Феноменология человеческого поведения 8 глава

В конце прошлого века существовало убеждение в том, что физические науки (в греческом смысле термина) сумеют объяснить все человеческие тайны. Такое убеждение характерно для сциентизма. Сегодня уже никто не верит в то, что науки о природе могут прояснить, почему у нас есть права и обязанности, что такое верность ценностям и каков последний смысл жизни⁵². Кроме того, понятие науки — понятие не однозначное, но аналогическое: его нельзя прилагать абсолютно одинаковым образом к математике и философии, физике и истории, биологии и метафизике. Каждая наука имеет свой собственный специфический объект и, следовательно, свой собственный метод, адекватный объекту.

Несмотря на путаницу, которая была и есть, несомненно, что рациональная наука дает нам много надежных ориентиров как в области природы, так и в отношении человека. Несомненно также, что научное рациональное мышление демифологизировало примитивные фантастические интерпретации реальности и предоставило более реальное, а значит, более истинное объяснение. Наука в некотором смысле пре-творяет реальность, выражая заключенную в реальности внутреннюю рациональность и упорядоченное единообразие ее законов. Поэтому верно, что наука, вернее, науки представляют собой одно из наиболее высоких и значимых творений человека разумного. Благодаря им жизнь стала более гуманной, а природа начала служить человеку. В самом деле, человеческий разум все глубже проникает в реальность, достигая всё большей истины, а тем самым и все большего блага, ибо реальность, истина и благо — одно и то же. Человеческая личность именно в силу своей разумности и рациональности по самой сути своего существа тяготеет к истине и благу.

Нужно также сказать, что познавательная способность разума тоже погружена в чувственность и потому фактически имеет определенные границы. Более того, будучи предоставлена самой себе, она может сбиться с пути и окончить иррационализмом — особенно тогда, когда разум пытается проникнуть в тайны человека и Бога. Философы Франкфуртской школы: Макс Хоркхаймер (1895_1973) и Теодор Адорно (1903_1963) — в работе «Диалектика Просвещения» (1947), а также в очерке Хоркхаймера «Критика инструментального разума» (1967) выявили те аберрации, которые претерпевает разум, когда его превращают в субъективное орудие господства или в генератор идеологий, оправдывающих существующую политическую и социальную ситуацию. Надежное свидетельство тому — войны и диктатуры нашего столетия. Но и в господствующем капитализме совершается множество иррациональностей, которые пытаются выдать за нормальные, естественные, и даже рациональные, поступки: добровольные аборты, полигамия, внебрачные сексуальные отношения, обогащение любым путем, роскошь, эксплуатация человека человеком и т. д. Всё это указывает на то, что человеческий разум, дойдя до определенного предела, нуждается в помощи свыше, чтобы не заблудиться. Только получая помощь от Откровения Божьего, человек становится вполне рациональным. Как сказал Карл Ранер, человек есть «тот, кто слушает Слово». Мечтать, что разум один сможет предоставить нам модели правильного поведения и мы единодушно примем их, как мечтают об этом и сегодня запоздалые наследники Просвещения, — фантастическая наивность.

7. Истина, уверенность, заблуждение

Из всего сказанного в этой главе следует, что реальность присутствует в человеческом сознании. Истина — это сама реальность, взятая в ее актуальном присутствии в уме человека. Реальность служит основанием истины, а истина как таковая есть акт мышления, проявляющий и рефлективно познающий реальность. Это поистине удивительное свойство человеческого ума. Св. Фома говорит, что «intelligere est quasi intus-legere» (понимать — это как бы читать внутри), потому что «cognitio intellectiva penetrat usque ad essentiam rei» (интеллектуальное познание проникает вплоть до сущности вещи)⁵³.

Самое известное определение истины было некогда высказано Аристотелем и сформулировано Исааком Израильтянином (X в.); от Авиценны оно было воспринято св. Фомой и всей схоластической философией. Это определение гласит, что истина есть conformitas seu adaequatio intentionalis intellectus cum re (интенциональное согласие интеллекта с реальной вещью или соответствие ей)⁵⁴.

