Научная революция XVI – XVII вв.

Каковы же магистральные пути развития научного знания? Чем объяснить факт быстрого прогресса современной физики, начавшегося в эпоху Галилея? Обычно историки связывают научную революцию XVI–XVII вв. с борьбой Галилея против авторитета Аристотеля и научной философской традиции, которую поддерживала церковь. Они подчеркивают большую роль наблюдения и опыта в новой науке о природе.

Койре считает подобное объяснение слишком общим и расплывчатым. Не опыт, а именно экспериментирование сыграло позитивную роль в науке. Экспериментирование представляет собой методическое искусство задавать вопросы природе. Оно предполагает и язык, посредством которого ставятся вопросы, и соответствующий словарь, позволяющий интерпретировать ответы. Таким языком для классической науки стала математика или, точнее, геометрия. Этот математический язык и решение употреблять его не были следствием экспериментирования. Напротив, использование языка математики было необходимым условием эксперимента.

Построить физику в нашем смысле, считает Койре, значит применить к реальности точные понятия математики, и прежде всего геометрии. Слабость аристотелевской физики состоит не в том, что она пренебрегала опытом и наблюдением. Напротив, она гораздо больше соответствует повседневному опыту и здравому смыслу, чем физика Галилея. Разве тезис Аристотеля о том, что тяжелые тела стремятся вниз, а легкие – вверх, не ближе к здравому смыслу, чем тезис Галилея о падении всех тел с одинаковой скоростью? И разве принцип инерции больше согласуется со здравым смыслом, чем физика Аристотеля? Было бы ошибкой, подчеркивает Койре, считать физику Аристотеля грудой несуразностей. На самом деле это хорошо разработанная и весьма последовательная в логическом отношении теория, построенная к тому же на глубоком философском фундаменте. Ее слабость состоит в том, что она опирается на чувственное восприятие и потому решительно антиматематична по своей сути.

Основываясь на идее неоднородности математических понятий и данных чувственного опыта, Аристотель отрицает самую возможность математической физики. Он считает математику неспособной объяснить качество и вывести движение, ибо не имеется ни качества, ни движения во вневременном царстве фигур и ни чисел.

Совсем иные понятия начинает применять Галилей в своем анализе движения. Особенностью его физики является то, что она оперирует идеализированными абстрактными объектами: абсолютно гладкая плоскость, абсолютно круглая сфера, абсолютно твердое тело. Ничего подобного нет в физическом мире. Эти понятия не могут быть извлечены из опыта, они скорее его предполагают. Именно эти «фиктивные» понятия позволяют понять и объяснить природу, ставить ей вопросы и интерпретировать ее ответы.

Необходимо отметить, что позиция Койре по вопросу отношения теории к опыту приводит к абсолютизации значения теории и недооценке роли опыта. «Хорошая теория,– пишет он,– предшествует факту. Опыт бесполезен потому, что уже до всякого опыта мы обладаем знанием того, что ищем. Фундаментальные законы движения (и покоя), законы, определяющие пространственно-временное поведение материальных тел, суть законы математической природы. Той самой природы, что и законы, управляющие отношениями фигур и чисел. Мы их находим и открываем не в природе, а в нас самих».

Таким образом, основную линию развития классической науки Койре видит в переходе от неточных качественных понятий аристотелевской и средневековой физики к абстрактным идеализированным объектам математической физики Декарта и Галилея.

Как же возможна эта априорная математическая наука о природе? – задает себе Койре старый кантовский вопрос. Ответ заключается в том, что Галилей не просто отбросил древние аристотелевские возражения против математизации физики, но совсем по-другому поставил сам вопрос.

Конечно, считает Койре, в царстве чисел не существует качества, и потому Галилей, так же как и Декарт, вынужден от него отказаться – отказаться от качественного восприятия мира и повседневного опыта и заменить его абстрактным и бесцветным миром Архимеда

Придавая столь большое значение математике в процессе формирования классической науки, Койре считает, что последняя является продолжением линии Платона и Архимеда – линии, прерванной в период средневековья и восстановленной лишь в эпоху Галилея и Декарта. Сам Галилей отчетливо сознавал демаркационную грань между платонизмом и аристотелизмом и вместе со своими учениками считал, что противоположность между этими философскими школами была определена различными взглядами на математику, на ее роль в создании современной науки.

