 |
Глава двадцать девятая,
|
|
|
|
в которой Витя Сметанин думает о жизни и смерти
На следующий день все работы на сенокосе закончились. И вовремя – погода начала портиться: набегали тучи, принимался моросить мелкий дождик, потом ветер расчищал небо, но тучи все плыли и плыли из‑ за горизонта, и без всякой видимой причины казалось, что где‑ то близко притаилась осень, хотя мир вокруг был зеленый и летний.
– Пошли с дебаркадера плотву ловить, – предложил Вовка.
– Правильно! – обрадовалась Катя. – В такую пору самый клев. А удочки у дедушки Игната возьмем.
Но в сторожке дедушки Игната не было, и ребята пошли искать его на берегу.
– Наверно, поехал бакены проверить, – предположила Катя.
– Подождем его на дебаркадере, – сказал Вовка.
Переходя по мокрым мосткам на дебаркадер, ребята увидели, что по Птахе, еще далеко, похожий на белого жука, идет катер, еле слышно попыхивая, а на дебаркадере, облокотившись на перила, стоят двое мужчин, смотрят на реку и спорят.
Долетали возбужденные голоса...
– Т‑ с‑ с... – прошептал Вовка и прижал палец к губам. – Послушаем...
И Витя увидел, что лицо Вовки стало испуганным, глаза округлились.
– Вовка, а что?
– Это же следователь, – прошептал Вовка. – Вон тот, в шляпе, из района. Хочет Илью посадить до суда, в тюрьму увезти, а Матвей Иванович не отдает.
Теперь и Витя в одном из мужчин узнал председателя колхоза «Авангард», а второй был высокий, худой, в сером кителе, с большим портфелем и в соломенной шляпе. Лиц спорящих мужчин не было видно.
– Пошли вон за телегу встанем, – прошептал Вовка. – Слышно будет.
Ребята прокрались к телеге, запряженной коричневым сытым жеребцом. Телега дожидалась парома с того берега, и в ней на свежем сене дремал белобрысый парень.
|
|
|
Теперь Матвей Иванович и следователь были совсем рядом.
– За ваше самоуправство вы ответите, товарищ Гурин! – возбужденно говорил следователь в соломенной шляпе.
– Отвечу, отвечу, – сдерживаясь, но жарко говорил Матвей Иванович.
– Это вам не какое‑ нибудь мелкое хулиганство! – кипятился следователь, и голос его металлически позванивал. – Предварительное заключение до суда по закону...
– «По закону, по закону»!.. – устало перебил Гурин. – Деревянная ты душа, Егор Петрович! «По закону»... Если бы все у нас по закону.
– Ты что, нашими законами не доволен? – взвился следователь.
– К тому же ты еще и дурак, – сказал Матвей Иванович.
– Вы без оскорблений извольте! – выкрикнул следователь и вдруг заговорил спокойно, даже величественно: – Мы с вами, товарищ Гурин, поговорим в райкоме, у первого. Я расскажу, как вы воспрепятствовали доставить преступника в камеру предварительного заключения!
Вовка сжал Витин локоть.
– Расскажи, расскажи, – тоже теперь спокойно сказал Матвей Иванович. – Я тоже кое‑ что расскажу. Для того и еду с тобой, дела бросаю и еду... Нервы трепать. Ну почему мы не можем по‑ человечески, а, Егор Петрович? Зачем совсем не туда мы свои силы тратим? Ты прости меня за дурака, сорвалось. Наоборот, знаю я тебя давно, умный ты человек, Егор Петрович. И проницательный. Так разве ты не видишь, не понимаешь? Преступник... Ведь прекрасно ты понимаешь: никуда Зубков не убежит до суда. А сейчас мы в него основу закладываем. Основу, понимаешь? Чтобы после срока человеком был, на нашей земле работал. Никакой он не преступник, а сбившийся с пути парень, несчастный. И еще подумать надо, один ли он в этом виноват...
Вовка шмыгнул носом и судорожно проглотил слюну.
– И колхоз же тебе за него ручается. Потом, под стражей он, знаешь. Благов Михаил, участковый наш, глаз с него не спускает...
|
|
|
– Гнилой либерализм! – перебил высоким голосом следователь. – Вот такие, как вы, товарищ Гурин, и распускают молодежь!
Матвей Иванович ничего не ответил.
– Слюни, понимаешь, размазали! – бушевал следователь. – В демократию все играем! А надо – железной рукой!
Матвей Иванович вздохнули опять ничего не ответил.
– Нет, я его еще до суда посажу! – В голосе следователя была клокочущая убежденность.
– Не посадишь, – тихо, жестко сказал Матвей ИваНович.
– А вас, товарищ Гурин, по партийной линии...
Но следователь не успел договорить – к дебаркадеру подвалил катер, начал пришвартовываться, посыпались прибывшие пассажиры, загудели голоса, а динамик над трубой катера запел хрипло и радостно:
Хороши весной в саду цветочки...
Следователь и Матвей Иванович по шатким сходням поднялись на катер, затерялись в толпе.
– Если бы сейчас у меня было ружье, я бы... – прошептал Вовка.
Ребята так и не дождались дедушку Игната, и день мелькнул незаметно, даже непонятно, на что он израсходовался. Купались, ели у Кати клубнику прямо с грядки, потом девочка пошла помогать по хозяйству своей больной тетке, и мальчики остались одни.
– Пошли, чего покажу, – сказал Вовка.
И он привел Витю на окраину Жемчужины, где вместе они еще не были.
Странная это была окраина: две короткие улицы, и все избы на них пустые, брошенные, с заколоченными окнами. Запустение, тишина, разломанные заборы, хлам во дворах; везде разрослась густая бурая крапива. Даже страшно.
– Почему же тут никто не живет? – тихо спросил Витя.
– А я откуда знаю? – беспечно сказал Вовка. – Разъехались все. Вот где в прятки играть, правда?
Витя не ответил.
Между тем начинался вечер.
Неспокойно было на душе у Вити, тревожно. Скоро уезжать из Жемчужины. Шесть дней осталось. И вообще... Почему так грустно? Витя не мог разобраться в своих чувствах.
– Пошли к нам, – сказал он Вовке. – Поиграем во что‑ нибудь. Или книжку почитаем.
– Пошли, – согласился Вовка.
... На террасе гудели возбужденные голоса.
– Боже мой! Боже мой! Как же так? – говорила мама.
«Что‑ то случилось! » – Витя влетел на высокие ступени крыльца, вместе с Вовкой они оказались на террасе.
|
|
|
Тут были папа и мама, сидел у стола зоотехник Федя, и вид у него был убитый.
– Что? Что случилось?..
– Матвей Иванович в больнице, – хмуро сказал папа.
– Как в больнице? – ахнул Вовка.
Витя же вообще ничего не мог сказать.
– А вот так... – Федя посмотрел на Вовку. – Отстоял в Дедлове Матвей Иванович твоего брата. До суда Илья у нас останется. Но чего это ему стоило! Еще там его схватило, в поликлинику заходил. Врач не хотел домой отпускать. – Федя сокрушенно махнул рукой. – Да разве вы не знаете нашего Матвея Ивановича? «Дел много... » Вот и примчался домой. И прямо в правление...
– Сердечный приступ? – спросил Витя, и голос его дрожал.
– Хуже... – тихо сказал Федя. – Инфаркт, говорят. Второй. Хотели перевозить в Дедлово – шевелиться ему нельзя, понимаете? Доктор приехал, специалист.
– Совсем ему плохо? – прошептал Вовка.
– Плохо. Но доктор сказал: кризис прошел. Теперь нужен только покой. – Голос Феди изменился, были в нем теплота и гордость. – А народу к нему – целый день!
Вовка рванулся к двери:
– Побежали!
– Правильно! – Витя был уже рядом с другом.
– Да не пустят вас, – сказала мама.
– Пусть попробуют, – сказал папа. – Бегите!
... Был влажный вечер с редкими огнями, печальный какой‑ то, тревожный, будто невидимые злые силы были растворены в воздухе, веяли над головой, и эта тревога, беспокойство, тяжкое ожидание чего‑ то по непонятным, еще не открытым наукой каналам передались Вите, заполнили его.
Мелкий частый дождь наполнял вечер ровным шорохом, в котором чудились невнятные голоса.
В больнице, одноэтажном белом доме, были ярко освещены два окна.
– Его палата, – прошептал Вовка.
Мальчики осторожно открыли дверь, попали в коридор, тоже белый, чистый, освещенный ровным светом.
– Вон та дверь...
Но Вовка не успел договорить – навстречу вечерним пришельцам грозно шла дежурная сестра, очень высокая, худая, со строгим лицом.
– Нет, нет и нет! – сказала она почти железным голосом. – Да что же это за наказание такое! Целый день шли, теперь ночью идут. Ему же покой нужен! – И было видно, что сестра и довольна и взволнована тем, что к Матвею Ивановичу приходит много людей, однако правила соблюдать надо. А также предписания лечащего врача.
|
|
|
– А как он себя чувствует? – спросил Витя.
– Лучше. Стало лучше, понимаете, хлопчики? – Теперь у сестры лицо было добрым. – Миновало...
– Лиза! – послышался голос Матвея Ивановича. – Кто там? Пусти.
– Ну вот! – сестра развела руками. – Идите. Что ж делать, раз услышал...
Мальчики вошли в палату.
Матвей Иванович лежал на широкой кровати с железными никелированными спинками, лицо его осунулось и, загорелое, темное, было резко подчеркнуто седыми волосами.
«Он совсем‑ совсем седой», – подумал Витя.
Большие уставшие руки лежали поверх одеяла. Горела лампа под зеленым абажуром на белой тумбочке, освещала лекарства, пузырьки, вазочку с тремя гвоздиками – одной красной и двумя розовыми. Подоконник был заставлен свертками, марлевыми узелками, крынками с молоком. Матвей Иванович не шевелился, но смотрел на мальчиков с улыбкой, даже весело, и глаза его были совсем не больными, наоборот, они были молодые, быстрые, заинтересованные.
– Ну, что же, орлы? – тихо, дружественно сказал Матвей Иванович. – Проходите, садитесь.
– Добрый вечер, – сказал Витя.
– Здравствуйте, – сказал Вовка.
И мальчики сели на белые табуреты.
– Как... вы? – спросил Вовка.
– Да вот так... – слабо улыбнулся Матвей Иванович. – Похоже, и на этот раз выкарабкался, обставил курносую.
«Ведь он мог умереть!.. – с холодным ужасом подумал Витя. – Умереть... »
– Это вы из‑ за нашего Ильи... – Вовка опустил голову. – Вы... вы, Матвей Иванович, простите. Из‑ за Ильи, из‑ за Ильи все...
– Да что ты, Владимир! – Матвей Иванович поправил одеяло, и Витя увидел, что руки у него темные, натруженные, крестьянские. – Не Илья, так еще что‑ нибудь! Жизнь наша такая. Дубин стоеросовых всяческих видов еще хватает. К сожалению. – Матвей Иванович вздохнул. – И дураков всех калибров. А с Ильей пока все в порядке. Как он дома, с матерью?
– Хорошо, – сказал Вовка. – Тихий. Все дома делает. И вздыхает.
– Вздыхает? – оживился Матвей Иванович. – Это хорошо, что вздыхает. Значит, думает. И горько ему. Очень даже ему сейчас горько. Вы с ним, Владимир, повнимательнее.
– Да мы и так! – Вовка нетерпеливо махнул рукой. – Вы лучше скажите, чего вам принести, чего не хватает. Мамка живо...
– Ничего, брат, не надо, – перебил Гурин. – Видишь, сколько натащили. – Он кивнул на подоконник. – Могу всю больницу кормить. Вы мне лучше о своем житье расскажите. Да, Владимир, как крыша ваша? Не протекает? Давно матери обещал перекрыть.
|
|
|
– Чуть‑ чуть текет, – сказал Вовка:
– Ладно, встану – перекроем. – Матвей Иванович вздохнул.
– Матвей Иванович, – спросил Витя, – а почему в Жемчужине есть пустые избы? Почему люди из них уходят? (Гурин молчал. ) Или... В них умерли все?
– Нет, зачем же умерли. – Матвей Иванович опять поправил одеяло, и на этот раз движения его были быстрыми. – В города люди жить уходят. Ну, а старики, естественно, умирают.
– А... почему уходят?
– Почему... Сам‑ то ты как думаешь? Почему в ваш город люди тянутся?
– Не знаю, – откровенно признался Витя.
– Лучше в городе жить. Интереснее, удобнее. – Матвей Иванович помолчал. – Конечно, чего говорить, городская квартира краше избы. Опять же теплый сортир, ночью на двор не бегать. Театры там, на заводе работа – от звонка до звонка, не нам чета. Все правильно... Только, ребята... – Матвей Иванович хотел поудобнее лечь, но остановил себя. – Разве лишь в этом дело? И здесь мы настроим квартиры городского типа, Дворец культуры отгрохаем, артисты станут приезжать. Будет все это со временем. Но... Ведь в чем корень вопроса? Важно определить, что за счастье человеческое считать, за предел его. Если квартиру удобную, оклад хороший, дачу там, что ли, машину... Тогда – разумеется... Только не для этого мы с вами родились... Если такие наши идеалы, зачем надо было огород городить? А? Молчите? То‑ то! Жить, чтобы лишь тебе хорошо, – скучно, неинтересно. По мне, так от такого «счастья» волком выть. А вот ты что‑ то делаешь, и от этого народу твоему хорошо, свободно, лица ты веселые вокруг себя видишь. А веселые они от твоего дела. Важно его найти. В этом основа жизни нашей. Найти свое дело на земле. Вот для меня оно – здесь. – Матвей Иванович порывисто вздохнул, щеки его порозовели. – Эх, только бы все успеть!..
«Ведь ему нельзя волноваться... » – подумал Витя.
– Матвей Иванович... – начал он робко.
– Постой! – нетерпеливо остановил его Гурин. – Очень я хочу, чтобы вы меня до конца поняли. Знаете поэта Некрасова?
– «Кому на Руси жить хорошо», – пробурчал Вовка.
– Так! Вот он о себе говорил, о своем счастье, если можно так выразиться. Ну, и о моем тоже. Лучше не скажешь. – И Матвей Иванович тихо, взволнованно продекламировал:
Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил,
И сердцем я спокоен...
И сердцем я спокоен... – повторил Матвей Иванович. – Как бы я хотел, ребята, чтобы вы поняли, почувствовали: нет высшего счастья на земле, чем служение своему народу, когда служение это – потребность души и сердца.
Решительно вошла медсестра Лиза:
– Все, все! Ишь разговорились! Домой, спать. В другой раз придете. – И она за плечи подняла мальчиков.
– Погоди, Лиза, – сказал Матвей Иванович. – Просьба у меня к вам, ребята. Отнесите на могилу моим цветы... – Гурин вздохнул. – День их завтра. Ты же, Владимир, знаешь, где могила?
– Конечно, знаю! Все сделаем, Матвей Иванович.
– Пошли, пошли! – медсестра Лиза подталкивала мальчиков к двери.
– До свидания, Матвей Иванович! Спокойной ночи!
– Поправляйтесь скорее!
На дворе были ветер, дождь, темнота. Еле просматривалась мокрая скользкая тропинка.
– Ты знаешь, что я сейчас понял, – сказал Витя, отворачиваясь от ветра. – Мы с тобой – тоже народ!
– Мы – народ? – чрезвычайно удивился Вовка.
– Да, мы – народ.
«Именно так, – думал Витя с внезапным жаром в груди. – Мы – народ. Я, Вовка, Катя, все ребята в нашем классе. Илья, папа и мама. Но главное, самое главное, я – я народ... »
На следующий день, нарвав в палисаднике бабушки Нюры букет красных георгинов (бабушка Нюра, вытирая платком мокрые глаза, сама выбирала лучшие цветы), Витя, Вовка и Катя пошли на кладбище.
День был пасмурный, тихий. Дождя не было, но земля еще не просохла и, влажная, тяжелая, казалось, тихо, глубоко дышала.
Кладбище помещалось за бугром, недалеко от церкви, и было оно характерным деревенским кладбищем средней России: во многих местах развалившаяся кирпичная стена, старые деревья, узкие проходы между металлическими и деревянными оградами; грачи перекликаются в густых высоких кронах; покосившиеся кресты на заброшенных могилах; памятники, обелиски со звездами; цветы.
На одной могиле ярко цвел куст шиповника. На чугунном кресте с затейливой резьбой было написано: «Помяни, Господи, во царствии своем». На обелиске большой портрет военного с погонами полковника. Высокий лоб, внимательные задумчивые глаза. Слова черными буквами: «Спасибо, что ты был. Безутешные жена, сын и дочь».
Говорить не хотелось. Витя украдкой посматривал на Катю: неузнаваемо изменилось ее лицо – оно стало серьезным, отрешенным, будто некая тайна открылась девочке среди могил.
Вовка тяготился в этом доме мертвых, даже, похоже, боялся чего‑ то: быстро оглядывался назад, вздрагивал, когда над головой начинали перекликаться грачи.
– Вот, – тихо сказала Катя. – Здесь они лежат.
Была аккуратная ограда, выкрашенная в синий цвет, широкая могила, обложенная со старанием дерном; росли на могиле маргаритки и анютины глазки. Лежала глыба черного мрамора, и на ее отполированной поверхности было написано золотыми буквами: «Анна Петровна Гурина. 1921 – 1943. Леночка Гурина. 1939 – 1943». У подножия гранитной глыбы лежали белые и красные розы.
– Уже кто‑ то приходил, – сказала Катя.
Вовка открыл дверцу. Ребята осторожно вошли, и Витя положил георгины рядом с розами.
Молча постояли у могилы, потупив головы.
– Пошли, да? – нарушил молчание Вовка.
– Вы идите, – сказал Витя, – а я еще немного побуду... здесь.
– Витя, можно я останусь с тобой? – робко спросила Катя.
– Нет, нет, идите! – нетерпеливо сказал Витя. – Прости, Катя. Я хочу... остаться тут один.
Вовка и Катя ушли. Катя несколько раз оглянулась, и на лице ее были удивление и обида. Но Витя ничего не заметил. Ему надо было подумать. Он испытал властную потребность в одиночестве. Здесь, на могиле жены и дочери Матвея Ивановича Гурина...
Кто‑ то из мудрых сказал: «Смотрю на могилы – думаю о живущих».
Да, это так. По тому, как умеем мы чтить память ушедших из нашей жизни, можно судить о нас самих. Разве не у великих или дорогих сердцу могил приходят к нам высокие благородные мысли о своем назначении? Разве не здесь ищем мы ответ на вопрос: «В чем смысл жизни? » Разве не здесь истоки преемственности поколений, когда мы говорим лежащему в земле: «Мы продолжим твое дело! »? И здесь же мы постигаем мудрость Природы, создавшей нас: у жизни есть предел на этой голубой и зеленой планете. Как же мы должны дорожить каждым днем бытия, сделать так, чтобы он был наполнен полезным делом. Конечно, мы никогда не успеем все, и поэтому надо сделать Главное. Да, это так: путь человеческий кончается здесь, для каждого из нас. Настанет время, и к нашим могилам придут люди – близкие, друзья, а может быть, и незнакомые люди. И важно, чтобы они пришли почтить нашу память не такими, как мы. Они должны быть лучше нас: добрее, щедрее, свободнее. Они должны быть счастливее нас. Вот для этого и стоит жить, в этом – наше Главное.
В тринадцать и четырнадцать лет не бойтесь кладбищ, не обходите их стороной. Побродите среди могил – к вам придут мысли, которые помогут жить, станут источником целенаправленной деятельности.
... Витя сидел на лавочке у могилы молодой женщины и четырехлетней девочки, расстрелянных фашистами, и думал. Нет, его мысли не приобрели четкости и стройности, не были сформулированы до конца – им был дан только толчок, только начало.
Но ведь и гигантский баобаб начинается с крохотного ростка...
И одна мысль Вити Сметанина была четкой и пронзительно ясной: «Папа и мама! Мои дорогие, мои любимые! Не умирайте! Живите как можно дольше. Пожалуйста!.. »
– Витя, пойдем, а?
Оказывается, Катя тоже была здесь, стояла у ограды, за спиной Вити. И тоже думала.
Витя поднялся, и они пошли тихо и осторожно по узкой тропинке между могил, чтобы жить дальше.
|
|
|