Проанализировав это классическое определение, Хайдеггер пришел к выводу, что истина, в соответствии с этимологией греческого слова \al0hyeia (истина), означает раскрытие или, лучше сказать, выведение сущего из потаенности: \a-l0hyeia — слово, образованное с помощью alfa privativum и корня \l0hy-, означающего «забвение». Таким образом, истина — это выход из забвения. Человеческое познание мыслится, прежде всего и в своем последнем основании, как относительное раскрытие тайны конкретного бытия и — со стороны человека — осознание истины бытия, подчинение бытию. Человек призван конституировать себя в качестве хранителя бытия, не впадая в дуализм бытия и мышления как двух разных реальностей. Для всего этого нужно прийти к подлинному существованию в истине бытия, преодолев неподлинность легковесного и безличного существова ния⁵⁵. Истина — это не столько lumen naturale (естественный свет), освещение реальности со стороны человека, сколько узнавание самораскрывающейся реальности, которая обнаруживает себя в человеке, достигшем подлинного существования. Такое познание имеет абсолютную ценность в соответствии с парменидовским принципом: «То, что есть, есть; то, что не есть, не есть». Мышление становится проницаемым для бытия и так обретает способность к высказыванию истины бытия. Бытие же обладает абсолютной ценностью ⁵⁶.

Различие этих двух концепций состоит в том, что схоластическая концепция акцентирует ментальный аспект истины, в то время как хайдеггеровская подчеркивает характер истины как выхода из забвения, как раскрытия реальности и присутствия бытия.

Мы не будем в деталях рассматривать обе концепции (что было бы необходимо для их понимания), как не будем и вступать в нескончаемый спор о познании истины. Для нас важен прежде всего тот факт, что бытие и мышление необходимо взаимосвязаны как два полюса одного и того же акта. В этом обе теории несомненно верны. Св. Фома, следуя Аристотелю, утверждает: «Intelligibile in actu est intellectus in actu» («Интеллигибельное в акте есть интеллект в акте»)⁵⁷. Бытие и мышление соединяются в самом акте познания, и, когда присутствует такое соединение, присутствует истина. Онтологическая истина бытия, то есть его интеллигибельность, присутствует в ментальном акте, и тогда имеет место логическая истина, или истинное высказывание.

Рационалисты, начиная с Декарта, а за ними английские эмпиристы придавали такую значимость и ценность идее, или умственному представлению, что считали ее единственным истинным знанием. Мы познаём наши идеи, но не знаем, соответствуют ли они реальности. Гегель попытался преодолеть эту пропасть между идеей и реальностью с помощью утверждения, что «все разумное действительно, а всё действительное разумно» ⁵⁸. То был абсолютный идеализм. Для Канта истинность высказывания тоже означает лишь его соответствие категориальным законам разумения. И у Гуссерля в «Логических исследованиях» истина представляет собой соответствие между означающей интенцией и означаемым, или мыслимым. Но ввиду того, что акт означивания не есть (или не есть с необходимостью) эмпирический акт, а означиваемое, или мыслимое, не обязательно есть вещь, такое соответствие ограничивается областью идеального. Все эти теории не придавали реальности должного значения и недооценивали силы её присутствия.

В последние пятьдесят лет в связи с утверждением в западной культуре неопозитивизма, а в последней инстанции — субъективист ского волюнтаризма, понятие истины было заброшено или обесценено. Высказывались небескорыстные сомнения в его объективной и реальной значимости. В итоге это привело к такому явлению, как постмодернизм. Его отличительная черта — отвержение всякой абсолютной реальности. Постмодернизм — это не столько теория, сколько дух, настрой, возникший из чувства разочарования, крушения иллюзий. Деятели Просвещения верили в возможность достигнуть свободы, равенства и братства посредством разума, капиталисты — посредством рационализации экономики, гегельянцы — через примирение с разумной Идеей, марксисты — путем классовой борьбы и отмены частной собственности. Но все эти надежды рухнули. Развеялись иллюзии разума, истины, истории; нет ни истин, ни целостных интерпретаций; есть только осколки жизни, лишенные какого-либо разумного основания. Немощное мышление, которое не может решиться ни на что! Мы бродим по «лесным тропам» (Holzwege, по выражению Хайдеггера), где ничто не имеет окончательно го смысла, потому что невозможно прийти к общезначимым истинам. Отсюда рождается страх и удобное отвержение всяких обязательств по отношению к истинам, или безусловным ценностям. Остается только бесцельное блуждание от одной деятельности к другой да пренебрежение к тому, что Жан-Франсуа Лиотар называет «метарасска зами», то есть к попыткам адекватно объяснить реальность мира, человека и Бога. Но всё это надо переживать, говорят нам, не драматизируя ситуации, как это делали экзистенциалисты.

