Наше счастье дал нам Сталин

КОВРА, который мы соткали к семидесятилетию товарища Сталина, столпились старейшие ткачихи. Они приехали из разных районов Азербайджана: из Кубы, Шемахи, Казаха, Шуши, чтобы посмотреть на нашу работу.

—       Мне девяносто лет, из них я восемьдесят тку ковры, но такого никогда не видела, — сказала Гюльсум из дальнего селения Мерикенд. — Сколько вре­мени вы его делали?

— Восемь месяцев, — ответил мастер Джебраил Ахмедов.

— Даже четыре года были бы коротким сроком для такого ковра.

Ко мне подошла известная мастерица из Нагорного Карабаха Зейнаб Алиева.

— Скажи, дочка, ты Сталина видела?

— Нет, Зейнаб-ханум.

— Но на этом ковре он выглядит, как в жизни. Смотри, как он ласково улыбается мне, тебе, всем. Нет, дочка, ты, наверно, видела нашего дорогого отца!

^; — Правду говорю, Зейнаб-ханум. Мне и в Москве не пришлось еще побывать.

— Но такой портрет можно сделать лишь с натуры.

— У меня образ Сталина всегда перед глазами, я его в сердце своем ношу, Зейнаб-ханум.

Поделилась я с мастерицей из Нагорного Карабаха и своим со­кровенным желанием:

— Как мне хочется, чтобы товарищу Сталину понравился наш подарок, чтобы он знал, как я благодарна ему за то большое, хоро­шее, что он для меня сделал, как я счастлива...

Зейнаб-ханум поняла меня.

— Тебе, девушка, еще и восемнадцати лет нет, вся жизнь впере­ди. Я уверена, что ты еще много и много раз сможешь поблагодарить солнце нашей жизни, выразить ему нашу любовь.

* * *

В тот день я как-то особенно глубоко осознала, что поступила правильно, избрав профессию ковроткачихи. А ведь я не совсем обычным путем пришла в ковроткацкую артель. Ремесло ткачих поч­ти всегда передается по наследству. Из рода в род, из поколения в поколение переходят секреты мастерства. Почти у всех моих подруг матери и бабушки занимались ковроткачеством. Мои же родители, да и все родственники никакого отношения к ковровому делу не имели.

Мне было двенадцать лет, когда я в первый раз увидела, как ткут ковер. Возвращаясь из школы домой, я всегда проходила мимо приветливого дворика с двухэтажным домом и инжирными деревья­ми. Однажды к калитке подъехала автомашина, и из дома стали вы­носить многоцветные, красивые ковры. Вот их положили в кузов автомашины, и она преобразилась, приобрела какой-то праздничный, торжественный вид. Каждый ковер отличался от другого своим ри­сунком и красками. Женщины принесли и маленькие хурджины с красивыми узорами.

— Это мы для фронтовиков посылаем, в азербайджанскую ди­визию, — сказали они шоферу. — Получат их бойцы — и теплее на душе у них станет. Вот эти лазоревые краски напомнят им голубое небо нашего родного Азербайджана. Мы и орнамент соткали, близкий их сердцу. Видите — раскрывшиеся коробочки хлопка, нефтяные вышки?..

На следующий день я уже не могла равнодушно пройти мимо этого дома. Открыла калитку, прошла по двору, осмелела и подошла к дому. Я увидела просторную комнату с большим столом посередине. На нем лежали бесчисленные клубки шерстяной пряжи самых раз­личных цветов и оттенков. Были такие удивительные оттенки, что, как я ни старалась, не могла определить их: не то красные, не то розовые или, скорее, светло-оранжевые...

— Тебе кого, девочка? —услышала я.

Высокая женщина смотрела на меня добрыми глазами.

— Я просто так. Хотела посмотреть, как ковры делают.

— Пойдем со мной, — сказала она и взяла меня за руку.

Мы оказались в мастерской. За наклоненными деревянными ра­мами сидели на паласах женщины. Их руки быстро скользили по тол­стым, туго натянутым, как струны, вертикальным нитям рамы. Я увидела почти совсем готовый ковер-портрет. Лицо человека, соткан­ное из шерстяных ниток, показалось мне очень знакомым.

Я спросила, кто это.

— Это наш славный бакинский комиссар, один из двадцати шести, — ответила мне мастерица, оторвавшись от работы.

Руки ее застыли над верхним орнаментом ковра.

— Скажите, где вы научились ткать ковры? Ремесленное учили­ще или техникум кончили? — спросила я.

— Э-э, нет, девочка! Какие тогда были училища! Как одинна­дцать лет исполнилось, так меня и усадили за станок. И мать моя ткала и все старшие сестры ткали...

— Как бы я хотела научиться!..

— Подожди, подрастешь, а потом уже приходи. Научим тебя этому искусству.

В тот вечер я долго не могла уснуть...

Часто заходила я в гости к ковроткачихам, и все больше мне нравилась их удивительная специальность.

Летом 1946 года, когда в школе уже был сдан последний экза­мен и наступили каникулы, я твердо решила итти на работу в ковро­ткацкую артель.

Отцу и матери не понравилось мое решение.

— Отметки из школы принесла отличные, учителя тебя хва­лят, — сказала мать. — Война кончилась, сама чувствуешь, как семья с каждым днем все лучше начинает жить. Тебе нет еще четырнадца­ти, зачем так торопиться на работу?

Отец грустно покачал головой.

— До советской власти я не мог получить образования. А ты?.. Все дороги перед тобой открыты. Хочу, чтобы моя дочь стала инже­нером. Или, если душа просится, учись на врача, учителя, агро­нома...

— Хочу ткать самые красивые ковры, отец!

— Ну, потерпи, Сона, еще два—три года. Кончишь школу и, если ничего другого не выберешь, пойдешь в ковровую мастер­скую...

— Не смогу столько терпеть!

Отец на это ответил:

— Да как же тебе можно работать ковроткачихой, если ты та­кая нетерпеливая? Когда я был молодым, то в старом Баку слышал такую невеселую шутку: «На том свете ковроткачиха первой идет в рай. Она на земле всю жизнь была терпеливой».

В тот же день я снова зашла в артель, к моей знакомой масте­рице. Передала ей подробно свой разговор с отцом. Хурма-ханум Шихалиева долго молчала, обдумывая, что сказать мне, а потом лас­ково взяла: за руку.

— Твой отец словно не учитывает, в какое светлое время мы живем. Конечно, в старом Азербайджане очень плохо жилось ковроткачихе. Но теперь солнце светит нам так же ярко, как и учителю, врачу, инженеру, агроному, как любому труженику.

На коврах можно создавать настоящие картины. Сколько в мире цветов, сколько в нем красоты... И все это можно перенести на ко­вер. Он будет играть, будет радовать людей. Надо только стать ма­стером своего дела.

Слова Хурмы-ханум ободрили меня, и я поговорила еще раз с отцом, сказала, что буду работать в мастерской и продолжать ученье в вечерней школе рабочей молодежи.

Председатель ковроткацкой артели Артем Александрович Акопджанян несколько раз встречал меня в мастерской у станка Хурмы-ханум.

— А-а, старая знакомая, — приветливо сказал он, когда я вошла в его кабинет. — Говори, зачем пришла.

— Хочу поступить к вам на работу.

— А сколько тебе лет?

— Скоро исполнится четырнадцать.

— Маловато. У нас в таком возрасте не работают. Года через два приходи, примем.

Тогда я протянула ему то, что мне советовала захватить Хурма - ханум Шихалиева, — мои рисунки акварелью. Там было и море, на­рисованное с натуры, и пальмы, и цветущий гранат. Рисунки пред­седателю понравились.

— Ты тонко чувствуешь цвет. У тебя есть способности. Что ж. поступай к нам ученицей, — сказал он.

* * *

... Каждое утро я теперь спешила на работу, чтобы занять свое место на паласе рядом с Хурмой-ханум Шихалиевой. Мастерица тер­пеливо учила меня азбуке ковроткацкого дела. Она медленно выпол­няла все операции, а я не сводила глаз с ее рук. Попробовала сама завязать узел, он получился какой-то грубый, нескладный. Улыбнув­шись, Хурма-ханум ловким движением сняла его с основы.

— Сохрани этот узелок на память.

Долго возилась я, пока завязала несколько узелков, но они бы­ли также неровные и торчали среди аккуратных, подтянутых узелков, сделанных рукой Хурмы-ханум.

— Сколько нужно времени, чтобы выткать ковер? — спросила я мою наставницу.

— На тот, что поменьше, если ткать вдвоем, — месяц, чуть крупней — два месяца.

— И все руками?

— Да.

— Хурма-ханум, я читала в книгах, видела в кино, как ткачиха на фабрике одна работает на двенадцати станках. Они сами ткут, за ними только наблюдай. Разве ковры нельзя делать так же на ма­шинах?

— Да, есть ковры и машинной работы. Но это совсем не то. Скажи, Сона, разве может вместо художника рисовать ав­томат?

... Нелегко мне давалось на первых порах ковроткачество. Руки уставали быстро, а ткань получалась грубой, однообразной. Когда я расстраивалась, огорчалась своими неудачами, Хурма-ханум Шиха-лиева ободряла меня, показывала, как надо правильно ткать ковер. Четыре месяца мы сидели рядом на одном паласе. Потом мне дове­рили работать самостоятельно. Правда, ковер был очень простой по рисунку и небольшой. Месяц я сидела над ним, стараясь применить все то, чему меня научила Хурма-ханум. Каждый день мастерица подходила ко мне, показывала, как лучше выполнить задание, сове­товала, какую выбрать пряжу. Каждое утро я рассматривала немуд­реный узор, вытканный моими руками. Наконец, наступил день, ког­да ковер был готов.

— Для начала неплохо, Сона, — одобрил мой труд Артем Александрович. — Больше присматривайся к работе старых ма­стериц.

Как ни была я увлечена работой в ковроткацкой артели, это не отражалось на моей учебе в школе рабочей молодежи. Было, конеч­но, много труднее, чем раньше, но я попрежнему получала хорошие отметки.

Мои дела успешно подвигались вперед. Я уже ткала ковры со­лидных размеров с более трудными, замысловатыми узорами. Как-то мне принесли рисунок с чересчур пестрым орнаментом. Узоры были нагромождены один на другой. Не лежала душа к тому, чтобы ткать такой ковер. Первым желанием моим было попросить художников артели дать мне другой орнамент, а потом вдруг пришло смелое ре­шение: а что, если попытаться создать свой орнамент, по своему во­ображению?

В школе в этот день было мало уроков, и я рано вернулась до­мой. Села за стол, взяла коробку цветных карандашей и начала ри­совать. Сделала несколько орнаментов, они получились похожими один на другой. Отложила их в сторону, стала рисовать другие. Эти оказались удачнее. Когда я посмотрела на часы, было уже три часа ночи. И хотя поздно легла спать, утром не терпелось как можно ско­рее прийти на работу, показать Хурме-ханум и председателю артели мой орнамент.

Мои узоры понравились и Шихалиевой и Артему Александро­вичу. Председатель пригласил к себе художников, о чем-то долго говорил с ними, а затем сказал мне:

— Тки, Ахмедова, по своему орнаменту.

Ковер был большой, в пять квадратных метров. Ткала я его вместе с Гюльнене Мустафаевой два месяца. И как я обрадовалась, когда через некоторое время после сдачи работы услышала от Арте­ма Александровича:

— Поздравляю. Твой ковер пользуется успехом. Его приобрел Дворец культуры нефтяников.

Примерно в то же время в моей жизни произошло большое событие: меня приняли в комсомол. В помещении, где происходило ком­сомольское собрание, висела доска показателей социалистического со­ревнования. В числе стахановцев, имена которых были занесены на эту доску, было и мое имя.

— Теперь ты комсомолка, Сона, —сказала мне моя подруга Тора Алиева, — а это значит, что ты всегда должна быть впереди, подавать пример всем нашим молодым ткачихам.

Интересной, содержательной жизнью жила наша комсомольская организация. Мы ходили в театры, кино, филармонию. С огромным интересом я слушала оперы азербайджанских композиторов: «Кер- оглы», «Аршин мал алан», «Лейли и Меджнун», «Шах Исмаил», «Вэтэн». Моей любимой оперой стало замечательное творение рус­ского композитора Чайковского — «Евгений Онегин». Слушала я в

филармонии прекрасных исполнителей азербайджанских народных песен.

Молодежь нашей артели организовала драматический кружок. Я вступила в этот кружок и играла с большим увлечением.

И читать я стала больше. Раньше в библиотеке имени Карла Маркса я брала книги подряд, какие придется. А потом начала чи­тать классиков русской и азербайджанской литературы, произведе­ния советских писателей, удостоенные Сталинскими премиями. Несколько раз принимала участие в литературных диспутах, которые проводили библиотека и наша комсомольская органи­зация.

За свою старательную работу я получала благодарность, пре­мии. Летом мне выдали бесплатную путевку, и я поехала в Мардакянский дом отдыха.

— Счастливая ты, Сона, что молодость твоя проходит в совет­ское время, — сказала мне однажды Хурма-ханум. — Гляжу я на тебя и вспоминаю свои молодые годы.

И она рассказала мне о своем незавидном детстве. Семья Хур­мы-ханум жила в маленьком селении Кеш. Это в нынешнем Хизин- ском районе. Отец ее гнул спину на бека, а своей земли имел кро­хотный клочок. Мать и сестры ткали ковры. Сама она села за станок с одиннадцати лет, и все-таки семья жила впроголодь. Одни ковры отбирал бек, давая за это отцу «право» трудиться на клочке зем­ли, другие ковры за бесценок скупали приезжавшие из Баку купцы.

Женщины и девушки в селе носили чадру. Об учебе не могли и мечтать. После работы и отдохнуть было негде. В селе было одно единственное развлечение — петушиные бои. Но и на них женщинам не разрешали присутствовать. В ту пору считалось, что говорить о женщине неприлично. Даже в письмах к родным братьям мужчины извинялись за упоминание о жене.

— А о тебе, Сона, о твоих подругах, о всех советских людях по­стоянно думает и заботится родной Сталин, — закончила свой рас­сказ старая ковроткачиха. — Великую радость дал он нашему азер­байджанскому народу.

Я часто задумываюсь над тем, какой широкий и светлый мир от крыл перед нами великий Сталин. Недавно я прочла в газете о том, что в бывшем губернском городе Елизаветполе, ныне Кировабаде, за двадцать дореволюционных лет в женской гимназии учились всего только три девушки азербайджанки: одна — дочь хана, другая — дочь чиновника и третья — дочь генерала. А в нашем советском Азербайджане одних женщин-педагогов двенадцать тысяч, восемьде­сят женщин имеют ученые степени доктора или кандидата наук, мно­гие из них работают в Академии наук, в вузах, в научно-исследова­тельских институтах. Девушки-работницы имеют все условия для про­должения своего образования в вечерних школах рабочей молодежи. Взять хотя бы нашу артель. Учусь я, занимаются в школе и мои подруги по работе — Фатыма Алиева, Шахсенам Алекперова, Тора Алиева и другие. Благодаря заботам партии Ленина — Сталина мил­лионы женщин Советского Востока сняли чадру и стали активными строителями социалистического общества. Их можно видеть на посту государственного деятеля, руководителя предприятия и колхоза, на кафедрах высших учебных заведений.

* * *

В январе 1949 года в нашу мастерскую пришел старший научный сотрудник Института искусств художник-орнаменталист и специа­лист по ковроткачеству Лятиф Керимов. Он попросил меня показать узоры, которые я сама придумала и по которым ткали некоторые работницы нашей артели.

— Хочешь научиться ткать портретные ковры? — спросил он.

— Очень хочу, — с радостью сказала я.

— В этом деле ты сама станешь художником.

Керимов рассказал мне, что есть мозаичные картины, которые делаются из кусочков цветного стекла, похожего на камень. Гениаль­ный Ломоносов создал такие замечательные художественные произве­дения. Всему миру известна его мозаичная картина «Полтавская битва», в которой увековечен величественный подвиг русских воинов. То же самое можно создавать и из шерстяной пряжи.

— Советую тебе побывать в Музее искусств.

... Вместе с художником Лятифом Керимовым и нашей ковротка- чихой Гюльнене Мустафаевой я побывала в Музее искусств. Когда мы подошли к фасаду, Керимов обратил наше внимание на статуи азербайджанских поэтов, расположенные в нишах здания.

— Узнаешь эту женщину? — спросил он.

— Да, это поэтесса Натеван. Кто же не узнает? Я и стихи ее выучила наизусть.

— Но вряд ли тебе известно, что она была великолепной ковроткачихой и что ковры ее работы украшают теперь не один музей.

Лятиф Керимов провел нас по многим залам музея и показал та­кие ковры, при виде которых захватывало дух. Он рассказал нам об истории ковроткачества в Азербайджане. Я узнала, в какую глубь веков уходят корни азербайджанского ковроткачества. Еще в нацио­нальном эпосе «Де де-гор гуд», относящемся к XI веку, упоминается о том, что шахи дарили друг другу ковры. Великий Низами, живший в XII веке, в своей поэме «Искендер-намэ» описывает двор азербай­джанской царицы Нуша-бэ:

Высокий у нее, величавый чертог,

Ковер драгоценный для царственных ног.

В музее мы увидели простые рисунки ковров, созданных пять­сот — шестьсот лет назад. Изображения птиц, зверей. Ковроткачество было настолько распространено в ряде местностей тогдашнего Азер­байджана, что девушка, выходя замуж, должна была выткать себе особый ковер, который говорил бы о ее мастерстве.

Подлинный расцвет коврового искусства наступил в годы совет­ской власти. В 1929 году мастерицы организовали первые артели, по­том построили маленькую фабрику для окраски пряжи. Туда пришли наряду со старыми мастерами опытные химики. Мастерицам по­могали художники. Ткачихи стали создавать рельефные, контраст­ные ковры с сюжетом. На первом сюжетном советском ковре был изображен тот, кто дал счастье азербайджанскому народу — великий Сталин.

Ковры работы ткачих Советского Азербайджана возили на Па­рижскую всемирную выставку, ими украсили залы многих наших му­зеев. Мы увидели ковры с портретами Ленина и Сталина, тематиче­ские ковры, связанные с 800-летием Москвы, с годовщинами Совет­ского Азербайджана, работы, на которых был запечатлен облик ве­личайших поэтов Низами, Фирдоуси, Руставели.

Через несколько дней после посещения музея нам сообщили о большой чести, которая выпала на нашу долю, — принять участие в создании ковра — подарка Иосифу Виссарионовичу Сталину ко дню его семидесятилетия от азербайджанского народа. Художники Лятиф Керимов, Исмаил Ахундов, Кязим Кязим-заде рассказали нам о сво­их замыслах.

С волнением приступили мы к этой работе. Все свое умение и мастерство, всю свою любовь к дорогому вождю решила я вло­жить в этот ковер... Такие же чувства охватили всех других ткачих.

Мы должны были отобразить на ковре размером в семьдесят квад­ратных метров революционную деятельность Иосифа Виссарионовича Сталина, его учеников и соратников в Азербайджане, огромные за­воевания и победы азербайджанского народа, достигнутые под руко­водством родной большевистской партии.

Мне хотелось горячо-горячо поблагодарить любимого вождя за нашу радостную молодость, за расцвет родной республики, за счастье азербайджанской женщины.

* * *

... И вот я сижу за основой, длина которой превышает десять метров. Мне доверено выполнение очень важных деталей ковра. Пер­вое, что я начала ткать, — это герб Азербайджанской ССР. Я рабо­тала быстро и в то же время четко, стараясь не допускать ни едино­го изъяна. Каждый день создавала ткань шириной в три сантимет­ра. На седьмой день герб был готов. Потом красивым строгим шриф­том я выткала слова: «Великому вождю трудящихся Иосифу Виссарионовичу Сталину в день семидесятилетия от азербайджанско­го народа».

Долгими часами я сидела у основы, увлеченная творческой ра­ботой. На одной из композиций, согласно рисунку художников, мне нужно было изобразить молодого Сталина, ведущего революционную работу в Баку. Чтобы правдивее изобразить эту картину, я решила лучше познакомиться с революционной деятельностью товарища Сталина. В Баку вместе с подругами я побывала в музее-типогра­фии «Нина».

Директор музея, старый большевик, знавший товарища Сталина в годы его революционной работы в Баку, рассказал нам о том, как товарищ Сталин поднимал бакинских нефтяников на борьбу за свет­лое будущее.

Подпольная типография — это одно из исторических мест, свя­занных с революционной деятельностью И. В. Сталина в Баку. Нам показали эту типографию. В ней печатались ленинская «Искра» и созданная по инициативе товарища Сталина газета «Брдзола». На ковре я изобразила молодого Сталина, вдохновенно выступающего перед кружком революционеров.

Спустя полмесяца я приступила к созданию рисунка, в котором отражается дружба народов: азербайджанская и русская девушки, счастливые, веселые, выходят из Кремля.

... Шли месяцы горячей, напряженной работы. Я выткала портрет Ленина, окруженный красивым орнаментом, орден Ленина. На ковре решено было изобразить чудесное голубое озеро Гёк-Гёль — одно из самых живописных мест нашей республики. Это поручили мне. Я дол­го думала, как шерстяными нитками передать прелесть воды лазур­ного неба, зеленый пояс вокруг воды, снежный зубец горы Шах-Да- га, одинокие сосенки, взобравшиеся на скалы у высокогорного озера. Я тщательно работала над каждым оттенком, над всеми деталями пейзажа.

Много и напряженно трудились все члены нашего коллектива, ко­торым поручили работу над ковром. Каждый из нас знал, что он вы­полняет наказ всего азербайджанского народа.

С особенным волнением я приступила к созданию портрета товарища Сталина. Это — центр всего ковра. Это — главное... Мы

наметили выткать огромный портрет Иосифа Виссарионовича во весь рост в рабочем кабинете.

Работая над портретом великого вождя, я ощущала прилив ис­ключительной энергии и силы. Душа моя пела... Я испытала подлин­ную радость творчества, стараясь выразить чувство беспредельной любви к нашему отцу, другу и учителю. Я трудилась, думая о Сталине. Вместе с тем надо было быть очень зоркой, не допустить ни малейшей ошибки, ни малейшей небрежности. Ведь стоило в ка­ком-нибудь ряду вместо пяти клеток сделать шесть, и сходство уже было бы нарушено. Чтобы представить себе, какая это была тонкая и сложная работа, скажу, что для изображения лица я применила пряжу 210 цветов и оттенков. Я добивалась того, чтобы запечатлеть любимые черты вождя истинно правдиво, художественно.

Незадолго до дорогой даты — всенародного праздника — ковер был готов. После того как его просмотрели старейшие ковроткачихи, он был выставлен на общественный просмотр в большом зале Ака­демии наук Азербайджана. Часами находилась я в этом зале и при­слушивалась к мнению бакинцев, но места не находила себе от вол­нения и беспокойства, охватившего меня: одобрит ли нашу работу Иосиф Виссарионович, что он скажет?

С чувством трепета я пошла на вокзал, когда наш ковер отправ­ляли в Москву. Мне казалось, что вместе с ковром увозят мое сердце...

Советское правительство высоко оценило наш скромный труд. Наряду с художниками меня и бригадира ковроткачих Гюль-нене Мустафаеву также удостоили Сталинской премии первой сте­пени.

Я часто задумываюсь над тем, что было бы со мной, родись я по ту сторону Аракса, в Иране, где работа ткачих — это рабский, подневольный труд.

Нашим художникам лауреатам Сталинской премии Исмаилу Ахундову и Кязиму Кязим-заде пришлось побывать в Иране, видеть, в каких условиях живут и трудятся ткачихи. Художники рассказы­вали о сырых подвалах ковровых мастерских с решетчатыми окнами. Дневной свет туда почти не проникает. За станками можно видеть шести-восьмилетних детей. Жизнь иранской ковроткачихи коротка: ее подтачивает туберкулез. Работают в мастерских от зари до зари. За­работок очень низкий. В любой момент ткачиху могут рассчитать. На ее место хозяин всегда найдет множество безработных, умираю­щих от голоду мастериц.

Какое счастье жить и трудиться в нашей стране социализма. Я вижу ясно свою цель и уверена в своем будущем. Я ткачиха, но меч­таю стать художницей. И это больше, чем мечта. Скоро закончу ве­чернюю школу рабочей молодежи и пойду учиться в художественное учебное заведение. Стану настоящим художником-орнаменталистом. Буду творить во славу любимой Родины и трудиться так, чтобы еще больше отблагодарить ее за счастье нашей жизни.

 

СОНА ГАЗАН КИЗЫ АХМЕДОВА

А. ЗАГОРНЫЙ,

бригадир кузнецов Горьковского автозавода имени В. М. Молотова, лауреат Сталинской премии

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: