Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Феноменология человеческого поведения 10 глава




Нельзя не упомянуть хотя бы мимоходом о том зловещем заблуждении, в которое вводит нас капиталистическо-буржуазное общество, приучая всё оценивать в деньгах. Портик славы в Компостеле, Моисей Микельанджело, «Сдача Бреды» Веласкеса, средневековые кодексы Beato из Лиебаны, Шартрский собор, материнская любовь, верность договору и множество других вещей нельзя оценить в долларах. Всё это — высшие проявления духа и человеческой культуры, которые не подлежат обмену на деньги. Поэтому мы говорим, что ценности гетерогенны.

В любом случае необходимо утверждать, что религиозные, нравственные, семейные, культурные, общинные и др. подобные ценности, то есть ценности человеческого духа, должны стоять выше телесных ценностей, ибо именно духовные ценности в наибольшей мере являются специфически человеческими.

Ценность движет волей как целевая причина. Она есть цель, к которой стремится субъект, потому что постигает ее как благую для себя. «Как влияние действующей причины проявляется в действовании, так влияние целевой причины проявляется в бытии желаемым, бытии в качестве объекта стремления» 15. Именно тем, что некоторое благо есть объект стремления и любви, оно оказывает собственное причинное воздействие, представая перед субъектом как значимая для него ценность. Действие causa efficiens (действующая причина) осуществляется через влияние целевой причины. Таким образом, воля подчиняется в указанном смысле благу как ценности. И это настолько верно, что Макс Шелер, по существу, полагает, что воля — это самоотдача влечению ценностей 16.

4. Человеческая свобода

В этом разделе мы рассмотрим одну их важнейших проблем философской антропологии — проблему свободы. От нее зависит не только самореализация и личная судьба каждого человека, но и судьба всей человеческой истории. Человеческое познание достигает полноты смысла в осуществлении свободного действия. В то время как животное самореализуется за счет биологических потенций, человек должен развивать свои способности и осуществлять проект собственной жизни путем самостоятельных решений, принимать которые властен только он. Если познание имеет своим объектом всё сущее, если человеческая воля может стремиться ко всему благому, то последнее решение человека перед лицом бытия и блага зависит от его свободного выбора. Оно нигде не записано заранее и не предопределено. Именно в таком самоопределении личность реализует смысл своей жизни.

Было время, когда велись жаркие споры о том, какая реальность в человеке более фундаментальна: познание или свободная воля. Это софистический и бесполезный спор, так как оба эти элемента суть компоненты и акты единой личностной реальности, единого субъекта. Акт свободной воли непременно подразумевает акт мышления, а, со своей стороны, акт мышления подготавливает акт свободной воли. Уже св. Фома говорил о том, что «свободная воля есть способность воления и разума»17. Хотя формально способность к свободному выбору заключается только в воле, она укоренена в способности разумения, уточняет Франсиско Суарес18. Верно также, что именно в свободном действии человека личность реализуется до конца. Акт познания сам по себе не реализует никакой нравственной человечес кой ценности. Познание, которое остается замкнутым в самом себе и не ведет к свободному и добровольному решению, не реализует личность.

Поскольку невозможно подробно рассмотреть столь важную проблему, как человеческая свобода, мы ограничимся суммарным изложением главных тем. В нашу эпоху это особенно важно, так как слово «свобода» повторяется до пресыщения, но очень часто понимается неверно. Оно приобрело какое-то магическое звучание; чарующим высшим идеалом человека стало быть свободным. Но поразительным образом именно в обществах, именуемых свободными, ощущается острейшая нехватка свободы.

Начнем с уточнения некоторых понятий, которые нам помогут избежать путаницы и лучше понять проблему. В обиходном языке мы понимаем под свободой отсутствие связанности. Так мы говорим в переносном смысле, что река течет свободно или птица свободно летает. Более точно мы называем свободой отсутствие необходимо сти: это может быть свобода от моральной необходимости (закон есть моральная связанность или необходимость; мы не имеем моральной свободы убивать или красть) или свобода от физической необходи мости, от необходимости физического или психического порядка — либо внешней (принуждение), либо внутренней (внутренняя предопределенность).