Пророком и одним из зачинателей этого нигилизма в начале века был Ницше — враг всякой истины. Ничто не является ни хорошим, ни плохим, ни истинным, ни ложным. Человек сам определяет собственные ценности и собственные истины. Не стоит труда стремиться к объективным истинам: ведь их нет. «Мы, свободные люди, представляем формальное объявление победной войны всем старым понятиям об ⁵⁹. Для него остается лишь один абсолют: воля к власти, которая в капиталистических системах позднее превратится в принцип всемогущества денег как средства достижения удовольствий. Но и этот абсолют абсолютен не до конца, ибо нет ничего вполне абсолютного. Метафизика, или стремление познать последние истины, подобна остаточным явлениям болезни или боли, с которой смиряешься. Это недоверие к истине, которое можно назвать «пилатовым комплексом», составляет, на наш взгляд, самое тревожное явление в современных буржуазных обществах, ибо служит выражением антигуманизма и вызывает чувство бессмысленности жизни, уничтожения всех ценностей ⁶⁰.

Все эти теории отдают фальшью. В глубине человеческого существа коренится воля к истине, то есть воля к реальности, и вся его жизнь, понимает он это или не понимает, проходит под знаком категорического императива бесчисленных истин. Если бы это было не так, человек бы не мог ни высказать истины, ни вести человеческой жизни. Когда утверждается, — а это действительно утверждается! — что «нет абсолютных истин»⁶¹, то неизбежно возникает вопрос: а само это высказывание о том, что «нет абсолютных истин», является ли абсолютной истиной? Если его выдвигают в качестве абсолютной истины, то вот уже есть одна. Более того, тем самым признаётся, что человеческий ум способен познавать и высказывать абсолютные истины, и подобно тому, как он сформулировал одну такую истину, он может сформулировать их тысячи. Если же это высказывание считают не-абсолютной истиной, тогда оно не имеет смысла, ибо противоречиво: «Нет абсолютных истин», — но это не есть абсолютная истина! Дело в том, что против очевидности бессильны софизмы, или idola theatri, как называл Френсис Бэкон измышления философских сект и модных систем, не представляющих реального мира, а подменяющих его миром воображаемым, театральным.

Критерием познания истинности высказывания служит очевидность реальности, присутствующей в нем. Эта очевидность может быть непосредственной (интуиция) или опосредованной (суждение или рассуждение), но во множестве случаев ее нельзя отрицать всерьез. Суждение истинно, когда в нем с очевидностью выражается реальность: ведь понятие находится в реальности, откуда его «вычитывает» ум. Человек не создает истины — он ее находит, когда она выходит ему навстречу. Часто принятие и усвоение истины требует аскетического усилия абсолютной искренности, потому что бывает удобнее или полезнее обмануться или позволить себя обмануть.

Очевидность присутствия реальности или встречи с истиной может быть большей или меньшей. Поэтому приверженность истине, которую мы называем уверенностью, обычно определяется как твердое признание, основанное на очевидности объекта. Уверенность имеет разные степени, подразделяясь на уверенность метафизическую, физическую и моральную, в зависимости от того, к какой области относятся мотивы признания реальности, содержащейся в высказывании: к метафизической (высказанное таково и абсолютно не может быть иным), физической (таковы природа и природные законы вещей) или нравственной (то, что рождается из нормального и постоянного способа человеческого поведения). Во многих случаях возможно достигнуть только моральной уверенности, но и ее достаточно для чисто человеческого образа действия. Довольно того, что исключена вероятность (но не возможность) противного. Этой моральной уверенностью мы руководствуемся в обычной жизни и не нуждаемся в большем. Поэтому ее называют также практической уверенностью ⁶².

Итак, уверенность есть субъективное отношение, основанное на истинности, или реальности, вещей, представших в свете очевидности. Если уверенность не рождается из истинности реального, она рискует превратиться в идеологию в худшем смысле слова, то есть в совокупность субъективных идей, не имеющих достаточного реального референта и применяемых для оправдания личных интересов или бесчеловечных политических, экономических и социальных систем⁶³. Все диктатуры имели свои идеологии. Парадигматическим является пример марксистской идеологии, утвердившейся почти во всех областях знания, включая естественные науки, и наивно-догматически принятой многими интеллектуалами. Есть люди, обладающие, скорее, волей к идеям, чем волей к реальности. Возвращение к реальности рождает истину и тем самым освобождает нас от субъективных идей. Именно истина делает нас свободными.

Разные культуры выражают свои истины на разных языках, в разных мифах и в разном контексте. Для того, чтобы понять их, нужна герменевтическая работа. Это не значит, что в них не выражены подлинные общезначимые реальности. Историцизм отрицает абсолютное измерение всякой истины и всё подчиняет текучему релятивизму истории; для историцизма любая истина значима только в контексте эпохи. Но сама история опровергает историцистский релятивизм. Бесчисленные истины, добытые в другие эпохи и в других культурах, остаются в силе и сегодня, хотя во многом мы ушли далеко вперед. В математике, физике, праве, этике, философии мы имеем уже комплексы абсолютных истин, хотя всегда остается место прогрессу в исследовании реальности и мышления. Эпистемологическое благоразумие должно приготовить нас к тому, чтобы мы считали реальным реальное, не принимали за истину ложь, не путали вероятное с достоверным. И оно же должно придать нам готовность изменить прежнее мнение, когда этого потребует прогресс в исследовании реальности. Отказ от этого есть признак косности.

Говоря об истине и достоверности, мы должны сказать также несколько слов о ложности и ошибке. Ведь человек может обнаружить реальное, а может и не обнаружить, но думать, что обнаружил, или исказить его из-за сложности своей психики. Если бы существовали чистое разумение и чистый разум, то ошибка была бы невозможна. Но так как познаёт и мыслит весь человек, а он представляет собой очень сложный комплекс аффектов, чувств, подсознательных или бессознательных влечений, воображаемых образов и ощущений, он порой принимает ложное за истинное и недостоверное за достоверное.

Ложность противостоит истинности. Есть логическая ложность; она имеет место тогда, когда в суждении утверждается нечто нереальное или отрицается реальное. Понятия сами по себе не истинны и не ложны. Истина или ложь заключается в суждении, потому что именно суждение утверждает или отрицает ⁶⁴. Естественно, ложность может иметь разные степени, потому что разногласие между утверждением или отрицанием в суждении, с одной стороны, и реальностью, с другой, может быть большим или меньшим.

Нет большой разницы между логической ложностью и логической ошибкой. Единственное различие заключается в том, что логическая ложность касается объективного отношения между суждением и реальностью, а ошибка подразумевает также субъективную позицию говорящего. Поэтому обычно считают, что ошибка противостоит не столько истине, сколько достоверности. Ошибка есть эксплицитное или имплицитное суждение, в котором говорящий неосознанно подменяет объект.

Факт существования ошибочных суждений не нуждается в доказательстве. Все мы так или иначе совершали ошибки, принимали и высказывали неверные суждения, которые затем вынуждены были исправлять. Есть много причин заблуждений, и мы их уже указали. Добавим, что одни из этих причин имеют логическую природу, а другие — психологическую. К первым относятся: неоправданное обобщение, отсутствие критического чувства или соотнесения с реальностью, алогичный вывод post hoc ergo propter hoc (после этого — значит вследствие этого), то есть поспешное заключение о том, что если некоторое событие происходит после другого, то это другое является причиной первого; неясность субъекта, бесконечные софизмы, предлагаемые господствующей интеллектуальной средой; отсутствие рефлексии, двусмысленность языка и т.д. В качестве психологических причин можно привести эмоциональные влечения, отсутствие настоящей искренности, аффективную зависимость, неверное воспитание, требования подсознания, личностного или коллективного сверх-Я; тупость разумения, или разума; зов воображения и т.д.

Возможность ложности и ошибки не отменяет возможности достигнуть истины и не ведет к скептицизму. Она лишь предостерегает человека о необходимости проявлять осторожность и благоразумие. Сама возможность ошибаться предполагает возможность не ошибаться, то есть достигнуть истины. Мы можем догадываться, что ошибаемся в некоторых суждениях, только потому, что в некоторых суждениях мы не ошибаемся.

Декарт требовал для всех истин очевидности математической истины⁶⁵. Но реальности, которые могут становиться объектами нашего познания, не всегда возможно представить с «ясной и отчетливой» очевидностью, присущей математическим объектам. Математическая очевидность не единственный вид очевидности; математическая достоверность не единственный вид достоверности; математика не единственная реальность. Физические реальности обладают физической достоверностью и физической очевидностью, но не всегда математической достоверностью и очевидностью. Устройство и характеристики человеческого глаза, генетического кода или кровообращения могут быть познаны с физической достоверностью, но не могут быть представлены в числах. То же самое следует сказать о гуманитарных науках. Предметом достоверного познания могут быть многие исторические факты, свойства человеческой психики, о которых говорится в трактатах по эмпирической психологии; многие антропологические, социальные, юридические и метафизические истины. Но ни один из этих предметов не поддается измерению или численному выражению. Более того, мы познаём религиозные истины — посредством разума или посредством Божественного Откровения. Явленные в Откровении истины не могут быть сведены к естественно-философской рефлексии, как не могут обладать непосредственной очевидностью, ибо они выходят за пределы рационального: они сверхрациональны. И однако признание этих истин вполне рационально, так как истина Откровения имеет некоторое историческое и разумное основание. Оно может служить гарантом опосредованной человеческой достоверности, достаточной, чтобы удовлетворить нас. Об этом говорится в трактатах по фундаменталь ной теологии.

Отсюда вновь становится очевидным, что реальность необычайно богата. Она имеет разные области, разные уровни глубины, каждый из которых требует особых методов исследования. И это не говоря уже о множестве донаучных истин — тех истин, среди которых мы живем и действуем в повседневности. Ученый в быту пользуется обычными донаучными истинами, которые не нуждаются ни в каком обосновании, так как самоочевидны. Даже Юм — главный выразитель теоретического скептицизма Нового времени — признаёт, что на практике нам приходится принимать все обычные реальности жизни, потому что естественный инстинкт (как сказали бы мы, донаучное знание) служит нам надежным проводником в приближении к истине. Гегель, со своей стороны, пишет: «В обычной жизни мы размышляем, не размышляя особо над тем, что так мы приходим к истине, но просто думаем в уверенности, доставляемой согласием мысли и вещи. Такая уверенность чрезвычайно важна. Болезнью нашего времени — почти безнадежной болезнью — стало убеждение в том, что наше познание имеет только субъективную значимость и что такое субъективное знание составляет предел нашего знания вообще. Но истина есть объективная истина»⁶⁶.

Со времен Канта утвердилось также представление о том, что данные реальности модифицируются и оформляются трансцендентальным субъектом. Поэтому у нас никогда не может быть уверенности в том, что мы сможем достигнуть реальности как таковой — того, что Кант называл ноуменом: мыслимого, но непознаваемого. Это кантовское убеждение основано на двух ложных посылках. Первая посылка — действительное разделение бытия и познания, как если бы представление или познание было чем-то подлинно отличным от бытия. Но ведь в суждении о реальности мы как раз утверждаем реальность соответствия или несоответствия предиката субъекту, соответствия, которое явствует из самой реальности. Правда, субъект может модифицировать то, что бытие дает само по себе. Но правда и то, что субъект может и не вносить никаких изменений, по крайней мере, таких изменений, которые сделали бы невозможным высказываться о реальности, как она есть. В действительности есть множество высказываний, которые в силу своей истинности являются общепринятыми. Вторая ложная посылка состоит в том, что Кант разделяет реальность на феномен и ноумен, как если бы ноумен, или вещь-в-себе, была каким-то таинственным ignotum (неведомым), вечно скрывающимся во мраке. Кант неизменно исходит из так называемого принципа имманентности, о котором мы уже говорили и который гласит, что мы познаём только свои собственные представления, или «идеи», но не способны перейти от «идей» к реальности, как если бы мышление было неким экраном между реальностью и интеллектом. Но это не так! Не существует такого промежуточного экрана. Мы живем не в мире видимостей и субъективных представлений, а в мире бесконечного множества реальностей. Мы утверждаем эмпирические или метаэмпирические реальности, которые становятся очевидными для личностного субъекта.

Это наше убеждение заклеймили как «наивный реализм». Реализм — да, но не наивный или необоснованный. Мы пишем не трактат по эпистемологии, а потому не можем развернуть здесь всю длинную цепь обоснований. Но сказанного уже достаточно, чтобы показать: человек по самой своей сути есть реальностное существо.

История человеческой мысли — это история трудных поисков истины, непрестанная борьба человека за то, чтобы знать больше, за большую реальность. В этих поисках часто приходилось заблуждаться, но человеческий ум не успокаивается, пока не дойдет до истины. Цицерон говорил с пренебрежением: «Sed nescio quo modo nihil tam absurde quod non dicatur ab aliquo philosophorum» («Не знаю ничего настолько абсурдного, что не было бы сказано кем-нибудь из философов») ⁶⁷. Эта ирония, которую разделяли и разделяют многие, рождается из отсутствия широкой перспективы и понимания. Конечно, в истории философии допускалось много неточностей и говорилось много нелепостей; но замечательно в ней не это, а та неотступность, с какой люди стремились выявить заблуждения и достигнуть большей истины о мире, человеке и Боге. И это вновь подтверждает, что человек рожден для истины, а истина — для человека ⁶⁸.

Примечания к пятой главе

1. См. S. Thomas, Summa Theologica, I, q. LXXVII, a. III, c.

2. См. I c., a. V, c.

3. См. R. Verneaux, Filosofнa del hombre, Barcelona 1967, 205_209.

4. De Veritate, q. II, a. VII, 3.

5. De unitate intellectus contra averroistas, Opera omnia, t. XVI, Parmae 1865, 216.

6. X. Zubiri, El hombre y Dios, Madrid 1984, 76. Субири говорит о системе и о характеристиках, потому что мыслит субстанцию вообще как некую систему характеристик.

7. См. E. Husserl, Logische Untersuchungen, B. 2/1, Halle 1928, 343 ff.

8. Здесь не место подробно опровергать кантианство и идеализм, что уже делалось неоднократно. См. J. Marechal, Le point de dйpart de la Metaphysique, 5 vols., Brujas 1923_1946; cah. 3, 5; S. Rabade, Problemas gnoseolуgicos de la Crнtica de la razуn pura, Madrid 1969; R. Verneaux, Critique de la Critique de la raison pure, Paris 1972.

9. S. Thomas, Summa Theologica, q. LXXXVIII, a. 1, 1, 2.

10. См. Johannes As. Thoma, Cursus philosophicus, t. III, De anima, q. IV, a. 1. «Cognitio versatur circa objecta trahendo illa ad se et per aliquam unionem vel assimilationem ad ipsa... Non solum sunt id quod in se sunt sed etiam possunt fieri alia a se» («Познание вращается вокруг объектов, привлекая их к себе через некоторое соединение с ними или уподобление им... Они не только суть то, что суть сами по себе, но и могут стать чем-то отличным от себя»).

11. L. Wittgenstein, Tractatus logico-philosophicus, 7.

12. J. Szaszkiewicz, S.I., Filosofia dell'uomo, Roma 1989, 54.

13. Ph. Lersch, La estructura de la personalidad, Barcelona 1962, 339.

14. Исчерпывающее исследование восприятий содержится в работе M. Merleau-Ponty, Phйnomйnologie de la perception, Paris 1945. Любопытные сведения о восприятии, почерпнутые из эмпирической психологии Ренцо Канестрани, см. в J. Szaszkiewicz, Filosofнa dell'uomo, Roma 1989, 63_70.

15. По этой теме см. J. Szaszkiewicz, Filosofнa dell'uomo, Roma 1989, 114_115. См. также исследования W.H. Thorpe, Naturaleza animal y naturaleza humana, Madrid 1980.

16. X. Zubiri, Inteligencia sentiente, Madrid 1991; Sobre el hombre, Madrid 1986; El hombre y Dios, Madrid 1984, 31_36.

17. S. Thomas, Summa Theologica, I, q. LXXVIII, a. III, 3.

18. См. F.M. Palmes, S.I., Psycologia, в Philosophiae Scholasticae Summa, II, Madrid 1959, 527_528.

19. См. J.F. Donceel, S.I., Antropologia filosуfica, Buenos Aires 1969, 146_148.

20. J.F. Donceel, op. cit., 141.

21. Ph. Lersch, La estructura de la personalidad, Barcelona 1962, 316_332.

22. X. Zubiri, El hombre y Dios, Madrid 1984, 103.

23. S. Thomas, De anima, I, 2, lect. 13, Opera omnia, t. XX, Parmae 1886, 70.

24. О sensibile per accidens см. св. Фома, op. cit. в предыдущем примечании.

25. S. Thomas, Summa Theologica, p. I, q. LXXVIII, a. IV, c.

26. См. M. Scheler, Die Stellung des Menschen im Kosmos, Gesammelte Werke, B. 9, Bern 1976, 22_27.

27. E. Cassirer, Antropologнa filsofнca, Mйxico 1971, 84.

28. См. J.M. de Alejandro, Gnoseologнa, Madrid 1974, 374_384.

29. E. Husserl, Logische Untersuchungen. Prolegomena zur reinen Logik, B. I, Halle 1928, 213_215.

30. S. Thomas, Summa Theologica, I, q. LXXIX, a. VIII, c.

31. Далее мы следуем изложению, которое дает Субири в работах: X. Zubiri, Inteligencia sentiente, Madrid 1980; Inteligencia y realidad, Madrid 1991; El hombre y Dios, Madrid 1984.

32. S. Thomas, Summa Theologica, I, q. LXXVII, a. VII, c.

33. S. Thomas, Contra Gentiles, I, II, c. XCVIII.

34. Св. Фома говорит: «Proprium objectum intellectui nostro proportionatum est natura rei sensibilis... Omnia autem quae in praesenti statu intelligimus cognoscuntur a nobis per comparationem ad res sensibiles naturales» («Собственный объект, соразмерный нашему интеллекту, есть природа чувственной вещи... Ибо всё, что мы в нынешнем состоянии мыслим, познается нами через сравнение с природными чувственными вещами»), Summa Theologica, I, q. LXXXIV, a. VIII, c). Хорошее изложение схоластической мысли см. в F.M. Palmes, S.I., Psychologia, в Philosophiae Scholasticae Summa, II, Madrid 1959, 631_642.

35. Что касается динамизма утверждения бытия в суждении, незаменима книга J. Marechal, Le point de depart de la Metaphysique, t. V, Bruselas 1945. В том же направлении движется J.B. Lotz, Das Urteil und das Sein, Mьnchen 1957; E. Coreth, Metaphysik. Eine methodisch-sistematische Grunlegung, Innsbruck 1964; A. Marc, Dialectique de l'affirmation, Paris 1952; O. Muck, Die transzendentale Methode in der scholastischer Philosophie der Gegenwart, Innsbruck 1964.

36. K. Rahner, Geist im Welt. Zur Metaphysik der endlichen Erkenntnis bei Thomas von Aquin, Mьnchen 1957, 82_83. Сходным образом св. Фома высказывается, например, в Summa Theologica, I, q. XIV, a. 2, c.

37. См. S. Thomas, Contra Gentiles, I, III, c. 25.

38. «Omnis sciens, qui scit suam essentiam, est rediens ad essentiam suam reditione completa», Summa Theologica, I, q. XIV, a. II, 1.

39. Ibid.

40. Популярнейший в последние годы роман Умберто Эко «Имя розы» заканчивается безутешной фразой: «Оставляю эти письмена, уже не знаю кому, уже не знаю о чем. Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus (

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: