 |
Глава двадцать седьмая,
|
|
|
|
которую можно назвать так: „Начало всех начал“
Мы говорим: Советский Союз – могучая индустриальная держава. И это действительно так. Мы гордимся достижениями наших ученых. Мы знаем: Советская Армия всей своей грозной мощью стоит на страже границ нашего государства. Всему миру известны советские космонавты, первопроходцы внеземных пространств.
Но вы подумайте, дорогие мальчики и девочки, что было бы, если: рабочие наших заводов и фабрик не пообедали сытно в своих столовых, не съели бы второе и первое, не выпили бы по стакану молока; знаменитый ученый утром, перед тем как идти в свою лабораторию, не выпил чашку кофе с бутербродами, солдат рано‑ рано утром не покормили бы завтраком из двух блюд; космонавты в свою ракету не взяли бы тюбики с самой разной едой, которая, правда, представляет собой пасту, но ведь паста эта, как известно, приготовлена из самых разнообразных продуктов: мяса, овощей, хлеба, молока и так далее и тому подобное.
Вы уже догадались, что случилось бы в этих невероятных случаях. Остановились бы наши заводы и фабрики, перестали бы выпускать свою продукцию, потому что голодные рабочие не могут работать. Прекратилось бы бурное развитие нашей науки, так как на голодный желудок вряд ли что‑ нибудь откроешь. Не сумели бы обессиленные солдаты бдительно охранять наш покой. А космонавты не смогли бы отправиться в свой очередной рейс, потому что и в космосе надо завтракать, обедать и ужинать, хотя там это и не очень удобно делать.
И получается: начало всему – на древней земле на полях, где растет хлеб, зреет картошка, цветут и плодоносят сады и желтые подсолнухи поворачивают свои нарядные головки за солнцем, на лугах, где пасутся стада, в птичниках, где кудахчут куры после каждого снесенного яйца... Все начинается здесь: и индустриальное могущество, и гениальное научное открытие, и танковая атака во время маневров «Большой Днепр», и старт космической ракеты... Все начинается здесь, где изо дня в день работают люди с натруженными, темными руками, люди извечной древнейшей профессии на нашей планете, и называются они – крестьяне. Тут начало всех начал.
|
|
|
... В колхоз «Авангард» пришла пора сенокоса. Витя и Вовка договорились с Федей, что он их возьмет на левый берег Птахи, в пойменные луга. Папа поедет в третью бригаду, где будут работать две сенокосилки.
– К технике поближе, – сказал он.
А мама осталась дома. С папой они почти не разговаривают – поссорились.
Теперь когда Витя встречал взгляд мамы, ему становилось не по себе. Вите казалось, что и мама чувствует то же. Что случилось?
Двадцать шестого июня в пять утра – как и договорились – за Витей приехал Федя. В телеге уже сидел Вовка и зевал до самых ушей. Хотели с собой взять Альта и Сильву, но собаки еще раньше убежали куда‑ то по своим делам.
Поехали. Утро было солнечное, теплое, несмотря на ранний час; все кругом курилось легким паром, таяла роса.
– Давай, Пепел, к парому, – сказал Федя.
Паром ходил через Птаху сразу за дебаркадером. Здесь уже стояло несколько подвод, собрались колхозники – женщины в ярких косынках, повязанных по самые глаза, и мужчины с косами через плечо. Некоторые косы, наверно самые острые, были обмотаны тряпками, а те, что без тряпок, были похожи на сабли, и в них отражалось солнце. Подходили новые люди, все приветствовали друг друга, были веселы, праздничны. Одна молодая женщина, хитро посмотрев на Витю и Вовку, спросила у Феди:
– А это что за огурчики свеженькие?
Витя смутился, а Федя сказал:
– Молодое подкрепление. Помогать будут, – и засмеялся.
|
|
|
Вокруг тоже все смеялись, хлопали ребят по плечам.
– Это же герои наши! – сказал кто‑ то.
Говорили разом:
– Вроде бы погодка на «ясно» поворачивает?
– Похоже.
– Еще б недельку – и перестоит трава.
– Ни в коем разе! Не позволим! Только б харчей добрых.
– Емельяниха в поварах. Не обидит.
– Знамо, не обидит.
– В такой праздник и обед праздничный.
– Какой праздник? – удивился Витя и толкнул Вовку в бок.
Ответил Федя:
– Праздник и есть. Сенокос – начало всех работ, которые год кормят. Одним словом, ребята, начинается страдная пора.
Тут подкатил милицейский мотоцикл. За рулем сидел милиционер Миша, был он хмур, сосредоточен, лицо важное – милиционер Миша находился при исполнении служебных обязанностей.
А в коляске сидел Илья Зубков, и он тут же выпрыгнул из нее, поздоровался со всеми, и с ним сдержанно поздоровались. Был Илья, недавний Гвоздь, в синей рубахе с расстегнутым воротом, в старых брюках, которые были ему коротки, и все равно Илья показался Вите очень симпатичным. Теперь он был молодым крестьянским парнем, ладным, сильным, и в его широко поставленных глазах светилось спокойствие; синяк под глазом стал у него фиолетовым.
Сейчас же из толпы появилась тетя Нина в новом сарафане с мелкими цветочками, засуетилась вокруг Ильи, она казалась рядом со своим старшим сыном маленькой, сухонькой, очень проворной и все заглядывала в лицо Ильи, поправляла ему ворот, и видно было, что, несмотря ни на что, она счастлива сейчас. Вызов был во всем облике тети Нины: «Да, мол, стряслась с ним беда. И ничего. Он исправится, будет другим. А мы выдюжим, дождемся. Только не оступись опять, сынок... »
Илья снисходительно, немного грустно смотрел на мать и грустно улыбался ей. С Витей Илья поздоровался за руку и дружески подмигнул ему, как старому знакомому.
С той стороны подошел паром. Первой на него осторожно вкатилась пятитонка; паром просел в воду, от него пошли волны. За машиной въехали подводы; сделалось шумно и тесно. Пахло бензином, конским потом; все галдели и смеялись.
Поплыли на ту сторону Птахи. Мужчины специальными крюками цепляли железный трос, зажав его, тянули крюки к себе – и паром медленно плыл к противоположному зеленому берегу. Паром ткнулся в мокрый песок, всех качнуло вперед. Стали выгружаться.
|
|
|
Пепел сразу взял крупной рысью. Остальные лошади отстали. Куда им до Пепла! Гулко стучали копыта по мягкой дороге. Вокруг пошли зеленые луга с темными островами кустарников.
– Понимаете, – объяснил Федя, – едем мы по старому руслу Птахи. Самые лучшие травы здесь, потому что в половодье река разливается, ил приносит. Удобряет почву. Видите, какая трава кругом? А сенокосилку не пустишь. Кустарники – это раз. Холмы да кочки – два. Приходится вручную. Зато работка – век бы косил. – Федя засмеялся. – Эх, люблю я сенокос, ребята!
Работу мальчики получили несложную – в ведрах разносить косцам воду. Первый раз Витя видел, как косят траву.
Косцы стоят лесенкой, шага за три друг от друга и наступают с косами на стену травы.
Жжик! Жжик! Жжик! – ровными дорожками ложится скошенная трава, почему‑ то сразу становясь бледнее.
У косцов разгоряченные, потные лица, на спинах потемнели от пота рубашки. А трава все валится и валится!
– Ребята! Водички! – кричит кто‑ нибудь, и мальчики, зачерпнув ковш воды из ведра, наперегонки бегут к тому, кто позвал их.
Посмотришь на луг – весь он пестрит косынками, точно крупные яркие цветы среди трав. Это женщины. Они косят наравне с мужчинами.
В первом ряду, оторвавшись от остальных, шел Илья. Шел размеренно и красиво, взмахи у него были широкие, упругие, синяя рубашка прилипла к телу, пот заливал лицо; Витю, когда он пробегал мимо, поразило это лицо – оно было вдохновенно, яростно, все в движении. И... нет, наверно, Вите показалось. По щекам Ильи ползли слезы... Слезы? Нет, это пот, конечно! И Витя поспешил уйти, потому что понял: сейчас Илья должен быть один среди этих буйных трав, зеленого раздолья, высокого синего неба.
С утра было безоблачно, а к полудню на горизонте стали громоздиться тучи.
– Дождь пойдет, – сказал Вовка.
Но к перерыву дождь не собрался, и в два часа дня повариха Емельяниха привезла обед.
Емельяниха была толстой, с крепкими красными щеками, а глаз совсем не видно – заплыли. Огромный живот Емельянихи плавно колыхался под грязным фартуком. Она приехала на телеге, в которую была запряжена маленькая пегая лошадка.
|
|
|
Приехала Емельяниха и сразу закричала сердитым сорванным голосом:
– Мужики! Бабы! Девки! На обед! Сбирайсь!
В тень густых кустов стали собираться косцы, обмывали водой разгоряченные лица.
– Притомились малость, – говорили вокруг.
– А травы – лучше не надо.
– Знатные травы.
– Ну, потчуй, Авдотья! Чего привезла?
– Наша Авдотьюшка постарается.
Емельяниха накладывала в миски гречневую кашу с кусками баранины. Каша была невероятно вкусной, обжигала губы, запивали ее холодным молоком. Краюхи хлеба были нарезаны огромными ломтями, на листе лопуха лежала горкой соль, ворох молодого лука блестел – его вымыли в Птахе.
Тетя Нина сидела рядом с Ильей и кормила его дополнительно из белого узелочка – творогом, яичками, розовым салом. Даже про Вовку забыла. Илья ел сосредоточенно и молча, а тетя Нина смотрела на него счастливыми, сияющими глазами.
Витя уплетал вовсю. Хорошо было обедать на скошенной траве, под кустами, среди этих веселых и сильных людей и чувствовать, что вот и ты работал вместе с ними, устал тоже и, как они, заслужил обед и отдых.
После обеда по лугам, по траве, которая доходила до пояса, мальчики пошли купаться на Птаху. Переплывали на тот берег, загорали на горячем песке. И неожиданно – даже не заметили, как тучи собрались, – начался дождь.
Но это был особый дождь. В городе такого не увидишь. Там перед тобой маленький клочок неба в тучах, из которых льет, и все. А сейчас Витя видел огромное небо, раскинувшееся над землей. И не все оно было в тучах. Были голубые, сияющие пятна; иногда проглядывало солнце. Краски быстро менялись. Дождь шел в разных краях – немного помочил мальчиков и двинулся дальше. Стало припекать солнце, а дождь шумел где‑ то совсем рядом, потом и шум исчез. Дождь был уже далеко – из тяжелой черной тучи на краю земли вниз, на луга, упали серые застывшие полосы.
– Ливень там, – сказал Вовка.
А вокруг все сверкало на солнце, травы курились парком, и густо, пряно, тяжело пахло полевыми цветами.
Потом через луга от правого берега Птахи перекинулась радуга, четко видная на фоне темной тучи.
– Гляди, – сказал Вовка, – радуга‑ дуга из реки воду пьет.
– Зачем ей пить? – удивился Витя.
– А я откуда знаю? Пьет, и все.
В мокрых лугах косцы отбивали косы; тонкий, разноголосый перезвон летел над округой.
Федя учил Витю косить. Но ничего не получалось.
– Ты правой рукой дави книзу, – объяснял Федя, – а левой вроде бы сопротивляйся, чтобы ровно она шла, концом стебельки поддевала.
|
|
|
Витя давил, сопротивлялся, но все равно ничего не получалось. Коса мяла траву, пригибала ее, кончик косы выскакивал кверху и нахально блестел. Витя весь покрылся потом, болели мозоли, заработанные на веслах. К тому же хохотал Вовка.
– Гля! Гля! – кричал он. – Весь аж подбоченился!
Витя разозлился:
– Дурак ты!
– Верно, дурак, – подтвердил Федя. – Ты сразу научился?
И Вовка замолчал.
– Ничего, Витя, – ободряюще сказал Федя, – завтра получится.
Домой возвращались поздно, в сумерках. Сладкая усталость наполняла тело, слипались веки.
Неожиданно для себя Витя спросил у Вовки:
– Как там Катя?
– Мать ее ездила, – сказал Вовка. – Поправляется. У нее не перелом, а сильный вывих.
Витя ужинал и клевал носом. Папа еще не вернулся из третьей бригады. Мама что‑ то ворчала, но Витя не вслушивался. Еле добрался до своей раскладушки и сразу провалился в крепкий сон.
На следующий день у Вити и Вовки была новая работа – мальчики ворошили граблями траву, скошенную вчера, переворачивали ее на другую сторону. Трава уже немного подсохла и удивительно пахла: крепко – цветами, тонко – медом. В обед Витя отдыхал на увядшей траве и просто так, от нечего делать, рассматривал скошенные цветы, былинки. И удивился. Просто изумление нашло на Витю! Вот ромашка. Или гвоздика. Как в этих цветах все продумано, мудро: аккуратные лепестки, сердечко, четкий рисунок листьев и запах, чтобы привлекать пчел. А краски! Сами цветы все это сообразили сделать? Удивительно! И вообще, вообще... Почему Витя раньше не думал об этом? Как все в природе – и у растений, и у животных – разумно, ничего лишнего. Будто не сама природа сотворила все это, а помогали ей люди, потому что ведь только они во всем мире умеют думать. И все‑ таки что‑ то здесь Вите было не ясно, что‑ то хотелось узнать, а что? Он не мог понять. Наверно, чтобы все понять, надо прочитать очень много книг.
Странные мысли перебил Вовка – прибежал красный, взъерошенный, закричал:
– Иди посмотри, что твои подзащитные оводы с лошадями делают!
Четыре лошади – и Пепел среди них – залезли в кусты, хлестали себя хвостами, подергивали кожей, а над ними висело жужжащее облако оводов и мух. На спине пегой лошаденки, на которой Емельяниха привозит обед, зияла кровавая рана, которую облепили оводы, – лошадь не могла достать до нее хвостом, и глаза у нее были несчастные.
– Видал? – спросил Вовка.
– Это оводы такую рану сделали? – спросил Витя.
– А то кто же! Давай их уничтожать!
Ребята сломали ветки и стали ими бить по лошадиным спинам. Оводы ужасно зажужжали. Некоторые даже под ударами веток не улетали – такие были кровожадные.
Лошади в благодарность закивали головами. Наконец все оводы были убиты или разогнаны.
– А ты их, оводов паршивых, жалел, – сказал Вовка, тяжело дыша.
– Мучить их все равно не надо, – сказал Витя. – Придумать бы какое‑ нибудь сильное средство, чтобы оно сразу убивало оводов.
– Вот и придумай.
– И придумаю.
– Посмотрим. Ученый какой выискался!
А что? Может быть, Витя и придумает. Надо изобрести мазь. Намажешь ею лошадиную кожу, овод сядет, понюхает и тут же умрет от разрыва сердца.
Опять Федя учил Витю косить. Стало получаться. Оказывается, совсем не нужно большой силы, чтобы косить. Самое главное – правильно держать косу. Витя скосил целый рядок. Правда, очень высоко срезалась трава. И устал почему‑ то – спину заломило.
– Привыкай, Виктор, – серьезно сказал Федя. – Нелегок он, крестьянский труд. А вся жизнь на нем стоит.
«Я хочу научиться всем крестьянским работам, – подумал Витя, – потому что я, может быть, как Федя, стану зоотехником. Чтобы меня любили все звери, а люди уважали». Подумав так, Витя совсем не удивился.
Когда ребята переворошили все сено, которое им полагалось переворошить, Вовка спросил:
– Ты когда‑ нибудь дикую клубнику ел?
– Нет, – сказал Витя.
– А хочешь?
– Конечно, хочу!
– Побежали! Я знаю, где она растет.
Дикая клубника росла на откосах рва, покрытого густой травой. Ров этот замыкал луга у поворота Птахи к лесу.
– Здесь во время войны противотанковый вал был, – сказал Вовка. – Говорят, танков немецких побили – страсть!
Клубника была темно‑ красной, с белыми пятнышками. Она не отрывалась от стебелька, и приходилось есть ее вместе с зелеными листками. Все равно было очень вкусно. Клубника была теплой от солнца и таяла во рту.
Под вечер пошли купаться на Птаху. И вот тогда с Витей приключилось чудо.
А было так. Солнце уже зашло; сиренево, неопределенно было кругом. Птаха, казалось, уснула. На песчаной косе Вовка разжег маленький костер. Стреляли угольками сучья, пахучий синий дымок поднимался кверху неторопливыми струями – ветра совсем не было. К ребятам подошли лошади, шумно понюхали воздух и остались стоять, не мигая смотрели в огонь, и пламя отражалось в их больших добрых глазах. Вовка ушел купаться, брызгался где‑ то далеко, гукал. Витя сидел у костра... И вдруг Вите показалось, что все – и костер, и тихая река, и лошади, и весь этот лиловый вечер – вошло в него, растворилось в нем. И Вити тоже не было – он словно воплотился в жарком огне, в спокойной тихой воде, в больших теплых лошадях.
Витя понимал все это, был неотделимой частью окружающего его мира, и весь мир был его частью. И было Вите невыразимо хорошо.
Неизвестно, сколько продолжалось такое состояние – время было отключено. Но внезапно все кончилось: Витя услышал Вовку, который кричал ему что‑ то, трещали сучья в костре, и Витя чувствовал запах дыма, лошади смотрели в огонь, встряхивали гривами. И Витя уже ощущал себя отдельным от того, что его окружало.
Прибежал мокрый взъерошенный Вовка, заорал:
– Чего не купаешься? Вода, словно чай подогретый!
И окончательно все разрушилось.
Дома уже был папа, и был он веселый и радостный. Мама сегодня ездила с ним в третью бригаду, работала там, ворошила сено, и ей понравилось. Родители помирились, смотрели друг на друга открыто и радостно. Папа помогал накрывать стол к ужину и веселился вовсю. Он еще радовался и тому, что скоро вернется в свое любимое конструкторское бюро, – через шесть дней предстояло возвращаться в город.
Мама таинственно улыбнулась.
– Витя, – сказала она, – тебе письмо... Мама помедлила. – От Кати.
И Витя буйно, до слез покраснел.
|
|
|
