Гоголь - Репин - Запорожцы 12 глава

А в пустом зале 1 класса, усевшись на замызганном полу, партизаны пели:

 

От Козлова до Ростова

Гремит слава Чернецова.

 

Сам же Чернецов, узнав о потерях, сказал: «Это хуже по­ражения».

В захваченных трех красногвардейских составах были коп­ченая рыба, миндаль, изюм, пакованные бритвы, швейные машины и новенький зубоврачебный кабинет. Ночью несли охранение, а утром половина партизан с ранеными и убитыми вернулась в Каменскую. Этим же утром приехало верхами с десяток казаков из соседних с «Лихой» хуторов, несколько подъехало к собирающемуся отходить эшелону. В это время как раз переносили из одного вагона в другой раненного в живот, лет 14-ти, партизана. Его глаза были закрыты, он про­тяжно стонал. Казаки проводили глазами раненого, поверну­ли лошадей. «Дитё, а чего лез, спрашивается?», - бросил один из них. Я вернулся на паровозе в Каменскую около 2 часов, в надежде найти в местных арсеналах орудийные снаряды.

Каменский вокзал обстреливался высланной с Глубокой на платформе пушкой, у вагона с трупами партизан стояла тол­па, опознающая своих детей, а в зале шла панихида.

Вечером вернулись все остававшиеся на «Лихой» партиза­ны и была получена телеграмма атамана Каледина - есаул Чер­нецов был произведен прямо в полковники.

За день пребывания Чернецова в Каменской была сформи­рована офицерская дружина и небольшой, из учащихся млад­ших классов, отряд полковника Кузнецова. Офицеры Лейб-гвардии Атаманского полка составили свою пулеметную ко­манду. Поздно вечером в дамской комнате был составлен план завтрашней ликвидации глубокинской группы большевиков.

Сам Чернецов с полутора сотней партизан при трех пуле­метах и одном орудии должен был, выступив рано 20 января, походным порядком (это был первый случай) обойти Глубокую с северо-востока, испортить железнодорожный путь на Тара­совку и атаковать станцию с севера.

Оставшаяся часть партизан, с другим орудием, при поддер­жке офицерской дружины должна была, продвигаясь по желез­ной дороге, одновременно атаковать Глубокую с юга. Атаки приурочиваются точно к 12 часам дня. Таким образом опера­ция рассчитывалась на окружение и полную ликвидацию про­тивника. Силы же его приблизительно (в то время разведки не вели, а определяли количество врага уже в бою) считались в 1000 с лишним штыков. Но, повторяю, вопрос с подтелковским комитетом считался ликвидированным, и возможности встречи с казачьими «красными» силами никто не допускал так как не имелось даже слухов об их существовании.

Подъем среди партизан после блестящего дела под «Ли­хой» вследствие получения первых наград, - георгиевских ме­далей и производства в полковники их вождя - был неопису­ем. Никто не спал в эту длинную январскую ночь. Залы и коридоры каменского вокзала были заполнены партизанами с возбужденными, блестящими глазами, всех чаровал завтрашний, решительный и, несомненно победный, день. Сужу по себе, когда мне было предложено остаться в Каменской, чтобы охранять со своим пулеметом вокзал на случай выступления местных - из «яра» - большевиков, то какой острой, какой оскорбительной обидой мне показалось это предложение и сколько отчаянного упорства я приложил, чтобы отстоять свое участие в обходной колонне с полковником Чернецовым!

 

На мутном январском рассвете обходная колонна двину­лась от вокзала через пустынные улицы Каменской. Партиза­ны с пулеметами были погружены на ломовых извозчиков. С орудием, запряженным в шестерку добытых лошадей, шла конная часть юнкеров и сам полковник Миончинский. В раз­добытой откуда-то патронной двуколке поместились две сест­ры и врач. Мною же был взят принадлежащий строящемуся в Каменской орудийному заводу автомобиль-лимузин, в котором я удалил стекла и приспособил «Кольт». Со мной поместились два юнкера инженерного училища с ломом и французскими ключами; динамитных шашек достать не успели.

Полковник Чернецов верхом, в фуражке мирного времени и длинном, крытом синим сукном полушубке, нагнал отряд на деревянном мосту.

Перейдя замерзший Донец и миновав Старую Станицу, от­ряд не пошел по тракту, а ударил степью, избегая населенных пунктов[4].

В Старой Станице бросилась резко в глаза неприязненность казаков. Автомобиль не брал по гололедице, - нужна была цепь, и, когда, не найдя другой, мы сняли с одного колодца-журавля необходимую нам цепь, то целая станица подняла шум, точно мы убивали кого среди бела дня.

День начинался серый, промозглый, с неба падала мгла, и в степи стоял редкий холодный туман. Шли без дороги, обхо­дя буераки, это удлиняло путь. И скоро стало видно, что про­водник путает. Начали кружить. Чернецов пересел с коня в автомобиль, где был и проводник. Пошли по компасу. Стало ясно, что к 12 часам, как было назначено, к Глубокой мы не выйдем. А тут одна за другой лопнули на автомобиле три шины, запасных не имелось, и машина едва шла, прямо на колесах, во главе растянувшихся дрогалей с замерзшими, усталыми парти­занами. Но я уверен, что в это время никто, не говоря о самом Чернецове, ни на секунду не сомневался в удачном исходе дела, в полном разгроме противника. И эта необычность движения походным порядком только подчеркивала общую веру в победу.

И какая очаровательная самоуверенность расцветала среди туманной степи в неожиданно раздавшемся с одной из подвод новом куплете очередного «Журавля»:

 

Под Лихой лихое дело

Всю Россию облетело.

 

Только около 4 часов, скрыв движение по откосу балки, отряд вышел к господствующему холму верстах в трех северо-восточнее Глубокой. Автомобиль по диспозиции должен был выйти вперед, на железнодорожный путь, разобрать его, лишив этим возможности отхода эшелонов противника на север, к станции «Тарасовка», но лопается последняя, четвертая, шина - и машина окончательно становится на дороге с другой стороны балки. Я, сгрузив с юнкерами пулемет, присоединился к от­ряду. Полковник Чернецов был уже на холме, около спешно устанавливающейся нашей пушки, он на скорую руку обучал резерв в 25-30 новичков-партизан, как держать винтовку, целиться и вкладывать обойму. В начинающихся сизых сумер­ках еще были хорошо видны прямо перед нами ветряные мель­ницы, дома и сады на околице Глубокой, и дальше дымы паровозов на станции. Правее, внизу, темнела насыпь железно­дорожного пути на «Тарасовку». Была тишина, какая только бывает в зимние сумерки; наступали ли партизаны от Ка­менской, как было условленно, в 12 часов на Глубокую или заняв исходное положение, ждали нашей запоздавшей ата­ки, - никто не знал. Полковник Чернецов приказал выдать замерзшим партизанам по 1/2 бутылки водки на троих, и они, рассыпав цепь, скорым шагом начали спускаться к вет­рякам. В балке позади холма доктор с сестрами возились око­ло двуколки, стояли с лошадьми коноводы-артиллеристы и, нахлестывая кнутами, мчались назад, в Каменскую, ломовые извозчики. Наша пушка была установлена, но только пол­ковник Миончинский скомандовал: «Огонь», - как в совсем уже синих от темноты глубокинских вишняках мелькнули один за другим четыре полымя и над нашим орудием низко разорвались шрапнели. Два юнкера-артиллериста упали. Ба­тарея противника (это была 6-я Донская гвардейская, конеч­но, без офицеров, но на ее присутствие в Глубокой мы со­вершенно не рассчитывали) стреляла очень бегло и удачно. Я подошел к полковнику Чернецову доложить относительно бро­шенного автомобиля, но только кончил, как меня ударило, точно обухом, по голове, и я присел. По щеке и затылку потекла кровь, но высокая и мохнатая папаха меня спасла: шрапнель вскользь сорвала только кожу и мясо на голове. Чернецов нагнулся надо мной. «Вы ранены? - сказал он. - Надеюсь, легко. Перевяжитесь и пытайтесь пешком пройти к полотну и испортить путь. Что делать! Каша здесь завари­вается круче, чем я думал».

У меня в глазах пошли красные круги, но, замотав бин­том голову, я, с французским ключом в руках, в сопровожде­нии двух юнкеров с ломами начал спускаться вправо, к полотну. Уже сзади был слышен голос полковника Миончинского: «Наше орудие стрелять не может - испорчен ударник». И в ответ крепкое слово полковника Чернецова. Слева же, в стороне от Глубокой, разгоралась пулеметная и ружейная стрельба, горели огни на вокзале и всё так же часто полыха­ли вспышки орудийных выстрелов. На полотне никого не было, но только мы успели отвинтить одну гайку на стыке, как со стороны Глубокой увидели идущий на нас без огней эшелон. Бросив на рельсы две-три лежавшие вблизи шпалы, мы едва успели залечь в пахоту, саженях в 30 от пути. Эшелон из 4 товарных вагонов, наткнувшись на шпалы, стал. Из вагонов раздались матерная ругань и беспорядочная стрельба в нашу сторону. Освободив путь, эшелон медленно продвинулся с 1/2 версты и остановился. По шуму и крикам в уже спустившейся ночи я понял: красногвардейцы сгрузились и рассыпают цепь лицом к нам. Таким образом, появилась со­вершенно неожиданная угроза нашему флангу, почти тылу, противопоставить которой мы могли лишь 30 партизан резер­ва (если он еще не был израсходован) и испорченную пушку. Мы повернули назад к бугру, спеша сообщить полковнику Чернецову о новом движении, но, немного пройдя, наткну­лись на цепь красноармейцев, идущих со стороны Глубокой, лицом к только что выгрузившимся из вагонов. Понять что-либо было трудно. Нас приняли за своих. Стараясь как можно неистовее ругаться в унисон товарищам, мы спешили выкарабкаться из этого сужающегося коридора идущих навстречу друг другу цепей. Когда, наконец, отбившись от неприятельской цепи, низко пригибаясь к земле, чтобы луч­ше видеть на фоне ночного неба, мы набрели на холм, то нашли там уже спрятанную пушку и у колёс ее, над едва тлеющими углями костра, полковника Чернецова.

«Ну, что у вас хорошего?», - обратился он ко мне. Я стал докладывать. В это время внизу, откуда только что вернулись мы, раздалась хаотичная пальба и грянуло «ура». Расчет главковерха, товарища Макарова, зажать находящихся на холме своими цепями неожиданно рухнул: красногвардейские цепи не дотянули до нашего холма, и взаимно приняли в темноте друг друга за врага, вступили в бой между собой. В тече­ние почти часа мы были свидетелями ночного боя товарищей. Потом всё стихло и стало слышно, как пыхтел паровоз, увозя десант назад, на Глубокую. «Это побоище было бы весело для нас, только не теперь», - сказал полковник Чернецов.

Атака наших партизан на Глубокую была неудачна. И эта неудача была первой за время существования отряда. Выдан­ная для того, чтобы согреть мерзших в течение дня партизан, водка опьянила их. Они пошли, как всегда, во весь рост, но беспорядочная и беспредметная стрельба и более чем раннее «ура» не сделали в уже густых сумерках нашу атаку неожи­данной. Несмотря на это, партизаны всё же ворвались на стан­цию, заняли вокзал, штыковым ударом опрокинули сгруппировавшихся около составов красногвардейцев, но случилась третья (после плохого проводника и выданной водки), до сих пор необъяснимая, роковая ошибка - с юга, со стороны Ка­менской, нас никто не поддержал. Наступила та ужасная реакция, которую дает в уставших людях алкоголь. Все три пулемета заклинились, и партизаны стали вновь вчерашни­ми детьми. Смешавшись во мраке с красногвардейцами, они теперь поодиночке возвращались к исходному пункту - к буг­ру. Часть же их, во главе с Романом Лазаревым, который вел цепь, с разгона пробилась через Глубокую в сторону Каменс­кой. В этом неуспехе, как никогда, ярко вырисовалась та исключительная способность Чернецова влиять на людей, кото­рой ни в ком я больше не встречал. Двумя-тремя оброненны­ми, как бы невзначай, словами, с ему лишь присущим смеш­ком, он вновь превратил размякших в нервном упадке детей в солдат, быть может, лучших из всех, каких только знало Белое движение. Учесть наши потери было трудно, но нали­цо вместо сотни с лишним партизан имелось едва 60 голод­ных, холодных и уставших, с 3-мя заклинившими пулемета­ми и испорченной пушкой. Всё было рассчитано на безуслов­ное занятие Глубокой, и запас патронов был мал, не говоря о запасе консервов и хлеба. Вопрос о вторичной попытке заня­тия Глубокой, при непонятной пассивности каменской груп­пы и отсутствии связи с ней, не мог подниматься. Ночь была холодная, подул северо-восток. Партизаны дрожали, прижав­шись друг к другу на ледяном бугре. В десятом часу полков­ник Чернецов приказал подниматься - не мерзнуть же нам здесь!

И повел нас прямо на Глубокую, т.е. к противнику. Он был уверен в способе охраны большевиков, и не ошибся: красногвардейцы сбились все на станции, а мы расположились на ночь в крайнем доме поселка, в двухстах саженях от врага. В трех маленьких комнатах, разделив последние 10 банок консервов, на полу, под скамейками и столами лежали спящие партизаны, тут же возились с замком от орудия юн­кера-артиллеристы. У единственной кровати врач и сестра милосердия перевязывали раненных (были только легко ра­неные, тяжело раненные остались у большевиков). У меня болела от раны голова, спать я не мог. Полковник Чернецов всё время обходил часовых на улице и базу двора, он еще надеялся, что со стороны Каменской поведут наступление. Перед рассветом партизан со сна, возясь с винтовкой, неча­янно выстрелил и убил наповал спящего юнкера. Я видел, как передернулось лицо Чернецова и он глухо бросил фразу, отразившую его общее недовольство происходящим.

Заря была холодная, ясная и ветреная. Мы вытянулись по каменскому шляху. Справа, внизу, лежала «Глубокая», над станцией розово и прямо всходили дымы паровозов. Обстре­ляли (чтобы опять дать знать каменской группировке, что мы здесь) вокзал. Нам никто не ответил. Я, с одним юнкером и доктором, на лошадях шел на 1/4 версты впереди отряда, как авангард.

О каком-либо преследовании нас, тем более, о встрече с противником в степи никто не думал. Впереди бежал чер­ный, обледенелый, широкий шлях на Каменскую. Степь была почти без снега, с затянутыми белесым тонким льдом лужа­ми. Шли медленно. Впереди верхом - полковник Чернецов и полковник Миончинский, за ними - орудие, конные юнкера, и сзади, по шести, партизаны. Уже около 11 часов стали подниматься по отлогому подъему, прошли почти полпути, чтобы спуститься во впадину около хутора Гусева. Неожи­данно справа, из-за трех курганов, хлопнули два выстрела и высоко над головой пропели пули. Я со своими спутниками, повернув коней, поскакал, стараясь обогнуть поглубже с тыла курган. За ним мы увидели двух спешенных людей, спеша­щих сесть на коней. Нагнали их близко, в перестрелке один из них был убит, другой ушел. Каково было наше удивление, когда в мертвом, и по чубу, и по лампасам, мы узнали каза­ка. Вернувшись, я тотчас доложил Чернецову. Затем я снова с юнкером и врачом выдвинулся вперед, но только поднялся на перевал, как должен был остановиться пораженный. На противоположном, пологом, скате низины, верстах в двух перерезав шлях, стояла лицом к нам темная масса конницы Тонкая цепь конных дозоров была раскинута полукругом охватывая нас. Я послал к полковнику Чернецову юнкера, но он сам уже увидал нашу остановку, и рысью подъехал к нам В этот момент из общей конной массы наметом вылетела ба­тарея (так нам казалось, и мы не ошиблись) и, проскакав назад, к противоположному гребню, стала, - орудия устанав­ливали.

«Что это? Откуда и кто? - воскликнул Чернецов. - Поез­жайте скорее к ним и узнайте, - обратился он ко мне, - если казаки, предложите им немедленно нас пропустить, с каза­ками я войны не веду, если же товарищи... что ж, будем драться». Я тронул коня, спустился в низину и, поднимаясь к неизвестной коннице, стал махать белым носовым плат­ком. Мне уже хорошо было видно - и по посадке, и по форме, что это казаки. По мне начали стрелять сначала из винтовок, потом из пулемета, и несколько конных поскакало, стараясь отрезать меня от отряда. Я повернул коня назад. В это время со стороны казаков раздалось четыре орудийных выстрела и гранаты взрыли мерзлую землю на том месте, где я оставил полковника Чернецова и где теперь уже стояла наша пушка и партизаны рассыпали цепь. Влево, впереди, виднелся ху­тор Гусев, а перед ним, ближе к нам, начинался маленький крутосклонный буерак.

Начался бой, если можно так назвать избиение полусотни партизан, лишенных патронов, среди голой степи. Наша пуш­ка едва успела раз выстрелить, как была уже подбита, в дву­колку угодило сразу две гранаты, и я видел только, как в дыму разрыва мелькнули юбки сестер. Батарея (это была опять 6-я Донская гвардейская) била прямой наводкой, не жалея снарядов, и через 10 минут трудно было разобрать нашу жал­кую цепь в черном дыму сплошных разрывов. Казаки не стре­ляли, а расстреливали нас, как мишени на учебной стрельбе. Подо мной убило лошадь, сильно контузив мне правую ногу, но мне посчастливилось взобраться на другую, из-под только что убитого юнкера. Казаки в это время густой лавой (их было около 500 шашек), сначала рысью, потом наметом, пошли на нас. Они были, очевидно, уверены, что с нами уже всё кончено, но, когда с двухсот шагов их встретили два зал­па партизан из последних патронов, под звенящую команду Чернецова, они так же быстро поскакали назад и, пропустив вперед 4 пулемета (у нас не работал ни один), начали нас добивать. Наша цепь ринулась влево, к буераку, во главе с Чернецовым, который слез с коня. Партизаны падали в убой­ном огне орудий и пулеметов один за другим. Я хотел также спешиться, но Чернецов мне крикнул (он шел, подобрав для удобства длинные полы своего полушубка): «Скачите в Гу­сев, соберите стариков, что же это такое?.. Я отхожу в овраг. Спешите, нам нечем отбиваться!». Я погнал коня, стараясь проскочить в хутор ранее, чем бросившийся мне наперерез десяток казаков. За мною скакал, уткнув голову, в ватной стеганой душегрейке, наш врач. Гусев был прямо перед нами, верстах в двух, казаки скакали справа, наперерез, в версте, крича и стреляя на ходу. Было ясно: перехватить нас они не успеют. Наши лошади были в мыле, но шли крепким и ши­роким махом. Казаки оставались уже сзади, и нам было вид­но у крайних домов хутора большую толпу. Но только мы подъехали к ней, сдержав тяжело дышавших лошадей, как толпа ринулась к нам, окружила, наших коней схватила под уздцы: «Бей их! Валяй наземь!». В меня вцепилось десяток рук. Какой-то сизый старик с длинным железным прутом, крича: «Стой, братцы, я его сейчас», размахнулся и ударил меня по голове, сбив папаху. Доктора уже стянули с лошади и, раскачивая за ноги и руки, били об землю. Между моей ногой и седлом засунули палку, старик вновь ударил меня прутом по лицу, и я упал грудью к земле, спрятав голову в согнутую руку. Били палками, плетьми, а у кого ничего в руках не было - ногами, метя по голове. У меня мелькнула виденная в детстве на ярмарке сцена самосуда над цыганом-вором, и остро хотелось одного: скорей бы потерять сознание, скорей бы конец! В это время раздались крики: «Стой! Не моги добивать. Давай их сюда, надо Голубову представить, потом порешим с ними». Кричали прискакавшие казаки, те, которые гнались за нами. Неохотно, уже пьяная кровью, тол­па отхлынула от нас. Доктор едва мог стоять, у меня шла кровь из ушей, носа, рта. Погоня была из 9-ти казаков. Пере­дний, крупный, чубатый и рябой казак, переводя дух после скачки, приказал нам сесть на лошадей и, размахнувшись нагайкой, ударил через голову ближнего к нему доктора. Тот упал, но тотчас вскочил и, захлебываясь, закричал: «Я соци­ал-демократ. Что же это, товарищи, за что? Я работал в цари­цынской рабочей газете»... Толпа нахлынула вновь. «Чего галдеть - это безземельный. За землей к нам пришел. Земли хочешь? Кончай его, братцы!». Несчастный доктор, собрав последние силы под градом новых ударов, взвалился на сед­ло. Гнавшиеся за нами казаки окружили нас и под улюлюка­нье толпы мы, едва держась на сёдлах, тронулись шагом в сторону буерака, где еще были слышны пулеметы. Рядом со мной ехал ударивший доктора рябой казак. Как и остальные, он непрестанно ругался и грозил посечь нас шашкой. Потом вдруг, неожиданно переменив тон, обратился ко мне: «А ко­няку своего ты мне подари!». Я ему ответил, что лошадь эта не моя, и что он волен, не спрашивая, брать, что хочет. «Нет, я так не хочу, это, выходить, будто силом, ты мне добром подари! Она тебе ни к чему, всё одно всем вам каюк подошел, сдадим вас в Глубокую, а там спуску не дадут». Я, конечно, удовлетворил его просьбу. Мы подъехали к началу буерака, где стоял пулемет и человек 20 казаков. Нас встретили ма­терной бранью, а наших проводников упреком: «Чего муздыкаетесь с ними - гляди, чисто все в руде (крови), добить их - и всё тут. Эй слезай, братцы, да скидай одежду!». Мы с док­тором слезли и стали раздеваться, на мои шаровары и сапоги тотчас нашлись охотники, ватное же пальто доктора отброси­ли в сторону. Потом нам указали место над размытой канав­кой и стали наводить пулемет. Но в этот момент из-за поворо­та балки показалась грузная, в защитном полушубке и заячь­ем капелюхе, конная фигура Голубова: все было кончено, остатки партизан сдались. «Кто приказал? Что вы делаете? -крикнул он казакам, увидев нас: - Присоединить их к ос­тальным пленникам!». Наш конец был вновь отсрочен.

Сейчас же за Голубовым ехал на кляче, далеко отставив раненную в ступню ногу, полковник Чернецов. Рана была замотана нижней рубашкой, снятой с убитого партизана. За ним толпой, таща волоком наши три испорченные пулемета, окровавленные от побоев, в исподниках, носках или босиком, шли человек 30, партизаны и юнкера, - всё, что осталось от отряда. Загнанный партизанами в буерак, расстреливаемый в упор с четырех сторон казаками, полковник Чернецов сдал­ся их вождю, войсковому старшине Николаю Голубову. Тяжело точно и подлинно выяснить, что руководило Голу­бовым в его странной и темной роли на фоне этих незабывае­мых горящих дней на Дону. Прежде член Союза Русского народа, буйный, бесшабашно-храбрый офицер на войне, бун­товщик в революцию, он еще весной 1917 года грезил ата­манской булавой средь разнузданной толпы царицынских улиц. Попал в Черкасск уже потом, как пленник атамана Каледина, чтобы через несколько дней, поклявшись в верно­сти атаманской власти, покинуть новочеркасскую гауптвахту с дикой жаждой мести. И теперь, пленив Чернецова, кото­рый был младше его, но был уже полковником, завистливый Голубов вышел, наконец, на беспрепятственный мятежный путь, он уже собрал нужную ему казачью «силу», с которой и вошел в феврале, как властелин, в Новочеркасск, чтобы собственной рукой сорвать с атамана Назарова погоны, а по­том, в апреле, упасть с простреленной казачьей пулей голо­вой на станичном майдане.

Теперь его обрюзгшее, мясистое лицо с белесыми бровями дышало нескрываемым торжеством.

Нас гнали в Глубокую. За нами, почти без строя, шла революционная казачья сила: части 27-го и 44-го полков с 6-й Донской гвардейской батареей. Но Голубов хотел, чтоб Чер­нецов и мы видели не массу, а строевую часть, не разнуздан­ность, а революционную дисциплину. И, обернувшись назад, он зычно крикнул: «Командиры полков, ко мне!». А когда два казака, нахлестнув лошадей, не забыв по дороге нахлест­нуть и партизан, вылетели вперед, Голубов строго прикрик­нул: «Идти в колонне по шести. Людям не сметь покидать строя. Командирам сотен идти на своих местах». Казаки-командиры что-то промычали, и один из них, упершись рука­ми в бока, сказал: «А как я погляжу, так наш Голуб и один на один Чернецова порешит, - и, обернувшись к полковнику Чернецову, добавил: - Ух ты, гад проклятый, туда же... с ребятишками лезешь!». Но его намерение ударить Чернецова нагайкой Голубов остановил властным движением руки и сказал: «Ты не можешь так говорить: Чернецов три раза был ранен, он имеет Георгиевское оружие. Не так ли, пол­ковник Чернецов?». И Голубов победно улыбнулся. Черне­цов ехал молча, с высоко поднятой головой и полузакрыты­ми глазами.

Нас гнали. Если кто из раненных и избитых партизан отставал хоть на шаг - его били, подгоняя прикладами и плеть­ми. Несколько мальчиков (мы знали, что нас гонят для пере­дачи красноармейцам в Глубокую, знали, что нас ждет), не выдержав, падали на землю и истерически умоляли казаков убить их сейчас. Их поднимали ударами и снова гнали, и снова били. Это была страшная, окровавленная, с безумными глазами толпа детей в подштанниках, идущая босиком по январской степи. Мы прошли давно уже место боя, перереза­ли шлях и шли прямиком по степи на Глубокую, приближа­ясь к железной дороге.

В это время по направлению от разъезда «Дьячкино» подъе­хали к Голубову три казака и с озабоченными лицами начали ему что-то говорить. Голубов повернулся к Чернецову: «Ваши части ведут наступление по железной дороге на Глубокую. Это теперь бесполезно: вы в моих руках. Напишете приказа­ние о полной остановке наступления и о передаче без боя мне станицы Каменской. Каменская мне необходима. Я же вза­мен этого не отдам сегодня вас на самосуд красногвардейцам, а, посадив в каменскую тюрьму, буду судить вас всех револю­ционным трибуналом. От себя назначьте для передачи при­казания двух людей, я же дам четырех своих»... Полковник Чернецов написал приказание на вырванном из записной книжки листке и приказал отправиться доктору и одному юнкеру. Наши делегаты в сопровождении конных казаков направились влево, на юг, мы же продолжали путь. Боже, сколько глаз смотрело им вслед, сколько их просило передать «последнее прости» родным и друзьям!

Уже было видно железнодорожное полотно с длинным крас­ноармейским эшелоном на нем. Впереди эшелона на плат форме стояла пушка, которая изредка стреляла по невиди­мым для нас наступающим нашим цепям. Смутно, вправо, обозначалась в начинавшихся сумерках Глубокая. Нас повернули параллельно железной дороге и погнали лицом на Глубокую. в это время со стороны эшелона верхом, в черной кожаной куртке, с биноклем на груди, подъехал к нам вождь революционного движения на Дону Подтелков. Со стороны Каменской продолжали наступать, и Голубов, оставив около 30 человек конвоя, передал нас Подтелкову, а сам с казаками повернул назад, в сторону ведущегося наступления. Подтелков сейчас же выхватил шашку и, вертя ее над головой Чернецова, крикнул: «Сам всех посеку в капусту, если твои щенки хоть пальцем тронут Глубокую». Прекратившие избиение (ви­димо, уже приелось) казаки начали вновь нас бить. Мне при­кладом выбили зуб. Эшелон медленно, параллельно нам, отходил к уже близкой Глубокой, стреляя из пушки. Подошли к покрытой тонким льдом, с крутыми обледенелыми берегами, речке Глубочке. Конвой с Подтелковым поехал через мост, нac же погнали вброд. Лед, конечно, проломился, и, по пояс в воде, мы никак не могли вскарабкаться на другой, ледяной, крутой берег. Конвой начал по нас стрелять, трех убил, остальные кое-как, срывая ногти, вылезли на кручу.

Сумерки становились гуще, на Глубокой уже горели огни. Я шел рядом с Чернецовым, держась за его стремя (мне было трудно идти с контуженной ногой в одних носках). Подтел­ков, по-прежнему ругаясь, вертел шашкой над головой. Чер­нецов спокойно обратился к нему: «Чего Вы волнуетесь, я сейчас пошлю еще одного с приказанием немедленно пре­кратить всякое наступление, если его уже не прекратили, - и, обратившись ко мне, добавил: - Передайте мое приказание прекратить все действия против Глубокой, - но тотчас же, нагнувшись и, как бы оправляя раненую ногу, прошептал: - Наступать, наступать и наступать!».

Только Подтелков собрался мне назначить проводника, как со стороны Глубокой навстречу нам показались три всадни­ка. Это были, конечно, одни из казаков Голубова. Никто из нас, я уверен, не обратил на них внимания. Но Подтелков, находившийся все время в каком-то крикливом экстазе, бросил ненужный вопрос: «Кто такие?». И в этот момент Черне­цов молниеносно ударил наотмашь кулаком в лицо Подтелкова, крикнул: «Ура, это наши!». Окровавленные партизаны до этого времени едва передвигавшие ноги, подхватили этот крик с силой и верой, которые могут быть только у обречен­ных смертников, вдруг почуявших свободу. Трудно этому мо­менту дать верное описание, это было сумасшедствие... я видел только, как, широко раскинув руки, свалился с седла Подтелков, как, пригнувшись к лошадиным холкам, ринул­ся вскачь от нас конвой, как какой-то партизан, стянув за ногу казака, вскочил задом наперед на его лошадь и поскакал с криком: «Ура, генерал Чернецов!». Сам же полковник Чернецов, повернув круто назад, пустил свою клячу наме­том, склонясь на сторону вдетой в стремя здоровой ноги. Партизаны разбегались во все стороны. Я бежал к полотну железной дороги, не чувствуя боли ни в ноге, ни в голове, меня переполняла радость, сознание, что я свободен, что я живу.

По ту сторону полотна, над мягким контуром горной гря­ды, тянувшейся параллельно железной дороге до самой Каменс­кой, едва тлел желтый закат, сумерки густели. Я знал - за полотном, под горами, до Донца идут хутора с густыми виш­невыми садами, и по этим садам можно скрытно пробираться к Каменской. Только бы перейти за полотно.

Вдруг вправо от меня, на неподвижно стоящем красноар­мейском эшелоне, вспыхнуло «ура», раздались выстрелы, и паровоз, рванув, двинул, всё ускоряя ход, состав к Глубокой. Это часть наших партизан, решив, что эшелон - наш, вско­чила на площадку, где были пулеметы, но, увидев ошибку, бросилась с голыми руками на красноармейцев. На следую­щий день были найдены трупы партизан и красноармейцев, упавших в борьбе под колёса состава.

По полю уже раздавались крики: «Стой! Не беги!». Наш конвой опомнился, и бросился искать беглецов. Я едва успел перейти полотно, как увидел за собой двух скачущих каза­ков, выхода не было, и я бросился в узкую, очень глубокую железнодорожную канаву. На дне было по колено воды, - я, не раздумывая, лег прямо в воду, набрал в грудь воздуха и спрятал голову. Но долго выдержать не мог, я начал зады­хаться и поднял голову из воды. Над канавой слышались го­лоса казаков и шуршание шашек по стенкам канавы. Меня нащупывали. «Да ты слезь с коня, всё одно так не доста­нешь!», - крикнул один. Но другой огрызнулся: «Сам и сле­зай, коли такой умный! Говорю, не сюда он сиганул, на пахо­те надо искать». Я опять спрятал голову в воду, и, когда вновь поднял, над канавой казаков не было. Но где-то неда­леко раздались отчаянные крики и стоны, перешедшие ско­ро в хрип. Это казаки на близкой от моего убежища пахоте нашли двух партизан и рубили их. Потом всё стихло. Тер­петь дольше ледяную ванну я не имел сил и вылез из кана­вы. Над горами стоял молодой месяц, ночь была тихая, звезд­ная и морозная. Я перешел, проваливаясь на тонком льду, Глубочку, вышел на чью-то леваду и пошел вишняками и тернами хуторов на Каменскую. От близких хуторов тянуло кизячьим дымом, иногда лаяли собаки, - тогда я садился и ждал, когда они смолкнут. Нервный подъем прошел. Меня знобило, и мучительно хотелось спать. Но я знал: если под­дамся и лягу, то больше не встану. И, напрягая последние силы, я шел с детства знакомой, но теперь так трудно уга­дываемой местностью. Потом начались галлюцинации: на меня двигалась лава, шли цепи, я поразительно ясно различал не только фигуры, но каждую пуговицу на шинелях, слышал шум шагов и фырканье лошадей. Останавливался, поднимал руки, сдавался. Противник, как дым, проходил, не задевая меня, а на смену шли всё новые и новые толпы... Я чувство­вал, что близок к помешательству и, насилуя волю, продол­жал механически шагать, оставляя горы по правую руку...

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: