 |
Нижняя Мезия 11 страница
|
|
|
|
– Трудненько растить детей в наш век выгодной бездетности. Мальчику надо начинать службу при каком-нибудь серьезном наместнике, – принялся рассуждать Плиний, – хорошем начальнике и человеке достойном. Что скажешь о Марке Ульпии Траяне? Он три года назад был консулом, а ныне в наместниках, его переводят из провинции в провинцию, но своих людей он всякий раз забирает с собой. В военном деле он разбирается прекрасно, в отличие от нынешних выскочек, прослужил военным трибуном десять лет, как служили наши предки прежде, а не так, как служат ныне – промаявшись бездельем год на канцелярской работе в принципии легиона. Траян начинал, кстати, как я, в Сирии.
– Траян… кажется, он из Испании? – Отец заколебался, и это было видно.
– Из Италики Испанской. Его семья поселилась там еще во времена Сципиона Африканского. [106] Отец Марка Ульпия, как ты знаешь, был консулом, император Веспасиан занес его в патрицианские списки.
Осторий скривил губы. Цена аристократизма нынешних патрициев была всем хорошо известна. Впрочем, иных уже не было в Риме.
– Ты прав, – согласился с его немой репликой Плиний. – Но все же подумай о том, чтобы сын твой служил у Траяна. Хорошее начало для карьеры.
– А потом?
– Потом… я бы мог помочь тебе деньгами и дополнить твое состояние, чтобы ты прошел ценз и вернулся во всадническое сословие.
– Подарить мне четыреста тысяч сестерциев?
– Почему нет? Всем известна твоя честность, Осторий. Хорошему человеку и доброму римлянину я обязан помогать. Состояние мое среднее по нынешним меркам – двенадцать миллионов сестерциев, но мне вполне достаточно.
Плиний – такой странный человек, вечный ученик, исполняющий урок – урок добра и доброжелательности. Он постоянно взвешивает на весах – хорошо или плохо он поступает, стремится к добродетели скорее разумом, нежели сердцем, но стремится изо всех сил. О своих добрых делах Плиний торопится сообщить, но при этом почти кокетливо преуменьшая сделанное, скромничая и немного жеманясь. Но было нелепо его упрекать за это – ему нравилось слыть добродетельным.
|
|
|
– Нет. Не нужно. – Осторий Старший демонстративно расправил плечи.
– Тогда что ты скажешь о сорока тысячах для твоего сына? Он бы мог после нескольких лет службы у Траяна стать центурионом в легионе.
– Я подумаю, – наклонил голову Осторий.
– Не думай слишком долго. Я столько друзей потерял, стольких, мой друг, – признался Плиний. – Уже кажется, и нет рядом со мной никого.
– Ты боишься? – спросил Осторий.
– Верные люди мне сообщили, что у императора лежит на меня донос, но почему-то Домициан не дает ему хода.
– Быть может, у императора на каждого из нас есть донос? – предположил Осторий. – И в нужный момент принцепс даст кляузе ход?
– Ты слышал о последнем спектакле Домициана? – Плиний, кажется, был счастлив, что нашел собеседника, с которым можно поговорить откровенно. Нет ничего приятнее такой беседы. – Император созвал к себе самых уважаемых, самых достойных людей в Риме.
При слове «достойный» Осторий слегка скривился, но ничего не сказал.
– Они пришли и что же видят? – продолжал Плиний. – Столовая вся убрана черными тканями, а перед каждым местом обеденного ложа [107] установлено мраморное надгробие, и на мраморе выбито имя гостя. Все молча заняли свои места – каждый напротив своего камня. Уверенные, что это их последняя трапеза, гости с трудом сохраняли остатки мужества. Когда распахнулась дверь, все вздрогнули: ждали палача. Но в столовую неожиданно вошли обнаженные мальчики-рабы. То ли нубийцы, то ли выкрашенные в черный цвет. Они исполнили танец и удалились. После этого стали подавать поминальные блюда из тех, что обычно готовят для Манов. [108] Гостям кусок не шел в горло, а тем временем Домициан, укрывшись где-то за занавеской, монотонным заунывным голосом читал истории про убийства и кровавые пытки. Когда, наконец, черная пирушка закончилась, гости, не веря, что им позволяют уйти, отправились домой. А вслед им из Палатина уже мчались рабы с подарками от императора.
|
|
|
– Надеюсь, мой добрый Плиний, тебе не довелось присутствовать на этом обеде, – заметил Осторий.
Хозяин кисло улыбнулся, и его улыбку можно было трактовать двояко. Осторий Старший подумал, что Плиний на этом обеде побывал, его сын – что всего лишь слышал об этой «шутке» императора.
Они перешли из таблиния в малую столовую, где, по заверениям хозяина, для них приготовили небольшую закуску. Но стол был пуст, более того, не убран с завтрака.
– Да что ж такое! – нахмурился Плиний и хлопнул в ладоши. – Где ж эти бездельники. Эй!
В столовую заглянул кто-то из рабов и тут же исчез, наконец, появились двое, один с кувшином вина и бокалами, второй с закусками.
– Они у тебя разбаловались, мой добрый Секунд, – улыбнулся Осторий, разглядывая круглые физиономии слуг.
Плиний вздохнул:
– Да уж… не знаю, что и делать. Не жечь же их каленым железом, как это делает Афраний Декстр.
– Ты не сможешь! – засмеялся Осторий.
– Не смогу. Жизнь человеческая и так коротка и урезана, к чему пятнать ее зверствами? Давно ли я видел прекрасный город, цветущий у подножия Везувия? Нет уже этого города. Я сам с матушкой чудом спасся. Мой дядя погиб на берегу, пытаясь спасти его жителей и подвести поближе корабли Мизенского флота. А Стабии? Эти чудные виллы, непременно выходящие к морю, с прелестными банями, перистилями и садами, совершенными фресками и скульптурами? Все осталось под пеплом, вместе с несчастными жителями. Разве мало изначально жестокости в мире, чтобы нам ее вновь и вновь умножать?
Плиний что-то еще говорил о росписях и виллах, Гай не слушал. Внезапно он ощутил себя живущим на берегу моря, в уютной и просторной вилле. Он стоит в гостиной, но не развлекается или читает, а расписывает стену. На незаконченной фреске – цветущий луг, и по этому лугу шествует Весна в облике юной девушки. Примавера-Весна рассыпает из бронзового рога лиловые и белые цветы, кисть скользит по влажной штукатурке, намечая легкий шарф на плечах девушки. Внезапно темнеет. Гай выходит в перистиль и видит, как падает с неба черный пепел. Сквозь страшный этот дождь мерещится в сером небе огромное облако над Везувием.
|
|
|
Слуги, увидевшие этот ужас, с криком кидаются к хозяину. «Бежать! » – кричат наперебой. Они успеют, на берегу их ждет лодка для катаний, каждовечерне она принимала хозяина и его гостей на борт ради сладостных увеселений, теперь спасет всем жизнь. Скорее!
Но Гай возвращается в комнату и смотрит на стену.
У девушки на фреске недорисована рука, кисть ее лишь намечена блеклой розовой краской. Рука, протянутая к цветку. Гай не может бежать. Он должен закончить фреску. Дорисовать руку и цветок. Пусть другие бегут. Он останется. Пока страшное облако докатится до Стабий, он все закончит…
– Что с тобой! Гай! Гай! – Отец несколько раз тряхнул его за плечо.
Гай очнулся. Провел ладонью по лицу – обильная испарина выступила на лбу. Капли пота стекали по спине под новенькой туникой, и руки дрожали.
– Я был там только что… – сказал он.
– Где?
– В Стабиях. Я видел фреску. Девушка-Весна.
– Девушка в оранжевой столе [109] на зеленом лугу? – живо переспросил Плиний.
Поначалу Гай не мог вымолвить ни слова, лишь молча кивнул.
– Он хорошо рисует, – как будто извиняясь за сына, сказал Осторий.
– Для римлянина это не имеет значения, – мягко улыбнулся Плиний.
– Откуда… Как ты догадался, что девушка на фреске была в оранжевой столе? – спросил Гай.
– Я ее видел, – ответил Плиний. – Видел фреску.
* * *
– Что скажешь о предложении Плиния? – спросил отец, когда они покинули дом претора.
– Я не хочу в легион. Я хочу… – Гай на миг задохнулся. – Хочу быть художником.
– Римляне этим не занимаются.
– Но я хочу рисовать!
– Знаешь, Гай, если тебе суждено быть художником, ты им станешь, даже если отправишься служить в легион. Судьба всегда приведет человека к его цели. Но если Судьба против, ты можешь родиться в Афинах в семье лучшего живописца, но не напишешь ни одной картины.
|
|
|
Гай закусил губу. Он едва не плакал. Он готов был погибнуть, лишь бы ему позволили написать эту фреску.
* * *
На другой день Гай зашел к Марку, и друзья часа два обсуждали, стоит ли Гаю ехать служить к Траяну (Гай даже не знал, где Траян нынче – в Верхней Германии, Паннонии или Нижней Мезии, но любая из этих провинций считалась жуткой дырой, где обитали одетые в шкуры кровожадные варвары). Марк уверял, что ехать не стоит, что карьера адвоката вполне подойдет Гаю.
– Вон, глянь на Авла, тот скоро в люди выбьется! – предрек Марк.
Гай пожал плечами: в успехе Авла он сильно сомневался. Отец сказал, что Авл Эмпроний летает как курица – прыгает с забора прямо в грязь. Разумеется, этих слов Гай не стал передавать Марку, но даже сомнительное пожатие плеч обидело приятеля, тот надулся, буркнул: «Иди, куда шел», – а сам демонстративно взял кожаный мяч и пошел искать друзей для игры.
Гай отправился к булочнику, отдал по поручению отца весь накопившийся долг и, положив в корзину свежий, только что выпеченный хлеб, вприпрыжку помчался домой.
* * *
– Гай, это ты? – Осторий вышел в атрий и остановился.
Вместо Гая он увидел центуриона преторианцев и с ним восемь гвардейцев с красными щитами, на которых золотом горели нарисованные скорпионы. Центуриона Осторий знал, хотя и весьма отдаленно.
Он почти не удивился визиту. Полчаса назад письмоносец, закутанный в плащ, под капюшоном скрывавший лицо, принес Осторию таблички, где на воске была нацарапана одна фраза:
У ДОМИЦИАНА ЕСТЬ СПИСОК ВРАГОВ, ТЫ И ТВОЙ СЫН В ЭТОМ СПИСКЕ.
Кто отправил письмо, кто предостерегал – неведомо. Осторий подумал, что Плиний рискнул. Впрочем, неважно. Осторий послал Клемента искать Гая. В тот миг он надеялся, что в запасе есть несколько дней, они успеют бежать. Оказывается, не было и часа. Время истекло, вода в клепсидре [110] остановилась.
– Это не тот Гай… – прошептал Осторий, закладывая левую руку за пояс.
В правой он держал тупой учебный меч – ждал Мевию на очередную тренировку.
Но она задерживалась. Или ее тоже предупредили? Или арестовали уже?
– Решил сопротивляться? – спросил центурион.
– Это учебное оружие.
– А-а… – протянул центурион, как показалось Осторию, с облегчением.
– Меня приглашают в суд? Кто обвинитель?
Центурион буднично, без тени торжественности в голосе произнес:
– Гай Осторий Приск! Император Домициан Август приказывает тебе умереть. Ты можешь избрать смерть по своему усмотрению.
|
|
|
– Значит, даже суда не будет?
– Он уже был. Приговор вынесен.
– Я что-то не слышал.
– Ты можешь броситься на меч.
– На этот? – Осторий поглядел на тупой макет в деснице.
– Я подожду здесь, а ты удались к себе в комнату и попроси раба тебе помочь. Император Домициан милостив как никакой другой правитель.
– Кого просить? О чем? – пожал плечами Осторий.
Он и сам не знал, зачем тянет время. Нет, он не боялся, даже сердце не участило биение. Просто как-то трудно было осознавать, что это все, конец, и это чудесное бодрящее римское утро – последнее.
– Слуг по-про-си по-мочь, – втолковывая, будто маленькому, по слогам повторил центурион.
– Клемента, что ли? Он даже меч не сможет держать ровно, не то что вонзить его мне в горло… а я…
– Тогда встань на колени, чтобы мне было удобнее, – сказал центурион, несколько раздражаясь. Он полагал, что Осторий будет покладистее, умрет без проволочек. Все сделает сам, чисто. Он же военный трибун! Десять лет отслужил в войсках!
Центурион преторианцев скривился: если убивать самому, то перепачкаешься в крови, придется потом мыться. Да и на тунику наверняка попадут брызги. Центурион снял плащ, чтобы хотя бы его не испортить.
Осторий вновь поглядел на клинок.
– Зачем я буду лишать вас работы, ребята? Гай вот-вот должен вернуться. Ведь вам за это платят – и гораздо больше, чем простым легионерам. Так что извольте, потрудитесь, отработайте свой хлеб.
– Тебе приказано! – взревел центурион. Но в этом реве послышалась растерянность.
– Я всю жизнь подчинялся приказам. – Осторий не заметил opa и продолжал говорить тихо и медленно, будто сам с собой. – И того же требовал от других. Но этот последний приказ исполнять не собираюсь.
– Убить! – Центурион махнул палкой из лозы, указуя цель.
Один из гвардейцев обнажил клинок и шагнул к Осторию, решив, что учебный тяжелый меч не слишком удачное оружие для боя. В следующий миг, оглушенный, он валялся на песке, а Осторий, вооружившись боевым мечом поверженного, встречал уже сразу двоих противников…
– Плохо! Плохо деретесь! – засмеялся Осторий, когда его меч вошел в плоть нападавшего справа гвардейца. – Клянусь Юпитером, даки лучше… – На слове «лучше» клинок Остория пронзил тело второго бойца.
Ему вдруг представилось в этот миг, что он в Британии, и впереди, окруженный толпами варваров, стоит знаменосец когорты со штандартом, и вокруг кучка уставших израненных солдат. Осторий должен пробиться к ним и спасти знамя. Это же так просто – истребить сотни варваров во славу Рима! Погибнуть, но спасти честь. Спасти сына!
– Бар-р-ра!
* * *
Клемент успеет его предупредить. Пусть бежит!
Еще издали, подходя к дому, Гай понял – дело неладно. Навстречу ему попались человек двенадцать, они мчались, что-то вопя. Кажется: «Стража! »
Сначала Гай подумал, что рухнул ветхий дом-инсула, [111] одна из тех многоквартирных развалюх, в которые и заходить страшно на мгновение, не то что жить или спать. Потом понял, что ошибся.
Что-то случилось с его родными пенатами.
Во-первых, в привратницкой не было старика с его псом. Дверь в дом, распахнутая, висела на одной петле. И еще – в конце улицы толпились люди, но к дому никто не подходил. Окна в лавке торговца маслом были закрыты щитами. Старый дом источал печаль и уныние.
Внезапно из дверей вышел центурион преторианцев, он держал шлем под мышкой и все время отирал какой-то тряпкой лицо: пот с него так и катился.
В тот миг Гай понял, что произошло. Но это понимание повисло как-то отдельно. Он не мог допустить его себе в сердце, не мог поверить, что это случилось. Почему-то запомнились детали – все, до малейшей, – красное, потное лицо центуриона, его нелепые рыжие вьющиеся волосы (наверняка в шлеме он выглядел совсем иначе), его крупный пористый нос и светлые маленькие глазки.
Центурион даже не взглянул на застывшего в ужасе мальчишку, быстрым шагом дошел до перекрестка и скрылся.
Гай сделал несколько шагов к дому. Остановился. Ноги вдруг противно отяжелели, переставлять их удавалось с большим трудом. Во рту пересохло.
Целую вечность он шел до порога. Еще одна вечность ушла, чтобы пройти узкий коридор, отгороженный от прежнего атрия. Здесь в темноте Гай двигался на ощупь.
– Отец…
О боги, как тихо в доме! Потом послышались странные шаги, легкие, царапающие каменные плитки. Весь в поту, Гай оглянулся. Старая собака привратника стояла, понурив голову, и смотрела на юношу печальными слезящимися глазами. Она где-то пряталась все это время, теперь вылезла.
– Вепрь, иди ко мне! – Гай попробовал улыбнуться.
Старый пес тихо заскулил и виновато вильнул хвостом.
– Отец!
Гай двинулся на свет – в перистиль.
Отец лежал недалеко от порога, на песке, раскинув руки, и песок вокруг него был красен. Кровь была повсюду – на колоннах, что поддерживали навесы галерей, на песке, в крошечном бассейне, на каменных скамьях. Много, слишком много крови для одного тела. Похоже, здесь разыгралось настоящее сражение. Однако Гай не видел других тел – только отца.
– Уходи. Скорее! – услышал он шепот за спиной.
Юноша крутанулся на пятке, выхватил кинжал и выставил перед собой.
– Что ты, господин…
Перед ним стоял Клемент. Старый вольноотпущенник нелепо кривил лицо. Не сразу Гай сообразил, что старик изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать.
– Уходи, – прошептал все тем же странным свистящим шепотом. – О тебе могут вспомнить.
– Кто это сделал? – спросил Гай и не узнал собственного голоса.
Во рту было сухо – язык едва ворочался. Сердце билось часто-часто, но как-то несильно. А между сердцем и горлом, похоже, образовался пузырь с холодной водой.
Клемент не ответил. Он накинул на плечи Гая старый сшитый из лоскутов плащ, какие обычно носят рабы, и почти силой вывел мальчишку из дома, буквально перетащил на другую сторону улицы, потом втолкнул в кривой узенький переулок, торопясь оказаться в другом квартале. Вепрь трусил следом.
– Кто это сделал? – повторил Гай, спотыкаясь и едва не падая.
– Приказ императора, – отозвался Клемент. – Домициан приказал твоему отцу умереть. Надо тебе из Рима уехать… Как можно скорее. Здесь уже нет ничего твоего. Двое сидят в таблинии, велели открыть сундук, добро считают, а добра-то…
Внезапно ладони куда более сильные, чем стариковские руки Клемента, подхватили Гая и повели дальше. Старик отскочил в сторону, тявкнул и замолк пес.
«Все, смерть…» – дыхание перехватило.
Потом рот сам собой открылся, оттуда потекло. Гай даже не понял – его вырвало или лопнул тот мерзкий пузырь между горлом и сердцем. Или его ударили мечом? Нет, Гая не убили. Он шел дальше. Вернее, его вели. Или ему казалось, что он куда-то идет? Неведомо.
Очнулся он в таверне, сидя на скамье. Ему было плохо, всего трясло. Кто-то поднес к его губам кубок, он сделал глоток. Вино было кислое, но помогло унять дрожь.
– Его убили, – прошептал Гай.
– Я знаю, – услышал он голос Мевии.
Значит, гладиаторша привела его сюда. Клемент подошел и сел подле. Он даже умудрился собрать мешок со своим добром, старый пес улегся у ног старика.
«Привратника, наверное, тоже прикончили, – подумал Гай. – А может быть, сбежал…»
– Ланиста Силан арестован, меня ищут, – сказала Мевия.
– Как ты убежала?
– Вышла из школы на тренировку, и, едва успела отойти несколько шагов, как явились преторианцы. Спряталась в ближайшей лавке. Ну оттуда и видела, как увели Силана. Кинулась сюда… – Мевия замолчала. Стиснула кулаки, зажмурилась… – Не успела… Похоже, кто-то сочинил целый заговор. Твой отец, Силан, я, ты. Как ты думаешь, что мы собирались сделать? Устроить восстание гладиаторов? Или попытаться перебить вчетвером преторианскую гвардию, что охраняет императорский дворец на Палатине? [112]
– Я не знаю, – ответил Гай, клацая зубами.
– Идиотизм! Самый идиотский идиотизм! Какая сука все это сочинила! Тебе надо уехать из Рима. Срочно, – сказала Мевия. – У тебя деньги есть?
Гай нащупал на запястье кошелек и кивнул.
«Отец как знал, не все положил в сундук… А может быть, он знал, может, чувствовал, что донесут… О, боги! Это же тот жулик, что принимал ставку. Деньги нам отдал, стало жаль, вот и донес… Или… Авл? »
Ему опять стало плохо.
Мевия налила ему вина.
– Деньги есть, – сказал он глухо, жадно поднес бокал двумя руками к губам. Выпил до дна.
Гай не стал уточнять, сколько именно. Не то чтобы он опасался Мевии. Просто отец научил его молчать.
– Чтобы уехать, хватит?
Он кивнул. Кивок вызвал новый приступ тошноты, но он подавил спазм.
– Куда ты?
– Не знаю. Может быть, в Комо, – сказал Гай. – Отец говорил, что хочет там поселиться. Он не успел.
– Я с тобой, – предложил Клемент.
– А ты, Мевия? Что с тобой будет?
Она лишь пожала плечами.
– Бежим вместе, – предложил Гай.
– Нет. Вдвоем нас сразу поймают. Уж больно приметная пара. И вот что еще: если меня поймают… Я скажу, что ты направился в Испанию. Идет? Так что в Испанию не езди.
– Хорошо… В Испанию не поеду, – согласился Приск.
– Уходи сегодня же! Пока о тебе не вспомнили! – напутствовала его Мевия.
– Вот, возьми! – Клемент вытащил из-за пазухи бронзовую статуэтку.
Гай узнал фигурку Лара, которого видел каждый день в домашнем алтаре, сколько себя помнил. Теперь у него нет ни алтаря, ни очага.
Через два часа он покинул Город. Лил дождь, лоскутный старый плащ промок до нитки.
«Завтра я свалюсь в лихорадке! – подумал Приск, ожесточенно шагая навстречу идущей грозе, ветер рвал одежду, струи дождя хлестали в лицо, капюшон давно был откинут, полы развевались. – А, плевать! »
Но он не заболел. Он ни разу не болел с тех пор, как покинул Рим.
Теперь он мог путешествовать, обойти если не всю, то часть Ойкумены. Ведь бегство сродни путешествию. Так странно Судьба исполнила его желания.
«Так жестоко», – стоило уточнить.
* * *
В этот раз добыча Авла Эмпрония оказалась очень даже недурственной. Во-первых, заимодавец покойного Остория не посмел предъявить расписки, сознавая, что спорить придется с самим императором. Второй человек, у которого Осторий одалживал деньги, – префект Плиний Секунд также промолчал, тем более что на столе у Домициана лежал донос на этого самого Плиния. Так что дом продали с торгов, положенная часть от вырученной суммы пошла в карман доносчика.
И было за что. Сочиненный им заговор выглядел еще более фантастическим, чем обвинения во времена Нерона. Якобы Осторий с ланистой Силаном решили подготовить из Мевии убийцу. Ее как победительницу Домициан непременно должен был пригласить во дворец сражаться во время пира. Кто может заподозрить в слабой женщине опасного убийцу?! Чем чудовищнее выглядели обвинения доносчика, тем больше эти нелепицы нравились Домициану. Кажется, его забавляло, что в Сенате никто не смеет возвысить голос против расправы. Поэтому отдельно, помимо положенной лепты, император наградил доносчика пятью миллионами сестерциев.
Осторию приказано было умереть, а Силана выволокли на арену изображать Актеона, которого разрывают собственные псы. Эмпроний глядел на арену и улыбался. Он был сильно пьян, его тошнило. Месть удалась! Мевию приговорили к арене – к чему еще ее могли приговорить! Но эта стервозная бабенка исчезла из гладиаторской школы бабского ланисты, прежде чем ее схватили. Ну что ж, пусть живет! Против Мевии Авл ничего не имел.
Кажется, впервые Эмпроний ощутил вкус денег – он выкупил из казны дом Остория, выгнал торговца маслом и начал ремонт в старинных покоях. Успех от подлого дела окрылял не меньше, чем от благородного поступка. Жалкая награда вызывает муки совести, пять миллионов мгновенно заставляют умолкнуть ее голос. Пусть глупый Сократ слушается своего демона, [113] не каждому хочется сдохнуть в подземелье, выпив яд цикуты. Кажется, Авл Эмпроний уже понимал безудержное хвастовство Регула. Успех сам по себе отменял все рассуждения о природе добра и зла.
Лишь одно злило Авла в этой истории – Марк дулся на брата и попрекал, вспоминая, что его приятелю Гаю пришлось бежать из Рима. В ответ Авл демонстративно оглаживал на плечах новенькую тунику – в нынешнее время не до дружбы – человек человеку волк и должен рвать зубами добычу.
Нет на Авле вины, Гай Осторий и ланиста Силан умерли по воле Домициана, император один указует, прочие всего лишь исполнители. Против силы императора нет иной силы. Все разговоры о честности и чести – слезливые оправдания трусов.
Расхаживая по старому дому, Авл записывал на табличках, что нужно сделать в первую очередь: оштукатурить и побелить стены, настелить мозаичные полы, очистить и заново выложить мраморной плиткой бассейн. И надо придумать, что делать с этим маленьким таблинием. Пожалуй, можно устроить там библиотеку. Все богачи имеют в доме библиотеку, даже если вообще не читают книг.
У прежнего владельца были книги – зачитанные ветхие свитки, императорские чиновники, делавшие опись, на них не польстились.
Еще имелись записные книжки. Авл пробовал их разбирать, надеясь найти что-то ценное для своих доносных дел, но затрепанные кусочки пергамента оказались совершенно бесполезными в этом деле.
«По обеим сторонам от ворот надо непременно ставить башни, иначе даки захватят лагерь с легкостью…» – было написано на первой странице одной из книжек.
И далее все в том же духе. Видимо, покойный делал эти заметки во время службы, надеясь потом сочинить книгу по фортификации, как Плиний Старший, погибший во время извержения Везувия, сочинил трактат о метании дротиков с коня.
Или вот еще одна записка:
«Армии потребна хорошая разведка. Без разведки мы проиграем любую войну».
Для кого Осторий все это писал? Кому рассчитывал передать эти пергаменты? Неведомо. И что теперь с ними делать Авлу? Сжечь? Но доносчик не осмелился бросить записные книжки убитого в огонь, просто велел перетащить сундук в кладовую.
Часть III
ПРОВИНЦИЯ НИЖНЯЯ МЕЗИЯ
Домициан
Четырнадцатый день до календ сентября 849 года от основания Рима [114]
Эск
Как-то незаметно подкралась осень.
В буйной зелени на деревьях стала проглядывать тусклая желтизна, уже солнце не пекло, а лишь ласково нехотя грело, зачастили дожди.
В тот день случилось странное происшествие. Имагинифер [115] вынес изображение императора Домициана из хранилища знамен. Был предпоследний день Римских игр, и по распоряжению легата Наталиса решено было устроить на поле перед лагерем небольшой парад и состязания в беге и метании дротиков. Погода была отличная – ясное небо, теплый, но не жаркий день. Легионеры уже начали строиться перед принципией, чтобы ровным строем выйти из лагеря, когда посреди ясного неба образовалось темно-синее облачко, густо кипевшее по краям. Оно зависло над лагерем, и – никто не успел ничего понять – ветвистая молния ударила в имаго императора. На свою беду, знаменосец держал древко на весу, синие вспышки заплясали вокруг знаменосца, и он, так и не выпустив из рук имаго, рухнул на землю. На нем затлели туника и волчья шкура, которую имагинифер носил вместо плаща. Запахло паленым.
Из принципии выбежал Элий Адриан, увидев знаменосца на земле, схватил стоявшую под стоком у стены бочку, поднял легко, будто это было простое ведро, вылил на лежавшего. Но не помогло. Парень даже не дернулся. Прибежавший из госпиталя Кубышка лишь сокрушенно покачал головой.
«Знак», – прошептал кто-то за спиной Адриана.
Трибун обернулся. Рядом стоял Тиресий.
– Знак чего? – спросил Адриан.
– Домициана сегодня ждут у Стикса, – отозвался Тиресий негромко. – Харон его ждет.
– Тихо… – шепнул Адриан. И затем громко крикнул: – Сегодня – день рождения моего дяди Марка Ульпия Траяна.
Потом хмуро смотрел на мертвого знаменосца. Молния с небес – несомненно, знак богов. Но только – что этот знак означает?
Во всяком случае, несомненный знак, что праздник в этот день устраивать не стоит. Посему Наталис, посовещавшись с военными трибунами и префектом лагеря, велел всем разойтись по казармам.
Занимавшиеся похоронами рабы унесли тело.
– Тело убитого молнией нельзя сжигать, его надобно закопать в землю, – напомнил предсказатель.
* * *
Рим
Днем император прогуливался в портиках, отделанных по его приказу лунным камнем. В полированных плитах отражалось все, как в зеркале, Домициан всегда знал, что делается у него за спиной. Этот год был богат на грозы: что ни день, то сверкала над Капитолием или Палатином молния. Все три вида молний – пронзающие, раскалывающие и сжигающие – обрушивались на столицу империи.
Сказывали, у женщины молния сожгла в теле плод, а сама женщина уцелела, у торговца расплавила золото и серебро в кошельке, а сам кошелек ничуть даже не обуглился. Если же следовать толкованиям этрусков, то молнии бывают советующие, утверждающие и указующие. По столице гуляли слухи, что нынешние молнии – все указующие, несущие угрозы и предупреждения.
Домициан верил в приметы и верил в вещие сны, а во сне он видел богиню Минерву, которую чтил больше других богов. Богиня была растеряна, как обычная земная женщина, лохматая, некрасивая, с выпученными бесцветными глазами, она бормотала несвязное, жаловалась, что Юпитер отнял у нее копье. Потом приснилась императору племянница Юлия, дочь покойного брата Тита. Когда-то Тит предлагал брату жениться на ней, еще невинной девушке, но Домициан отверг племянницу. Зато потом, после ее замужества, спал с ней в открытую, даже нарочно подсылая доносчиков к брату, чтобы тому докладывали, когда Домициан заглядывает в спальню к Юлии. Будто испытывал, на что способен его брат в гневе. Тит делал вид, что ничего не знает. Ничтожный муженек Юлии Флавий Сабин заявлял, что ему и дела нет до похождений женушки. Она постоянно беременела, но Домициан не позволял ей рожать. Посылали за лекарем, и тот металлическим крючком извлекал из тела плодовитой римлянки зародыши. В шестой раз операция прошла неудачно, Юлия скончалась.
Зачем Домициан вспомнил Юлию? Неприятные мысли. Муторно на душе. Сожаления нет, есть злорадное удовлетворение – всю жизнь Домициан мечтал унизить старшего брата, завидовал его славе разрушителя Иерусалима, и вот, под конец жизни, унизил – не на поле брани, а в постельной схватке с племянницей! Домициан самодовольно усмехнулся. Но все равно противно. Право же, ничем нельзя отвлечься. Летом, когда полно мух, можно их ловить и протыкать острым стилем, осенью и эти развлечения редки, за каждой приходится гоняться.
|
|
|