Поэтому можно говорить о нравственной свободе и о физической или психологической свободе. Нас интересует сейчас только эта последняя, и только в том, что касается свободы от внутренней необходимой связанности. Проблемами нравственной свободы занимаются этика и социология. Философская антропология задается вопросом о том, наделен ли человек психофизической свободой или же, напротив, его действия внутренне обусловлены. Выяснить это — наша задача19. Мы не хотим сказать, будто все люди во всех своих действиях абсолютно свободны или что любая человеческая деятельность есть осуществление свободы. Мы только утверждаем, что человеческая личность, находящаяся в здравом рассудке, обладает психологической способностью выбирать (которую мы называем физической свободой) и потому совершать человеческие поступки (что это такое, мы объясним позже). Иначе говоря, личность во многих своих поступках не определена изнутри, а может свободно выбирать и самоопределяться в том или другом смысле.

Эту свободу схоластики точно определили как такую способность, благодаря которой человек даже при наличии всех предварительных условий действия фактически может действовать или не действовать, действовать так или иначе 20. Другое название этой способности — свободная воля. Свободу действовать или не действовать обозначают как свободу действия или противодействия, а свободу выбирать одно или другое — как свободу видового определения или противоречия.

Такое разделение нам представляется правильным. Оно поможет нам проложить дорогу в запутанной философской проблеме свободы, часто неверно толкуемой из-за отсутствия точных понятий. Приведенное нами определение свободной воли Карл Ранер обвиняет в том, что оно атомизирует свободу, дробит ее в точечном актуализме и тем самым позволяет ее приписывать только единичным актам, но не субъекту, который остается как бы нейтральным, незатронутым этими актами и последствиями этих актов. Ранер полагает, что свободная воля — это способность личности к самореализации; с ее помощью человек определяет свое бытие — собственное самоосуществление или поражение. Поэтому изначально свободную волю нужно понимать как «бытийную свободу» (Seinsfreiheit). Она должна быть «основополагающим актом свободы», обнимающим и моделирующим жизнь, актом, который осуществляется во множестве единичных актов, не отождествляясь ни с одним из них. Это и есть фундаментальный выбор — вошедшее в моду выражение, особенно в так называемой «морали позиций» 21. Возражение именитого немецкого теолога не очень убедительно. Человеческая жизнь состоит не из одного фундаментального выбора, а из отдельных каждодневных выборов, которые именно потому, что они свободны, не всегда подчиняются фундаментальному выбору. По-видимому, Ранер говорит скорее о свободе в бытии. Но что есть свобода в бытии, как не свобода в действовании? Разве они отличаются друг от друга? Личность реализует свою жизнь и бытие в каждом свободном выборе, а не только в фундаментальном выборе. То же самое относится, очевидно, и к моральной жизни. Каждый единичный выбор имеет собственное нравственное измерение независимо от фундаментального выбора субъекта. К. Войтыла справедливо считает, что именно в действии человек осуществляет и выражает себя и становится самим собой. В человеческом действии личность ощущает себя источником собственных актов и в то же время особым образом приходит к самой себе, к опыту самоопределения. Именно в действии личность трансцендирует себя, обретая опыт свободы22.

Существование свободы как способности человека к самоопределению — способности, проявляющейся во многих обстоятель ствах, — есть настолько общепринятое убеждение, что никто не отважился бы его отрицать. Без свободы в человеческой жизни нельзя объяснить ничего: ни чувства ответственности и моральности, так глубоко укорененного в человеке, ни бесконечных и непредвиденных поворотов истории, ни усилий и надежд людей. Если мы не свободны — значит мы марионетки в руках судьбы, ее таинственных и неумолимых сил. Но если быть искренними, то мы все признаем, что это не так, и ведем себя в жизни как свободные и ответственные существа.

И, однако, некоторые философские системы, особенно те, которые сверх меры испытали влияние естественных наук, позволили себе теоретически отрицать свободу человека. Для того чтобы проследить историю возникновения и развития понятия свободы, потребовались бы многие страницы. Мы не имеем возможности это сделать и потому отсылаем читателя к работам по истории философии.

Для наших целей достаточно напомнить, что в ответ на тезис о свободе в том понимании, какое мы представили, в Новое время и особенно в современную эпоху были выдвинуты тезисы эмпиризма и детерминизма, где отрицается свобода человека. Так материалисты полагают, что человек есть материя, и только материя, а потому с необходимостью подчиняют его всегда обязательным и обязывающим законам материи. Эмпиристы всякого толка (позитивисты, неопозитивисты, представители аналитической философии, феноменисты, сциентисты и др.) убеждены, что мы способны познавать только данные опыта, и потому отрицают реальность свободы. Для них свобода — это метафизическое понятие, предполагающее знание субъекта как такового. Они же считают, что достигнуть такого знания невозможно, ибо субъект как таковой не может быть верифицирован в опыте. Верифицируются только его действия. Такой отказ признать очевидный, постоянный и доступный проверке опыт свободы, о котором свидетельствует множество наших поступков, не может не вызывать удивления.

В учении Канта свобода есть постулат практического разума — нечто, что мы с необходимостью должны мыслить, но не можем познать.

С другой, совершенно иной точки зрения, — с позиций абсолютного идеализма — подходит к этому вопросу Гегель. Он полагает, что человек поглощен бесконечным универсальным Духом, который саморазвивается во всех сущих, приходя к самосознанию в человеке. Отдельный человек — всего лишь момент в развитии абсолютного Духа; он погружен в метафизическую необходимость этого процесса. Человеческий индивид и его возможные решения подчинены необходимому и тотальному диалектическому процессу.

Марксисты, будучи материалистами и приписывая все человеческие феномены действию производительных сил и обусловленных ими производственных отношений, считали, что факты человеческой жизни и существующие идеологии с необходимостью определяются материальными экономическими факторами. Вслед за Гегелем они тоже говорили о свободе как об «осознанной необходимости» 23.

Структуралисты (Леви-Стросс, М. Фуко) отрицают автономную и независимую реальность человека в качестве «Я» — субъекта истории. Нет ни Я, ни истории; есть только природа, биология, химия, физика и язык. Человек поддается иллюзии собственной свободы и независимости, но в действительности он целиком подчинен структурам природы, бессознательно действующим в человеке 24.

Фрейд и фрейдисты придают такое огромное значение инстинктивным влечениям, подавленным сверх-Я и вытесненным в область бессознательного, что некоторые из сторонников этой школы считают: человек в своих поступках и реакциях подчиняется мощным и таинственным структурам подсознательного и бессознательного. Жак Лакан попытался соединить структуралистский детерминизм с фрейдистскими теориями.

Жак Моно, с его биологистской и монистической интерпретацией человека, пытается объяснить все человеческие феномены случайными или необходимыми биологическими процессами. В то же время он противоречит самому себе, оставляя в своем учении место «свободному выбору», «этическому выбору»25. Более радикальных взглядов придерживается Эдгар Морен в книге «Утраченная парадигма». Морен отрицает какое бы то ни было качественное различие между животным и человеком: «Очевидно, что каждый человек есть био-психо-социологическая целостность», живой организм есть «машина, саморегулирующаяся и контролируемая посредством информации» 26.

Можно было бы долго продолжать перечисление детерминистских теорий и авторов, происходящих, в первую очередь, из области естественных наук. В этих науках действительно действует детерминизм законов природы (даже при наличии принципа неопределенности, выдвинутого Гейзенбергом применительно к микромиру), и теории такого рода пытаются по той же модели объяснить феномен человека, словно человек не более чем еще одно явление природы. Среди ученых часто допускается эта методологическая ошибка — стремление судить обо всех реальностях и толковать их, применяя метод своей собственной науки. Мы уже предупреждали о том, что метод, пригодный в физике или биологии, не годится для объяснения административного права, прав человека, аналогии бытия или человеческой свободы.

Проделанный нами краткий обзор некоторых теорий позволяет приблизительно представить ту культурную панораму, на фоне которой ставится сегодня проблема человеческой свободы.

Основное заблуждение всех детерминистов заключается в придании определяющей значимости тому, что обладает лишь обусловливающей значимостью. Мы хотим сказать: очевидно, что физические, биологические, инстинктивные проявления, бессознательные или подсознательные глубины личности, экономические и социальные феномены, язык, культура, воспитание и т.д. обусловливают или ограничивают осуществление свободы, а в некоторых случаях могут сделать его вообще невозможным. Но в то же время верно, что, как правило, все эти обстоятельства не определяют личности физически или психологически к тому, чтобы она действовала вот таким образом и не действовала другим. Несмотря на указанную обусловленность, личность всё равно сохраняет в норме свободу выбора из нескольких разных возможностей. Поэтому во многих случаях нельзя с уверенностью предсказать, как именно поведет себя конкретный человеческий субъект в определенных обстоятельствах. Точно так же нельзя предсказать хода истории: часто в ней происходит нечто неожиданное — в отличие от природных сущих, чьи твердые законы мы знаем и можем предсказать их следствия. Еще несколько лет назад ничто не предвещало внезапного краха советского марксизма. История — это непредсказуемое приключение человеческой свободы.

Свобода не означает также отсутствия причин — в отличие от того, как понимал ее Жан-Поль Сартр, противопоставляя свободу и Бога. Если бы Бог существовал, то существовали бы нормы и ценности, с которыми должен считаться человек. Значит, он был бы уже не свободным. Но человек свободен; следовательно, Бог не существует. Для Сартра свобода заключается в возможности самоопреде ляться, не испытывая воздействия объективных мотивов27.

Это наихудшее истолкование свободы. Свобода заключается не в отсутствии мотивов — это, кроме всего прочего, просто невозможно, — а в отсутствии вынужденных причин. Очевидно, личность рассматривает и взвешивает различные мотивы, прежде чем решится на то или иное действие, и не может поступать иначе. Более того, человек может прекрасно понимать, что лучше и что хуже, что более ценно, а что менее, — и всё равно у него остается реальная возможность свободно самоопределиться. Последний мотив свободного выбора — это сама свобода. Поэтому иногда мы выбираем то, что, как нам известно, не является наилучшим. Об этом говорил знаменитый римский поэт Овидий: Video meloira proboque, deteriora sequor (вижу лучшее и одобряю его, но следую худшему). И о том же говорил св. Павел: «Не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю»28.

Объектом свободной воли всегда является благо. Мы не способны выбирать зло как таковое. Когда мы выбираем худшее, которое в обыденном языке именуется злом и действительно может быть моральным злом, например: кража, ложь, чревоугодие, несоблюдение взятого на себя обязательства, — мы выбираем sub ratione boni (по соображениям блага): ради того блага, которое это нам доставит, хотя и сознаём, что вот это в меньшей степени благо, а более — моральное зло. Таково необходимое, но недостаточное условие человеческой свободы.

Из этого уже можно увидеть, что человек тем свободнее, чем лучше он выбирает, и выбирает тем лучше, чем большее благо он выбирает. Иначе говоря, свобода заключается не в произвольной решимости делать то, что мне взбредет в голову, как это часто думают, а в надлежащем освобождении от предосудительных и античеловеческих влечений. Такое освобождение позволит нам выбирать то, что является наилучшим и приведет нас к целям, определяемым человеческой реальностью. Свобода равнозначна не прихоти, а освобождению от прихотей. Предсуществуют некие истины и некая иерархия объективных ценностей, которые показывают, какое решение будет наиболее личностным. Именно его мы должны принять для того, чтобы стать личностью или полнее реализовать свое личностное бытие; для того, чтобы поступить хорошо в нравственном от ношении. Далее следует наше самоопределение, за которое субъект несет ответственность. В иудео-христианской Библии свобода означает причастность к самому бытию, соприкосновение с источником бытия, источником всяческого блага, истины и любви29.

Решающий довод в подтверждение нашей свободы опирается на столь очевидный и универсальный опыт, что сомневаться в нем невозможно. Его можно отрицать только с позиций идеологии, не принимающей во внимание реальности человеческой жизни, или с позиций исследования, осуществляемого посредством негодного метода. «Свобода есть факт, и среди фактов, поддающихся доказательству, нет ни одного более очевидного», — говорил Бергсон30. Мы постоянно оказываемся в ситуациях альтернативы, когда нам приходится делать выбор и принимать решение. Иногда это предполагает предварительное рассмотрение, размышление, обсуждение с другими, дабы не ошибиться в выборе. Мы отдаем себе отчет в том, что несем ответственность за собственное решение. Это может беспокоить и даже тяготить нас, потому что, делая выбор, мы выбираем самих себя. В некоторых случаях мы предпочли бы, чтобы за нас принял решение кто-то другой; но готовность принять ответственность за собственное решение есть признак человеческой зрелости. Каждый ответствен за выбор, который он делает, и попытки избежать этой ответственнос ти тщетны: ведь так или иначе мы всегда выбираем, даже если бы выбрали возможность не выбирать. «Быть — значит быть приговоренным к бытию свободным», — говорил Ж.-П. Сартр31.

Своя и чужая нравственная жизнь есть тот очевидный факт, исходя из которого люди способны размышлять. Есть некая интуиция, познание по соприродности, как говорил Маритен32, благодаря которому мы сознаем наличие честных и бесчестных поступков. Поэтому нравственное сознание существовало всегда. Но мораль утратила бы смысл, если бы мы не были нравственно свободными. В противном случае мы не испытывали бы ни угрызений совести за некрасивый поступок, ни радости и душевного мира от нравственно прекрасного поступка. Тот факт, что в определении добра и зла допускались ошибки, говорит лишь о том, что человек может спутать ценности под влиянием инстинктивных влечений или деформаций сознания.

То же самое следует сказать о законах. Ни один гражданский или уголовный кодекс не имел бы смысла, если бы мы не обладали подлинной свободой. Но, насколько нам известно, все собрания законов — от кодекса Хаммурапи (XVIII_XVII вв. до н. э.) до современных кодексов — предполагали и предполагают, что мы вольны соблюдать их или нарушать.

Смысл педагогической работы с детьми в семье и в школе заключается только в том, чтобы помочь детям по мере роста должным образом пользоваться свободой. Мы считаем человека взрослым тогда, когда он научился правильно самоопределяться в соответствии с истиной и благом. Карл Ранер замечает: «Свобода не в том, чтобы постоянно делать нечто отличное от того, что ты делал до сих пор, а в том, чтобы создать самого себя раз и навсегда» 33.

Мы упомянули о взаимосвязи между истиной и свободой. Личность тем свободнее, чем более она поднимается над внешней и внутренней обусловленностью своих страстей и приближается к истине. Невозможно добиться истины и блага вне человеческой свободы, и невозможно подлинно по-человечески реализовать свободу вне поисков истины. Ошибочный выбор морального зла есть не эффект, а дефект свободы. Когда Максимилиан Кольбе в концлагере Аушвиц пошел на смерть, чтобы спасти жизнь другого человека, он тем самым показал, до какой степени способен человек подняться над всеми обусловленностями в выборе истины и добра. С другой стороны, Аушвиц свидетельствует о том, до каких чудовищных вещей может довести свобода, если она реализуется вне сущностной связи с истиной.

Нам осталось задать вопрос о последнем основании человеческой свободы, о ее метафизической сущности. «Основанием свободы является воля, как ее субстрат; а причина свободы — разум. Ибо воля может свободно обращаться на различные предметы в зависимости от того, что разум может иметь различные представления о благе», — пишет св. Фома34. Поэтому мы сказали, что разделение актов мышления и воления возможно только как метод изложения. В действительности они образуют единство действия, в которое внутренне вовлечены интеллект и воля. Формальный объект воли есть благо — как познанное благо. Человек может познавать и желать чувственных или духовных благ. Он может выбрать те или другие, потому что во всех них обнаруживает истину и благо; но ни в одном из них он не найдет полноты истины и блага. С другой стороны, подобно тому как человек способен познать всю истину (повторим: немыслимо, чтобы существовало нечто немыслимое), хотя познаваемые им истины конечны, и потому он всегда взыскует большего, точно так же воля человека может стремиться и стремится ко всякому благу. Она тоже обладает некоей бесконечностью, способностью вместить всё благо. Но так как, познавая различные блага, она познаёт их как блага конечные, ни одно из них не способно принудить ее. Иначе говоря, если человек находится в здравом рассудке, ни одно из благ не способно вынудить его волю к насильственному выбору. Всякое известное нам благо может пробуждать в нас стремление к нему, но так как нам известна его ограниченность и недостаточность, неполнота, оно никогда не может заставить нас стремиться к нему. И только перед лицом Всеобщего Блага, познанного именно в качестве такового, мы были бы несвободны. Все прочие блага оставляют нам возможность свободного выбора. Именно в этой неопределенности заключается сущность свободы. Я могу иметь резоны для того, чтобы предпочесть одну вещь другой, но никакой детерминизм не обусловливает с необходимостью моего выбора. Сократ ошибался, когда говорил, что если бы мы знали благо, то не могли бы не следовать за ним, и что люди совершают неверные поступки только по неведению. Такого интеллектуалистского детерминизма не существует, ибо ни одно сотворенное благо не есть Высшее Благо. Поэтому, как уже было сказано, мы не всегда выбираем наибольшее из благ, хотя бы и признавали его таковым. Человеческие поступки очень сложны и рождаются не от одного чистого разума. В значительной мере они зависят от интеллектуальных способностей субъекта, от его любви к истине, открытости навстречу высшим благам, его темперамента, конкретных обстоятельств, других условий, а в конечном счете — от его свободы.

Св. Фома высказал очень смелую мысль: «Liberum est quod sui causa est» («Свободно то, что есть причина для самого себя»)35. В этой фразе уже говорится о свободе как о некоей «самости», которая на человеческом уровне подражает «самости» Бога. Отсюда возникло множество проблем, сопряженных с попыткой увязать свободную волю человека с божественным всемогуществом и провидением в отношении людей. Нет сомнения в том, что свобода есть скандальное исключение из общемирового детерминированного порядка; и, если верно, что современная физика пытается смягчить этот детерминизм, она всё-таки не отменяет его. К тому же предполагаемый квантовый индетерминизм и акт свободной воли — явления совершенно разных уровней.

Мы сказали о трудности примирить человеческую свободу со всемогуществом и провидением Бога. Дело осложняется тем обстоятельством, что тварное существо, как мы знаем из метафизики, случайно и преходяще в своем бытии и в действии, а потому нуждается в сохранении, в содействии Абсолютного Бытия для того, чтобы удержаться в бытии и осуществлять свои акты. Это известно всем, кто знаком с метафизикой. Что касается несвободных сущих, тут нет особых проблем. Проблема возникает, когда речь заходит о взаимодействии Бога со свободными действиями человека. В конце XVI — начале XVII вв. эта тема страстно обсуждалась на знаменитом диспуте De auxiliis (О вспомогательных средствах) между доминиканцами и иезуитами, но к согласию прийти так и не удалось. Как сочетать охранительное и помогающее действие Бога, которое должно быть независимым и суверенным, со свободой человека, который сам решает, действовать ему или не действовать и как действовать? Наиболее адекватным решением нам кажется то, которое предложил иезуит Луис де Молина (1535_1600): Бог, несомненно, участвует своим одновременным действием в действии свободной твари, так что в то самое время, когда тварное существо производит некоторое следствие, Бог общим присоединяемым актом непосредственно действует в нем, сотрудничая в самом акте твари и в результате, следующем из этого акта. Сотрудничество Бога не завершается во вторичной причине, то есть в человеке, как если бы оно лишь подвигало человека на действие: ведь тогда это действие было бы не свободным, а именно действием и следствием вторичной причины, приведенной в движение Богом. Человеческий акт не двойной, а единый акт, порожденный двумя действующими силами, из которых одна — воля — может породить его только в сотрудничестве с Богом. Действие Бога внутренне безразлично и оставляет определение акта на усмотрение человеческого существа, воля которого, однако, совершает акт воления не сама по себе. Ответственность за действие лежит на свободной твари36. В этой проблеме имплицировано множество темных, запутанных и труднейших вопросов: познание Богом актов, которые свободный человек совершит в будущем; природа божественного действия, участие Бога в греховном поступке человека и т.д. Здесь затрагиваются самые глубины нашего причастного Богу и зависимого от Бога преходящего существа, которое в то же время способно самоопределяться даже против воли Бога, ибо человек свободен 37.

Вероятно, самые большие затруднения во всех этих вопросах возникают из-за того, что для нас невозможно или почти невозможно мыслить вне категории времени. Мы думаем о Боге и о его действии антропоморфным образом, представляя себе вечность Бога как последовательно текущее бесконечное время. Отсюда множество ложных проблем.

Тема свободы стала особенно важной и настоятельной с эпохи Просвещения и до наших дней. Мы рассмотрели философский и метафизический аспекты свободы; но сегодняшнего человека больше всего волнуют его гражданские, социальные и экономические свободы. Вновь и вновь, отдаваясь магическим эхом во всех народах мира, раздаются крики о свободе — и прежде всего потому, что со времен Руссо утвердилось представление об институциях как о препятствии на пути свободы. Институции кажутся некими анонимными силами, как их изобразил Кафка в «Процессе» и «Замке». Ощущается желание вступить в борьбу с институциями, чтобы достигнуть большей, радикальной свободы — индивидуалистической и даже анархической. В некоторых общественных движениях считается хорошим всё то, что служит разрушению социальных связей и тем самым «борьбе за свободу». Под свободой сегодня часто понимают физическую и моральную возможность делать все, что хочется, и только то, что хочется, без оглядки на объективные истины и ценности. Понятая таким образом свобода сплошь и рядом оказывается капризом — тиранией — наслаждения. Закон рассматривается как средство установления связей и потому как ограничитель свободы. Борьба против правовых и политических институтов превращается в борьбу за освобождение и за свободу. Более того, освобождением считается даже субъективное самоопределение в нравственных вопросах, где каждый индивид якобы является высшей нормой своих моральных актов. «Но освобождение в том, что касается морали, — предостерегает кардинал Ратцингер, — есть, по существу, не что иное, как освобождение к тирании» 38.

Деятели Просвещения XVIII века были первыми, кто попытался, насколько возможно, освободиться от уз общества, государства и религии, чтобы человек, и только человек, был субъектом истории. Провоцируется разрыв с институциями, традициями и нормами. Sapere aude, — скажет Кант39: дерзни быть мудрым, думать за себя самого и, следовательно, принимать решения в зависимости от того, что подскажет тебе разум. Свобода — это подчинение самому себе. Разумное общество — это общество разумных людей. Вековая традиция утрачивает силу. Достигнутые истины ничего не значат, они должны отступить перед субъективным разумом, который не ошибается. Свободным считается тот, кто следует своему разуму.

Правда, Просвещение стало также истоком либерализма и либеральных демократий современности. Нет сомнения в том, что они означали освобождение граждан от королевского абсолютизма благодаря разделению властных полномочий и всеобщему избирательному праву. Но нельзя безоговорочно отождествлять свободу с демократией. Гражданин свободен потому, что подчиняется истине и благу; его свобода не зависит от общества и еще менее зависит от государства. Вероятны ситуации, когда гражданин может и должен делать выбор против закона, так как очевидно, что могут быть несправедливые законы. Большинство не является непогрешимым, и благо не определяется большинством голосов, как полагал Руссо. Демократия как таковая предоставляет свободу лишь в той мере, в какой она базируется на этике, выражающей естественный закон. Кроме того, методы пропаганды часто прикрывают финансовые или политические интересы. Путем манипулирования они осуществляют поистине тираническую власть над беззащитными массами, лишенными возможности критически оценивать ситуацию с позиций истины. Свобода оказывается весьма ограниченной. В таких условиях снимаются многие табу и систематически развенчиваются многие ценности, особенно в сексуальной области, в браке, семье и религии — в областях, которые служат основанием истинно человеческого свободного выбора. Поэтому нужно сказать, что нам предстоит пройти еще долгий путь, прежде чем мы придем к настоящей свободе; а мы не придем к ней, пока не научимся больше любить истину. Нет подлинной свободы без соотнесенности с истиной. Но в капиталисти ческих обществах больше любят полезное и удобное, чем истинное. И в этом — их главное несчастье 40.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...