Такова общая схема генезиса классической науки от Аристотеля до Галилея, которую Койре положил в основу своего историографического анализа.

Эта схема, однако, нуждается в существенном дополнении. Во-первых, Койре считает, что историю физики не следует представлять как процесс постепенного накопления некоторых доказанных истин и что видимость непрерывности в развитии физики начиная со средних веков до Нового времени – это иллюзия. Он полагает, что классическая физика не является продолжением средневековой физики парижских номиналистов (физики импето), она располагается сразу в иной плоскости, которую можно квалифицировать как архимедову физику. Истинной предтечей современной физики является Архимед.

Отбросив идею кумулятивного характера развития науки, Койре пришел к выводу, что история физики представляет собой скачкообразную смену метафизических парадигм, или типов мышления, возникновение которых он образно называет мутациями человеческого интеллекта. Такого рода «мутацией» – одной из наиболее важных, если не самой важной, со времени изобретения греками понятия Космоса – была революция XVI–XVII вв., которая нашла свое выражение в глубоком интеллектуальном преобразовании классической физики.

То, что должны были сделать основатели современной науки, считает Койре, состояло не столько в критике ошибочных или несовершенных теорий и в замене их более совершенными, сколько в коренной реформе самого нашего интеллекта. Они должны были заново сформулировать свои понятия, рассмотреть Универсум с новой точки зрения, выработать новую концепцию науки. Словом, они должны были преобразовать рамки самого интеллекта, ниспровергнуть интеллектуальную позицию, в общем-то довольно естественную, и заменить ее другой, которая таковой не является. Научная революция есть поэтому разрушение одного мира (мира, который имеется в представлении людей) и замена его другим миром. Впоследствии эту идею взял на вооружение Т. Кун, который также рассматривал научную революцию как изменение взгляда на мир.

Изменение видения мира, реформу человеческого интеллекта Койре связывает прежде всего со сменой философских (метафизических) концепций. Так, научная революция XVII в. стала возможной благодаря отказу от античного и средневекового понятия Космоса и замене конкретного пространства догалилеевской физики абстрактным, изотропным и гомогенным пространством евклидовой геометрии.

Разрушение Космоса означает, согласно Койре, разрушение идеи мира, имеющего завершенную структуру, иерархически упорядоченного и качественно дифференцированного в онтологическом смысле этого слова. Эта идея Космоса замещается идеей открытого, неопределенного и бесконечного Универсума, в котором все вещи принадлежат к одному уровню реальности (вопреки традиционной концепции с ее противопоставлением двух миров – земного и небесного).

Почему классическая механика не могла возникнуть в рамках метафизической концепции Космоса?

Дело в том, что понятие космического порядка означает, что в Универсуме каждая вещь обладает местом, соответствующим ее природе. Понятие «естественного места» выражает концепцию статического мира: если бы все было в порядке, то всякая вещь покоилась бы на своем месте. Любое движение заключает в себе известного рода космический беспорядок, оно либо представляет собой следствие насилия (когда тело покидает свое место), либо следствие Бытия, стремящегося восстановить свой порядок или равновесие.

Порядок или покой является «естественным» состоянием вещей, которое не требует объяснения. Напротив, движение есть нарушение порядка, поэтому оно всегда нуждается в причине. Перемена мест небезразлична для природы движущегося тела: это изменяет саму вещь. Поэтому для Аристотеля всякое движение есть процесс изменения или становления, актуализации вещи. Но всякое становление вещи не может совершаться без причины. В случае «естественного» движения этой причиной будет сама природа тела, его форма. В ином случае причина движения будет насильственной.

Ясно, что подобная космофизика, считает Койре, несовместима с таким фундаментальным положением классической механики, как принцип инерции, согласно которому тело сохраняет состояние покоя или прямолинейного равномерного движения, пока на него не подействует какая-нибудь внешняя сила. Сохранение покоя или движения не требует внешней причины.

Равномерное движение в пространстве от одной точки другой не влияет на состояние вещи, и потому различные «места» пространства равноправны между собой. Иначе говоря, принцип инерции совместим не с качественно дифференцированным, а с однородным (гомогенным) и изотропным пространством евклидовой геометрии.

Поскольку этот принцип предполагает возможность изолировать данное тело от всякого физического окружения (что на самом деле неосуществимо), постольку речь идет об абстрактных, идеализированных объектах, помещенных в абстрактное геометрическое пространство Евклида. Вот почему Койре сущность научной революции XVII в. видит в замене античного понятия Космоса не реальным, а абстрактным, гомогенным и изотропным пространством Евклида.

Таким образом, Койре считает, что классическая наука стала возможной благодаря двум главным условиям – математизации физики и «разрушению Космоса». Причем, как уже отмечалось, математизация физики шла рука об руку с экспериментом, в проведении которого главную роль играла теоретическая концепция ученого.

Понимание активной роли теории, ее относительной независимости от эмпирического опыта приводит Койре к нетрадиционному истолкованию ряда данных, которые совсем недавно принимались в качестве достоверно установленных фактов. Взять хотя бы пизанские опыты, которые Галилей якобы проводил для доказательства тезиса о равенстве скоростей свободно падающих тел. Историки науки придают этому эксперименту огромное значение, усматривая в нем решающий момент в жизни Галилея, когда он открыто выступил против аристотелизма и начал публично выступать против схоластики. В этом эксперименте они усматривают также решающий момент в истории научной мысли, когда Галилей нанес непоправимый удар аристотелевской физике и положил начало новой динамике.

Койре не только решительно не согласен с подобным мнением, но доказывает, что данный эксперимент является вымыслом, историческим мифом.

Мы не имеем возможности подробно изложить аргументацию Койре, отметим лишь главное. Дело в том, что опыты по определению скорости свободно падающих тел в эпоху Галилея проводились неоднократно. Причем эти опыты доказывали, что различные тела достигают земли в разное время.

Утверждение, что все тела падают с одинаковой скоростью, является правильным, согласно Галилею, лишь в абстракции, для случая движения тела в пустоте. Что же касается движения тела в воздушной среде, то здесь дело обстоит совсем иначе.

Приходится поэтому признать, что по крайней мере логически Койре совершенно прав и что «история» пизанских опытов Галилея, рассказанная его учеником Вивиани и практически заимствованная последующими поколениями историков, является чистейшим мифом.

Соотношение науки и техники. Существенную особенность классической науки Койре видит в том, что «не только действительные эксперименты основаны на теории, но даже средства, которые позволяют их осуществить, являются не чем иным, как воплощенной теорией».

Речь идет прежде всего об измерительных приборах. Для Койре проблема создания измерительных инструментов составляет интимный момент «внутренней» истории науки. Почему? Потому что вне науки, вне физики немыслимо создание точных приборов. С другой стороны, развитие пауки немыслимо без использования точной измерительной техники. Новая наука, отмечает он, с самого начала находится в довольно странной и даже парадоксальной ситуации. Она берет точность в качестве принципа и утверждает, что реальность, по существу, является геометрической и подлежащей, следовательно, точному измерению. Она открывает и формулирует математические законы и в то же время не способна их использовать, потому что не располагает никакими средствами для определения времени и измерения скорости. Но без этих измерений законы новой физики остаются абстрактными и пустыми.

Согласно Койре, создание точных инструментов было вызвано в первую очередь внутренними потребностями науки, а не запросами практики. Он утверждает, что точный хронометр Гюйгенса был изобретен голландским ученым исключительно в научных целях и что практические аспекты его использования имели второстепенное значение.

Взаимосвязь науки и техники едва ли не самая сложная проблема истории науки. Действительно, при объяснении научной революции XVII в. большинство историков вынуждены учитывать социально-экономический аспект в развитии науки, связь науки и техники. Так, М.Льоцци видит в развитии техники решающий фактор революционного обновления науки и культуры в целом. Постепенное распространение и усовершенствование техники, считает он, не только изменяли социальные условия и образ мышления людей, но и ставили новые проблемы перед наукой. «На протяжении всего средневековья рядом с наукой, замкнутой в своей книжной культуре, происходило параллельное развитие техники, что отражалось в ином мировоззрении и было способно создать новое понимание культуры. Когда в эпоху Возрождения оба течения соприкоснулись, переплелись и в конце концов слились воедино, возникла новая наука со своим новым идеалом человека... который делает, чтобы знать, и знает, чтобы делать». Подобную позицию разделяет и такой видный историк науки, как Дж. Бернал, а до него – В. И. Вернадский.

По мнению Койре, данная концепция несостоятельна. Новая наука, считает он, не есть дело инженеров-техников или ремесленников, но плод глубокой теоретической работы. Картезианская и галилеевская наука, без сомнения, принесла пользу инженеру и была с успехом использована техником, но она не была создана ни техниками, ни для техники.

В статье «Перспективы истории наук» Койре высказывает мысль, что тесная связь науки и техники представляет собой существенно новый феномен, характеризующий собой лишь современную эпоху научно-технической революции. Поэтому неверно рассматривать с этих позиций античную и средневековую пауку, а также научную революцию XVII в.

Койре считает, что техническая мысль может в известных случаях развиваться относительно независимо от мысли научной.

Наиболее показательный пример в этом отношении представляет собой античная Греция. Техническая мысль античности прогрессировала крайне слабо, далеко не в той мере, в какой развивалась греческая наука.

Некоторые историки объясняют это социально-экономической структурой греческого общества, экономикой, основанной на применении рабского труда. Так, М. Шул в своей книге «Машинизм и философия» отмечает, что в античности не было нужды в машинах, поскольку в избытке имелись дешевая рабочая сила, своего рода живые машины-рабы. Это обстоятельство делало машину антиэкономичной.

К тому же ученый (свободный человек) презирал труд (занятие, достойное раба), а тем самым и все технические проблемы. Таким образом, противоположность подневольного п свободного человека выражалась в противопоставлении техники и науки, и само существование рабства отстраняло ученых от всех проблем, которые имели бы отношение к технике.

Койре считал подобные социально-экономические и психологические концепции, объясняющие застой греческой техники, неудовлетворительными. По его мнению, греческая наука сама по себе, в силу своей внутренней логики развития не могла привести к возникновению подлинной технологии, т.е. техники, оплодотворенной научной мыслью. «Дело в том, что при отсутствии физики такая технология, строго говоря, немыслима. Таким образом, греческая наука не разработала физики и не могла этого сделать, потому что при построении ее (физики) статика должна предшествовать динамике: Галилей невозможен прежде Архимеда».

Но что значит построить физику в нашем смысле слова? Это значит, считает Койре, применить к реальности точные понятия математики, и прежде всего геометрии. Но греки никогда не хотели признать, что точность присуща земным вещам, что материя нашего, т.е. подлунного, мира может воплощать в себе математические сущности. В природе не имеется ни кругов, ни эллипсов, ни прямых линий в геометрическом смысле этого слова. Правда, они допускают, что небесный мир устроен совсем иначе: в нем мы находим абсолютно правильные движения небесных сфер и звезд, являющихся воплощением геометрически точных соотношений. Поэтому греки допускают существование математической астрономии, но не математической физики. Построив небесную кинематику, греческая мысль никогда не пыталась математизировать движение земных тел и даже точно измерить что-либо, помимо расстояния.

Подобное положение сохраняется и в средние века. В этом отношении весьма примечателен пример конструирования различного рода машин (реальных или просто проектируемых). Анализ этих машин обнаруживает приблизительный, неточный характер их структуры, их функционирования. Часто эти машины описаны с указанием их реальных размеров, но они никогда не являются результатом математического расчета.

Койре видит ближайшую причину в том, что человек Возрождения, а тем более средневековья не умел считать и пренебрегал использованием измерительных инструментов. И далее он пытается объяснить этот двойной недостаток характером мышления, общей структурой мира «приблизительности» и «почти», в котором люди пребывали вплоть до научной революции XVII в. Этот тезис он иллюстрирует двумя характерными примерами – развитием алхимии и усовершенствованием оптических инструментов.

Алхимия в течение своего тысячелетнего существования накопила огромную массу наблюдений и выполнила тысячи экспериментов. По она всегда пренебрегала точным экспериментом. Описания алхимических операций ничего общего не имеют с нашими лабораторными опытами. Это скорее кухонные рецепты, настолько они неточные, приблизительные и качественные по своему характеру. То, что останавливает алхимиков перед измерением,– это не материальная возможность что-либо измерить, а отсутствие самой идеи измерения. В этом заключается причина, почему алхимик не пользуется или почти не пользуется весами: если бы он ими пользовался, он был бы химиком.

Почти та же история в оптике. Например, очки вошли в употребление начиная с XII в., а лупа была известна уже в античности. Нет ничего более простого, чем подзорная труба, замечает Койре. Чтобы ее построить, не нужны ни наука, ни специальные линзы, ни, следовательно, развитая техника. Два стекла от очков, помещенные одно за другим,– вот подзорная труба. Однако поразительно то, что в течение четырех веков никому не пришла в голову мысль посмотреть, что произойдет, если, вместо того чтобы пользоваться парой очков, одновременно употребить две пары.

Следовательно, объяснение этого факта нужно искать не в технической неразвитости средневековья, а в отсутствии идеи. Практическая цель употребления очков – это расширение сферы очевидного. Напротив, научная цель употребления оптических средств – это достижение того, что не является очевидным, того, что лежит по «ту сторону» видимого мира. Но дело не ограничивается лишь характером цели, которую ставит повседневная практика, с одной стороны, и наука – с другой. Создание таких приборов, как микроскоп и телескоп, требует не только практического мастерства, но и точного математического расчета при изготовлении линз. Поэтому не случайно, что первый оптический инструмент (телескоп) изобретен Галилеем, а первая машина – машина по шлифовке параболических стекол – Декартом.

Итак, на вопрос, почему в XVII в. начинается бурное развитие техники, А. Койре дает следующий ответ: «Именно в изобретении и изготовлении научных инструментов состоит технический и технологический прогресс, который предшествует и который один делает возможной индустриальную революцию». Именно «через измерительный инструмент идея точности овладевает миром, и мир точности благодаря этому приходит на смену миру приблизительности».

Поскольку изобретение инструментов, согласно А. Койре, определяется внутренними потребностями науки и представляет собой материализацию человеческого духа и поскольку именно научные инструменты являются прологом и необходимым условием индустриальной революции, постольку развитие измерительной техники есть момент «внутренней» истории развития науки.

Мы видим, таким образом, что А. Койре отвергает такое объяснение возникновения современной науки, согласно которому последняя явилась плодом синтеза научной и технической мысли Нового времени, синтеза, ставшего возможным лишь на определенном этапе развития социально-экономических отношений общества.

Верно, конечно, что изобретение машин стало возможным благодаря успехам естествознания. Так, создание знаменитой паровой машины Уатта, которая произвела переворот в промышленности, без открытий в области термофизики и механики было бы совершенно немыслимым. Но это лишь одна сторона вопроса, и лишь ее имеет в виду А. Койре. Не менее, даже более важной и существенной стороной этого вопроса является социально-экономическая основа машинной индустрии.

Чтобы создавать машины, необходимо иметь в них общественную потребность, они должны быть кому-то нужны. Но, помимо общественной потребности в машинах, должны существовать соответствующие экономические формы организации общественного труда, делающие возможным производство машинной техники.

А. Койре видит в машинной индустрии лишь один научный аспект применения естествознания и полностью игнорирует общественные факторы, которые делают ее (индустрию) не только возможной, но и необходимой. К тому же естествознание не развивается в вакууме, оно в значительной мере определяется запросами техники и практики, т.е. в конечном счете социально-экономическими причинами.

В общем, как нам представляется, проблема происхождения машинной индустрии интересует французского историка не столько сама по себе, сколько в плане взаимоотношения науки и техники. Утверждая приоритет науки перед техникой, Койре, по существу, распространяет свои идеи имманентного объяснения истории самой науки на технику.

Имманентная концепция развития науки имеет свое гносеологическое основание в том, что научное знание развивается согласно своим специфическим законам. Но ведь и представители экстерналистского направления вовсе не отрицают специфику науки как относительно замкнутой, развивающейся системы. Но они не ограничиваются этим, а идут дальше, пытаясь включить ее в рамки более широкой целостности, каковой является социально-экономическая жизнь людей.

 

Предыдущая123456789101112131415Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: