

Выдать водки за отличья.

Расступись печаль-тоска!
Ну-ка, братцы, - гопака!..».

 

10

Дед за гусли, князь за бубен!
От Днепра до самых Лубен
Сотрясается земля,
Колыхаются поля,
И запуганный народ
Светопреставленья ждет;
Даже дедов ворон мрачный,
Что ласкал сам Сагайдачный,
Взвился в небо, — кра да кра:
Погибать пришла пора!
Князь Никита не скучает.
С той поры он посещает
Очень часто зимовник
И к баклановке привык.
26/11.1943.

***

Конь горяч, и норовист, и молод,
Конь еще не верит седоку, —
С этим чертом не распустишь повод
Не подремлешь, наклонившись на луку.
21 июня 1944 <года>

* * *

Без значенья, без причины
Просто так: Шалтай-болтай -
Туроверовой Ирине
Туроверов Николай.
1960

* * *

Зачем нам быть в пресветном стане

Иль в вечной адской полумгле?

Зачем нам выдано заране,

Что мы лишь гости на земле?

Всё, что оно дает — приемлю,

И всё люблю, и всё пою,

И не забуду эту землю

Ни в адском пекле, ни в раю.

И все испытанные муки,

И все божественные сны

Не умолят моей разлуки,

Моей любви земной весны.

Почувствую я дуновенье

За той таинственной чертой,

Куда - хотя бы на мгновенье —

Не заглянул никто живой.

17 ноября 1944 года

 

Улица

 

Был полдень не жарок,
Париж не в бреду.
Целуется пара
У всех на виду.
Есть нежность и муки,
И сдержанный пыл.
От уличной скуки
Я снова запил.

* * *

 

Всегда найдется чем помочь,
И словом, и делами,

И пусть опять приходит ночь
С бессонными глазами.
Она другим еще темней,
Настолько мир им тесен,
Что будто нет живых людей,
И нет чудесных песен.
Ведь только у слепых в ночи
Нет близкого рассвета.
И, ради Бога, не молчи:
Он не простит нам это!

 

Два восьмистишия

Jour о u j'abdiguerai, sur le funebre abim.
L'espace et cette chair о u j'etais prison.

Vinsent Murelli

 

He считаю постаревшие года,

Только дни неделями считаю,

В никуда опять я улетаю,

Снова возвращаюсь в никуда.

И, среди моих последних странствий

По необитаемым местам,

Всё еще живу в пространстве,

Но, пожалуй, ближе к небесам.

 

Я не знал, что одинаково

Бьется сердце у тебя и у меня,

Я не знал, что лестница Иакова

Так похожа на крылатого коня.

В этом легком и счастливом расставании

И с землей, и с жизнью, и с тобой -

До свиданья, только до свидания

В неизбежной встрече мировой.

* * *

О сроках ведает один Всевышний Бог!
Но нечего таиться и бояться, -
На перекрестке всех дорог
Нам надо устоять и удержаться.
Не даром — кровь, и муки, и гроба,
Скупые слезы казаков - не даром!
Как ветер зерна, так и нас судьба
Над всем земным пораскидала шаром.
И надо не страшиться помирать,
И знать, за что еще придется биться.
У нас ведь есть глагол: «казаковать»,
Что значит: никогда не измениться.
И тайной музыкой казачьих рек,
И песнями ветров над ними,
Мы крещены из века в век,
Из рода в род мы рождены родными.
Пройдет орда. И вырастет трава,
Дубок расправится, грозою смятый.
Над нами вечные покровы Покрова:
Любить всё человечество, как брата.
Придет пора. И будет край родной
От вод Хопра и до калмыцких станов,
Где плакал над последней целиной
Мой друг Бадьма Наранович Уланов.

 

Каникулы

 

1

Глухой перелесок. Летают грачи.
Такое безлюдье — кричи, не кричи -
Никто не поможет, никто не спасет,
Когда лиходей на тебя нападет.

Но нет лиходея. Желтеет трава.
От ожидания болит голова.
Такая стоит непробудная тишь,
Что завтра же утром - в Париж.

 

2

Я от реки сидел невдалеке
И пил вино, как надо, по заслугам,
А ты в реке плыла на тюфяке,
Надутом добродетельным супругом.

 

И хорошо, что над тобой закат,
Что мне уже безумие не снится.
Подумать только: двадцать лет назад
Была ты непорочная девица.

 

3

В какой-то хате под Парижем, без простынь,
Лежу в халате, при свече, не зная,
Что мне приснится ветерка полынь
Давным-давно покинутого края.

 

Я всё любил и всё любить готов,
Расцеловать неподходящий возраст,
Мой дальний край, и Францию, и кров
Хатенки этой, потонувшей в звёздах.

 

4

Голубое, белое, зелёное
Небо, облако, луг.
Ни в каких боях не опалённое,
Наше знамя, разлучённый друг,

 

Будет нам везде служить порукою
В том, что мы с рождения одни,

Что ни ссорой, ни разводом, ни разлукою
Невозможно нас разъединить.

* * *

Не стихи, а что стоит за ними,
Только то еще волнует нас —
О любви, непонятой другими,
Краткий целомудренный рассказ.

* * *

Не съест глаза нам едкий дым,
Ведь мы с тобою не такие,
Чтоб дым нас ел. Вообразим
Себя на юге. Но в России.

 

Среди левады. У костра
Над приазовскою водою
Пора, мой милый друг, пора
Тебе воображать со мною.

 

Что это не французский лес,
И что поет по-русски птица.
Христос Воскрес: Христос воскрес,
Чтоб никогда не ошибиться.

 

Приметы

 

Ты верна своим приметам,

И котятам, и луне,

Ты верна себе, при этом

Ни на грош не веришь мне.

Что ни день, то испытанье:

Перешел дорогу кот,

И луна, как в наказанье,

Кривобокая встает.

* * *

Века веков — всё обратится в прах:
Не будет тьмы, но и не будет света.
Но вот любовь еще цветет в сердцах
И вдруг дождется полного расцвета.

* * *

Мы их знавали по войне:
Всегда в папахе, на коне,
Они делили с нами,
Того не зная сами,
Всю славу незакатных лет.
Теперь их с нами больше нет.
Их нет давно, и мы не те.
В сорокалетней пустоте
Осталась только память
О верности меж нами.

* * *

Сегодня в первый раз запел
Какой-то птенчик на рассвете,
И я опять помолодел —
Конец зимы! За годы эти
Я полюбил тепло весны,
Как нестареющие сны,
Как мимолетное свиданье,
Как поэтический рассказ,
Как это пылкое лобзанье,
Как этот блеск счастливых глаз.

* * *

Скоро успокоюсь под землею
Навсегда я от земных трудов.

Над моей могильной, черной мглою
Стаи пролетят других годов...

 

Будет биться жизнь еще под солнцем,
Будут плакать так же, как и я,
Будут мыслить все над Чудотворцем,
Спрашивая тайны бытия...

 

Однолеток

 

Подумать только: это мы

Последние, кто знали

И перемётные сумы,

И блеск холодной стали

Клинков, и лучших из друзей,

Погони и похода,

В боях израненных коней

Нам памятного года

В Крыму, когда на рубеже

Кончалась конница уже.

Подумать только: это мы

В погибельной метели,

Среди тмутараканской тьмы

Случайно уцелели

И в мировом своём плену

До гроба все считаем

Нас породившую страну

Неповторимым раем.

Подумать...

Казачьим заветом
Делюсь я с тобой на ходу, -
Ты будешь мой однолеток
В две тысячи третьем году.

 

Совесть

 

Эти кресла, в которых никто

не дремал,
Неприступные эти диваны,
На которых никто, никогда

не поспал,
Ни влюбленный, ни трезвый,

ни пьяный.
Эти книги, которых никто

не читал,
Эти свечи еще не горели, -
Этот зал без гостей,

удивительный зал,
Где ни разу не пили, не пели.
И фарфор, и хрусталь:

но никто уж не пьёт
Из него за подругу, за друга,
И коснувшись, нечаянно,

вдруг разобьёт,
От смертельной тоски, от испуга.
Эта жизнь для вещей, эта жизнь

без людей.
Без пылинки на звонком паркете.
Это совесть твоя:

молчаливый лакей,
Бритый черт в полосатом жилете.

* * *

Короче, как можно короче,
Яснее, как можно ясней -
Двенадцать сияющих строчек
Любви неповторной моей.

 

 

* * *

Что тебе, мой тайный и чудесный,
Самому мне неподвластный дар, —
Этот страшный, беспощадный, тесный,
Жизнь испепеляющий пожар;
Бесприютный, беспокойный, устремлённый,
Задохнувшийся в телесной тесноте,
Умирающий, но всё еще влюблённый
Голос мой, взывающий к тебе.

 

Анафема

 

Для всех грехов есть милость и забвенье -

Господь клеймит злопамятных людей, —

И распятый с Христом разбойник и злодей

Поверил первый в жертву искупленья,

Но есть среди людских богопротивных дел

Одно, которому не может быть прощенья,

Оно одно не знает снисхожденья —

Предательство, — мазепинский удел!

И страшная анафема гремит,

Как гром небесный, церкви сотрясая,

Предателя навеки проклиная,

И вторят им из-под могильных плит

Все мертвецы, и вторит всё живое, -

И нет предателю покоя,

Покуда Божий мир незыблемо стоит.

* * *

Хорошо, что смерть сметает
Наши легкие следы,
И вовремя отлетают
Пожелтевшие сады.

Хорошо, что вьюга воет

Над замерзшею землей,

И из всех часов покоя

Лучший именно зимой;

Хорошо, когда без страха

Отжив свой недолгий век,

В прах - родившийся из праха —

Обратится человек.

Но беда, когда во злобе

И в гордыне пред Творцом,

Он подумает о гробе

С исказившимся лицом.

У кладбищенской ограды

Остановится, крича,

Иль попросит вдруг пощады

В смертный час у палача.

Или, ведая заранее

Все проклятья над собой,

Он покинет поле брани

Потаённою тропой.

Нет тогда ему покоя,

Безмятежного конца.

Смерть уж знает, что такое

Можно взять у мертвеца.

 

Прогулка

 

Всегда нам весело вдвоем,
И, припася на завтрак булку,
Опять с тобой мы удерем
На запрещенную прогулку.

В дороге к нам пристанет пёс,
Оставивший собачью драку,
Ты так доверчиво курнос,
Что сразу покоришь собаку.
Как хорошо весной идти
И верить в жизнь, легко и просто.
Благословенны все пути,
Когда по ним идет подросток.

***

Не страшна мне твоя укоризна
За влюбленность простую мою,
Что ты знала и знаешь, Отчизна,
Про людей в приазовском краю?
Так ли ты их любила, и любишь,
И всегда, как детей, бережешь,
Иль опять равнодушно погубишь
И потом никогда не найдешь!

***

Заря краснее кумача,
Б рассветной мгле стоят опушки,
О многолетии кричат
Неугомонные кукушки.
И вторит им веселый хор -
Разноголосый гомон птичий.
Ах, мне весна с недавних пор
Нужна, как поцелуй девичий.
И вот, мы с ней идем вдвоем,
Куда — еще не знаем сами,
Я с подорожным костылем,
Она — с апрельскими цветами.

Плывут над нами облака,
В полях гуляет шалый ветер, —
Светла дорога и легка,
И жить легко на этом свете.
А ночью мир по-Божьи прост,
Деревня ждет дождей и хлеба.
В моем окне так много звезд,
Как будто я попал на небо.

 

Легион

 

Любимый, но все-таки странный,
Приснившийся Франции сон, -
И свой, и не свой - Иностранный,
Единственный Легион.
Какая-то высшая мера.
Кончая стихи, я начну:
За двадцать легионеров
Можно разрушить страну.

СТИХИ

Н.Н.Туроверова  из архива А.М.Трухачёва (Канада)

 

В 60-70-е годы Н.Н.Туроверов и его дочь Наталья поддерживали дружескую переписку с Александрой Дмитриевной Трухачёвой и её сыном Андреем Михайловичем Трухачёвым, проживавшими в Оттаве (Канада).

 

Джанкой

Е.В.Б.

 

Соратники все на покое.
Им ли ворчать на судьбу.
Скажи, что случилось в Джанкое
Зимою в двадцатом году?
И ночь и луна. Королева
Решилась вдруг ехать со мной.
На Перекопе, налево,
Вскипал изумительный бой.
Была ты в нагольном тулупе
С крестовой повязкой сестры.
Мы ночевали в халупе.
Нас освещали костры.

 

Стихи

1

А.Д.Тр-вой

Дверь была из палисандра
И дворянское окно.
Александра, Александра,
Всё ль равно иль не равно?

 

2

Никаких сомнений! Никаких вопросов!
Пламя в глазах: ни шагу назад!
Можно ли мне закурить папироску
От глаз твоих, милый казак?
Май 1968 года.

* * *

Снова дома.
Всё знакомо.
И молитвы,
И грехи.
Чёрный кофе,
Рюмка рома,
Папироса
И стихи.

 

Праздник

 

Ему объявили сквозь слёзы,
Что в этом печальном году
Не будет Деда Мороза
И ёлок в дворцовом саду.
Всё будет и бедно, и просто,
Что все ожидания зря,
Но не заплакал подросток, -
Последний наследник царя.

Конец Чернецова

 

Чернецовщина - это пролог к величайшей трехлетней трагедии, которая войдет в историю под названием вооруженной борьбы на юге России, - первая страница из книги о Белых и Красных.

Выстрелы при защите Зимнего Дворца и залпы юнкеров На улицах Москвы не были услышаны Россией, и только на Дону стократным эхом отозвались в сердцах детей - партизан есаула Чернецова.

Я не знаю, был ли когда в истории революции более яркий, более бескорыстный и подвижнический пример протеста личнос­ти против диктатуры толпы, чем проявленный этими гимназиста­ми, кадетами и реалистами, вышедшими навстречу лучшим солдатам большевистской идеологии, набранным из кадров тю­рем и ночлежек под командой писарей и парикмахеров.

В то время еще не было ни белых, ни красных Армий, ни мобилизации, ни ЧК, ни освагов. Белое движение было толь­ко проектом пробиравшихся на Дон узников из Быхова, а в Новочеркасске задыхался атаман Каледин. Россия лежала распластанной в мертвом равнодушии, когда на границах Дона, на железнодорожных колеях столкнулась городская чернь со своим первым и заклятым врагом - детьми-партиза­нами. И уже потом, в дальнейшем движении, всколыхнув­шем всю Россию, борьба никогда не была более жестокой, чем между этими первыми добровольцами двух идеологий. Было бы не моей задачей суммировать психологию участни­ков Белого движения, создавая общий тип, но я не ошибусь, наметив в юных соратниках Чернецова три общих черты: аб­солютное отсутствие политики, полнейшее незнакомство с партиями и очень развитое сознание, что они, еще вчера си­девшие за партами, сегодня стали на защиту своих внезапно беспомощных старших братьев, отцов и учителей. И сколько слез, просьб и угроз приходилось преодолевать партизанам в семье, прежде чем выйти на такой влекущий для них путь подвига под окнами родного дома.

Я задержался на партизанах, чтобы легче подойти к образу их вождя, есаула Чернецова. Партизаны его боготворили, и это его лучшая характеристика.

У него была наглая военная дерзость, исключительная способность учитывать и использовать обстановку и беспрекословно подчиняющая воля. В первый раз я с ним встретился зимой 1916 года, на одном из вечеров в тесном зале Каменского клу­ба. Он был ранен в ногу и ходил с палкой - среднего роста, плотный и коренастый, точно сбитый. Я запомнил его темные насмешливые глаза и смугло-розовый цвет лица. Я не имел тогда возможности, находясь в Военном училище, принять личное участие во всех многочисленных героических и побед­ных эпизодах детского похода на Дону; я встречал лишь в декабрьские дни на черкасских улицах эти единственные фи­гуры в коротких, кожей наверх, полушубках, как и трупы их в простых гробах по дороге от собора на кладбище, всегда в сопровождении атамана Каледина.

И только в январе 1918 года, задержанный в Каменской, при свидании с родным полком, «Подтёлковским переворо­том», я имел счастливый случай стать участником последних, закатно-блестящих, дней Чернецовской эпопеи.

Гвардейская бригада, вернувшаяся с фронта в декабре 1917 года и поставленная в район станицы Каменской как заслон с севера, перестала существовать. Рождественское выдвижение бригады на Миллерово и свидание бригадных делегатов с красно­гвардейцами на Чертково создали тогда такое убеждение каза­ков: «Нас мутят офицеры. Красногвардейцы - люди как люди. Пусть идут за буржуями да генеральскими погонами другие, а нам-то чего смотреть - айда по домам!».

И уже в начале января среди разъезжающихся и делящих полковые ящики казаков нашелся так нужный Москве «свой человек» на Дону, - подхорунжий 6-й Донской гвардейской батареи Подтелков. Переворот произошел по-домашнему, без крови. Были сорваны погоны, центральная гостиница - запол­нена арестованными офицерами, и военно-революционный ко­митет из писарей и денщиков, засев в старом здании почты, послал атаману Каледину телеграмму: «Капитулируй на нашу милость». И, когда свидание генерала Каледина с Каменскими послами в Новочеркасске не дало результатов, а северный «карательный» отряд Красной гвардии беспрепятственно передвинулся за спиной Подтелкова с Чертково на Миллерово, - партизанскому отряду есаула Чернецова, единственной реальной силе Войска Донского, было приказано очистить северное направление.

Оставив небольшой заслон на станции «Зверево», в сторону переполненного красногвардейцами Дебальцево есаул Черне­цов бьет с налета на разъезде «Северный Донец» пропущен­ных вперед Подтелковым красных и на рассвете 17 января занимает без боя станицу Каменскую. Столкновения с казака­ми, чего так опасались в Новочеркасске, не произошло. Выс­ланные на Северный Донец против партизан «революционные» казаки остались равнодушными зрителями короткого разгро­ма «товарищей», а сам Подтелков с комитетом и частью арес­тованных офицеров заблаговременно передвинулся на станцию «Глубокую», где к этому времени уже находились главные силы северной группы красногвардейцев во главе с товарищем Макаровым. Местный казачий нарыв, казалось, был прорван, и у ес. Чернецова были развязаны руки для уже привычной ликвидации очередного красногвардейского отряда.

Уже с утра 17 января в пустынной, под морёный дуб, зале Каменского вокзала, у большой иконы Святого Николая сто­яла очередь местных «реалистов» и гимназистов для записи в отряд. Формальности были просты: записывалась фамилия - и новый партизан со счастливыми глазами надевал короткий овчинный полушубок и впервые заматывал ноги солдатской обмоткой. Здесь же, на буфетной стойке, где еще на днях ар­мянин торговал окаменелыми бутербродами, каменские дамы разворачивали пакеты и кульки, - это был центральный пита­тельный пункт. Штаб отряда поместился в дамской комнате, у дверей которой стоял со штыком партизан, но Чернецова я на­шел на путях у эшелонов. Он легко и упруго шел вдоль вагонов навстречу мне, всё такой же плотный и розовый. Моя вторая, и последняя, встреча с ним была длиннее: в отряде был пулемет Кольта, но не было «кольтистов», а я знал эту систему.

Силы отряда, судя по двум длинным эшелонам с двумя трехдюймовками на открытых платформах, показались бы огромными, но это был только эффект железнодорожной вой­ны: большинство вагонов 3-го класса были пусты. Каменскую заняли 2 сотни партизан с несколькими пулеметами и Михайловско-Константиновской юнкерской батареей, переданной Чернецову от новорожденной Добровольческой армии. Батареей командовал георгиевский кавалер, полковник Миончинский - отец «белой» артиллерии, позже погибший под Ставрополем.

Движение на Глубокую было намечено на следующий день, но к вечеру было получено сообщение о занятии станции «Ли­хой» со стороны Шмитовской большими силами красногвар­дейцев. Каменская оказалась отрезанной от Черкасска, надо было оборачиваться назад и ликвидировать непосредственную тыловую угрозу. Одно орудие с полусотней партизан было двинуто к «Лихой» сейчас же, в ночь, а на рассвете 18 января был отправлен и второй эшелон с орудием и сотней партизан. Состав из пустых вагонов был сделан особенно большим - для морального воздействия на противника. Я поместил свой «Кольт» на угле тендера, впереди идущей открытой платфор­мы с юнкерами и пушкой. Машина тяжело брала на подъем по дороге на «Лихую». Вправо и влево от пути, словно вымер­шие, лежали в снегах хутора. На разъезде «Северный До­нец» перешли на левую колею, так как правая была занята уже прошедшим к «Лихой» нашим первым эшелоном. Тут же, около семафора, валялось десятка три мерзлых трупов красногвардейцев в ватных душегрейках. Около 12 часов выш­ли к «Лихой», став немного позади первого эшелона. Бой под «Лихой» и по обстановке, и по результатам наиболее характе­рен из всех чернецовских боев, хотя Чернецов и не был на этот раз с партизанами, задержавшись в Каменской для под­готовки Глубокинской операции.

Прямо перед нами, в полутора верстах, серело квадратное здание вокзала, сейчас же, левее, на пути в Шмитовскую, ды­мили паровозы трех стоящих составов, и вокруг станционных построек, точно муравейник, копошилась на снегу темная масса красногвардейцев. Выгрузившись из вагонов, партизаны рас­сыпались правее и левее пути в редкую цепь и во весь рост, не стреляя, спокойным шагом двинулись к станции. Какой убо­гой и жидкой казалась эта тонкая цепочка мальчиков в сравнении с плотной, тысячной толпой врага. Тотчас же против ник открыл бешеный пулеметный и ружейный огонь. У него оказалась и артиллерия, но шрапнели давали высокого «жу­равля» над нашей цепью, а гранаты рыли полотно и только 3-4 угодили в пустые вагоны. Наши орудия стреляли очень ред­ко (каждый снаряд был на учете), но первым же попаданием был взорван котел паровоза у заднего эшелона противника благодаря чему все три состава остались в тупике.

Партизаны продолжали всё так же, спокойно и не стреляя приближаться к станции. Было хорошо видно по снегу, как то один, то другой партизан падал, точно спотыкаясь. Наши эшелоны медленно двигались за цепью. Огонь противника до­стиг высшего напряжения, но с нашей стороны все-таки ред­ко стреляло одно или другое орудие да работали мой «Кольт» и «Максим» с другого эшелона. Уже стали хорошо видны от­дельные фигуры красногвардейцев и их пулеметы, поставлен­ные прямо на сугробы перед станцией.

Наконец наша цепь, внезапно сжавшись уже в 200 шагах от противника, с криком «ура» бросилась вперед. Через 20 минут все было кончено.

Беспорядочные толпы красногвардейцев хлынули вдоль полотна на Шмитовскую, едва успев спасти свои орудия. На путях, платформах и сугробах вокруг захваченных 13 пулеме­тов осталось более ста трупов противника.

Но и наши потери были исключительно велики, не только среди партизан (особенно бросившихся на пулеметы), но и малочисленного офицерского состава. Был ранен руководив­ший боем поручик Курочкин, убит ротмистр (гусар-ахтырец) Греков, ранено несколько юнкеров. Уже в темноте сносили в вагоны, спотыкаясь через трупы товарищей, раненых и уби­тых партизан. На матовых от мороза, тускло освещенных стек­лах «санитарного вагона» маячили тени доктора и сестер да раздавались стоны и крики раненых.

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: