 |
Новости литературного мира
|
|
|
|
В противовес литературному течению «Акме» организовался литературный кружок «Галатея», цель которого – отстаивать интересы символизма. Кружок предполагает издавать журнал, редактировать который будет Борис Садовской.
Печатается по: <Без подписи>. Новости литературного мира // Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольф по литературе, наукам и библиографии. 1913. № 5. Май. С. 2. Появление первого номера журнала «Галатея» анонсировалось на конец февраля 1913 г. (см.: Русская молва. 1913. 7 февраля), но ни один номер так и не вышел. К участию в журнале Садовской рассчитывал привлечь Брюсова, Блока, А. Кондратьева, Кузмина, Ремизова, Л. Столицу, Ходасевича, Тинякова, Вяч. Иванова.
Л. Львовский
НОВЫЙ КОЛЬЦОВ
Появился новый Кольцов.
Так твердят уже несколько месяцев, urbi et orbi, молодые поэты, группирующиеся вокруг Сергея Городецкого и называющие себя то акмеистами, то футуристами и утверждающие, что они создали новый тип поэзии.
«Новым Кольцовым» они называют Николая Клюева, автора сборников «Сосен перезвоны», «Братские песни» и «Лесные были». И при этом считают этого «нового Кольцова» своим, включают его в список жрецов акмеизма и футуризма, хотя Клюев начал писать гораздо раньше появления «акмеизма».
Но не только кружок Сергея Городецкого видит в Клюеве «нового Кольцова»: многие любители поэзии, не имеющие ничего общего с этим кружком, точно так же утверждают, что в лице автора «Сосен перезвонов» явился новый народный поэт, не уступающий по своему таланту Кольцову.
А Валерий Брюсов в предисловии к сборнику Клюева «Сосен перезвоны» сравнивает молодого поэта с прекрасным и диким лесом, полным силы и прелести свободной жизни, – можно было бы, пожалуй, подумать, что в самом деле второй Кольцов народился.
|
|
|
Грандиозное явление, если бы это было так, явление, которое действительно могло бы освежить и оздоровить несколько увядший, изломанный и слишком уж вычурный сад современной поэзии.
Несомненно, в Клюеве есть известная благородная простота, много говорящая сердцу; огнем и жизнью веет от некоторых строк его стихов, но все это недостаточно глубоко, далеко не самостоятельно: немножко мистики Мережковского, немножко стилизации Валерия Брюсова и других модернистов, немножко материалу из старинных русских былин, – все это действительно перекипело в горниле настоящей, может быть, но мало самобытной, поэтической юной души, сложилось в красивые образы, живые звуки, но до Кольцова г. Клюеву далеко. «Неотвратимые туманы лилово-синих вечеров» – это не кольцовская мудрая простота описаний картин; любовь к тому, «чему названья нет, что как полунамек загадочностью мучит», – это не сильная проста любви Кольцова; странная молитва: Братцу одноотчему (я пришел к тебе без боязни, молоденький и бледный как былинка, укажи мне после (тела казни!) в Отчие обители тропинку) – не молитва, не вера Кольцова.
Вот почему поэзия Николая Клюева при всех ее достоинствах не является тем глаголом, который жжет сердца людей. И молодой поэт не может сказать о себе то, что он вложил в уста своему «Пахарю»:
В мой хлеб мешаете вы пепел,
Отраву горькую в вино,
Но я, как небо, мудро светел…
– потому что этого света мудрой простоты как раз ему и не хватает. Вглядитесь в его облик, и вы увидите всего только и опять современную, сложную, загадочную, просветленную, но и утомленную излишней утонченностью переживаний душу.
Печатается по: Л. Львовский Новый Кольцов // Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольф по литературе, наукам и библиографии. 1913. № 5. Май. С.167-168. Лев Львовский (Элияссон Лев Соломонович) (1870 – после 1921), литературный критик.
|
|
|
Владимир Нарбут
В. Н. Крачковский. Стихотворения. Спб. 1913 г. В. Курдюмов. Пудренное сердце. Стихи. Спб. 1913 г. Н. С. Поздняков. Облетевшие мысли. Спб. 1913 г. Петр Погодин. Стихи. Изд. «Т-ва Наш век». Спб. 1913 г. Франсис Жамм. Стихи и проза. Переводы И. Эренбурга и Е. Шмидт. Предисловие автора. Москва. 1913 г.
(ОТРЫВОК)
Беззастенчивое поклонение символизму, так сурово и правдиво осужденному акмеизмом, (новой литературной школой, выступившей в защиту всего конкретного, действительного и жизненного), подражание развинченному М. Кузмину – руководят В. Курдюмовым и толкают его поминутно в бездну пошлости.
Печатается по: Владимир Нарбут В. Н. Крачковский. Стихотворения. Спб. 1913 г. В. Курдюмов. Пудренное сердце. Стихи. Спб. 1913 г. Н. С. Поздняков. Облетевшие мысли. Спб. 1913 г. Петр Погодин. Стихи. Изд. «Т-ва Наш век». Спб. 1913 г. Франсис Жамм. Стихи и проза. Переводы И. Эренбурга и Е. Шмидт. Предисловие автора. Москва. 1913 г. // Новый журнал для всех. 1913. № 5. С. 147. В это время поэт Владимир Иванович Нарбут (1888 – 1938) был главным редактором «Нового журнала для всех».
<Без подписи>
О ЛИТЕРАТУРНОМ ЦЕХЕ
Истинный аристократ стиха – Саша Черный несколько лет тому назад благополучно ушедший от затхлой атмосферы литературы-кружковщины, поместил в «Русской молве» приводимое ниже прелестное стихотворение. С свойственной этому талантливому автору легкостью обрисована современная литературная среда, где «шьют книгу за книгой» и «скормлено сердце псу успеха».
ХУДОЖНИКУ
Если ты еще наивен,
Если ты еще живой,
Уходи от всех, кто в цехе,
Чтобы был ты только свой.
Там, где шьют за книгой книгу,
Оскопят твой дерзкий дух, –
Скормишь сердце псу успеха
И охрипнешь, как петух…
Убегай от мутных споров.
Что тебе в чужих речах
О теченьях, направленьях
И артельных мелочах?
Реализм ли? Мистицизм ли?
Много «измов». Ты – есть ты.
Пусть кто хочет, ставит штемпель
На чело твоей мечты.
Да и нынче, что за споры?
Ось одна, уклон один:
Что берет за лист Андреев?
Ест ли ящериц Куприн?
Если ж станет слишком трудно
И захочется живых,
|
|
|
Заведи себе знакомых
Средь пожарных и портных.
Там, по крайней мере, можно
Не томиться, не мельчать,
Добродушно улыбаться
И сочувственно молчать.
Печатается по: < Без подписи > О литературном цехе // Воскресная вечерняя газета. 1913. №54 (26 мая). С.3. Впервые ст-ние было опубликовано: А. Черный Художнику // Русская молва. 1913. № 157 (21 мая). С. 3. Саша Черный (наст. имя и фамилия Александр Михайлович Гликберг, 1880 – 1932), поэт-сатирик.
Б. Э.
ИСКУССТВО И ЛИТЕРАТУРА. MEMENTO
Литературные справки бывают иногда весьма поучительны. Много говорят сейчас об акмеизме, идущем будто бы на смену символизму. Не касаясь сейчас этого вопроса по существу, мы хотим только провести любопытную параллель, о которой, по-видимому, у нас не достаточно осведомлены
Во Франции символизм как поэтическая школа осуждался уже в 90-х годах. К началу ХХ столетия общим мнением было, что символизм завершен и что закон психического ритма требует чего-то другого, но чего именно – было еще не совсем ясно. В эту пору поэт Фернан Грег, впервые прославившийся тем, что критик Дошан принял его стихотворение за стихотворение Верлена (настолько хорошо был им схвачен дух верленовской лирики), напечатал в газете «Figaro» (12 – II, 1902) нечто вроде литературного манифеста.
Манифестом этим провозглашалось новое направление поэзии и давался ему термин – старый, но по-новому истолкованный, именно – гуманизм. «Парнасцам и символистам, – пишет Грег, – не хватало одного – человечности… Мы, придя им на смену, мечтаем о более восторженном и, вместе с тем, более нежном искусстве, более интимном, и, вместе с тем, более широком… После школы “красоты для красоты”, после школы “красоты для мечты” настало время учредить школу красоты для жизни. Мы не изгоняем символов, но пусть они будут ясными… Мы устали от этого бесстрастия и какого-то несоответствия».
Далее Грег поясняет, в каком смысле употребляет он слово «гуманизм». Это значит, что мы хотим создать поэзию человечную после слишком строго артистической поэзии Парнаса и слишком отвлеченной поэзии символистов.
|
|
|
Так же, как акмеисты устанавливают в своих декларациях связь с прежними поэтами и школами, призывая имена Виллона и Теофиля Готье, так и Грег считает нужным установить «традиционализм» предлагаемого им обновления поэзии. И дальше: «Мы – не мистики и не скептики. Мы погружены в жизнь: надо ее понять и уметь ее прожить… Поэты, будем воспевать жизнь»…
Манифест этот столь же неопределен, как и манифесты наших акмеистов. И если акмеизм не перешел еще в область истории, то «гуманизм» Грега давно уже стал документом, свидетельствующим только о переломе. Грегу не суждено было создать того, о чем он так горячо писал. Но поэзия, действительно, стала иной. Совсем независимо от Грега явилась группа «простых поэтов» (poêtes simples), которые, идя от Верлена, развили песню, «опустили головы и взглянули на ноги». Таковы все лучшие поэты современной Франции – Жамм, Виелле-Гриффен, таков был недавно умерший Герен, Самен. «Мы, – говорит Жамм, – не нуждались в “натуристах”, мы не нуждались в “гуманистах”, мы не нуждались в тех, кто только умеет перекрещивать имущество другого, чтобы публично присвоить его себе».
Нам кажется, что такова же будет и судьба акмеизма. Его манифесты останутся историческими документами, а новую поэзию творят и будут творить не акмеисты…
Печатается по: Б. Э<йхенбаум>. Искусство и литература. Memento // Русская молва. 1913. № 167 (31 мая). С. 5. Стихи филолога Бориса Михайловича Эйхенбаума (1886 – 1959) были напечатаны в 5 (февральском) № «Гиперборея» за 1913 г. Позднее Эйхенбаум вспоминал: «…я писал стихи, чтобы присматриваться и прислушиваться к слову. Н. Гумилев звал меня в акмеисты и напечатал два моих стихотворения в “Гиперборее”» (Эйхенбаум Б. М. Мой временник. Л., 1929. С. 40).
Андрей Полянин
В ПОИСКАХ ПУТИ ИСКУССТВА
Те моменты в судьбе человека, которые, в семейном его кругу, представляются событиями, в оценке беспристрастного свидетеля обращаются в происшествия большей или меньшей значительности. Провозглашение Н. Гумилевым и С. Городецким «акмеизма» или «адамизма», «нового направления», якобы идущего «на смену символизма», – в кругу лиц, именующемся «цехом поэтов», являясь событием, – перед глазами историка предстанет, как случайное происшествие, примечательное разве в качестве иллюстрации той духовной инертности, которой так резко отмечено последнее десятилетие нашей поэзии. «Акмеизм» или «адамизм» существует покамест в виде недодуманной и недочувствованной идеи в воображении его изобретателей, существует в виде нового словечка для поклонников всякой новизны, да еще тщится существовать в виде эстетической теории на страницах журнала «Аполлон», в истинно-убогих критико-проповеднических опытах Н. Гумилева и С. Городецкого[88]. Знаменательно, что «новому направлению», никак прагматически не обусловленному, суждено было появиться на свет именно в виде «теории». Теория эта, по убеждению ее пророков, будто бы уже находит осуществление в литературе «новой школы»; однако, акмеистических произведений до сих пор нет ни в «ежемесячнике стихов и критики», «Гиперборее», ни в прочих изданиях «цеха поэтов» – лоне «нового направления». Таким образом, в наше многочудное время случилось, что дитя рождено прежде матери своей. Мы минуем в статьях Н. Гумилева и С. Городецкого те страницы, которые посвящены «критике» символизма, если можно назвать критикой этот суетливый лепет «мыслителей», не сумевших даже условиться в понятии символизма: поползновения эти нашли достойную оценку в обстоятельной статье Валерия Брюсова[89]. Ограничимся лишь разбором основных принципов акмеизма.
|
|
|
После символизма, который «заполнив мир соответствиями», «обратил его в фантом», «после всяких “неприятий”<»> мир «бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий». В этом вновь «бесповоротно принятом мире», «роза опять стала хороша сама по себе», так же, как хороша сама по себе «сукровица», «сточной корой» наросшая на колу, на котором посажен преступник. Как на вновь сотворенное, глядят «новые Адамы» на окружающую их жизнь, полные «новой» заботой «опять назвать имена мира и тем вызвать всю тварь из влажного сумрака в прозрачный воздух». (Не на этом ли «новом» стремлении – вызывании образов «из влажного сумрака в прозрачный воздух» – основан творческий процесс художников всех времен?) Во «влажном сумраке», однако, таится и «непознаваемое», но оно, будучи «по самому смыслу этого слова» не познаваемо, не подлежит обсуждению. Акмеисту, впрочем, не возбраняется «изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному», «но тогда она должна [90] только содрогаться». Таковы принципы акмеистической теории и политики.
Приход новых Адамов в русскую современность исторически настолько не подготовлен, что производит впечатление поистине маскарадное, особливо когда во главе шествия мы узнаем версификатора Н. Гумилева, такого отменно-цивилизованного monsieur Адама, и Анну Ахматову, простодушно выдаваемую С. Городецким за новую Еву. Из «влажного сумрака в прозрачный воздух» Ева вызывает то, что приличествует подмечать «женскому взору», – и вот вызванные Анной Ахматовой «хлыстик», «перчатка», «старое саше» и т. п. Мы слишком еще не забыли гумилевские «Романтические цветы», «Жемчуга» и «Чужое небо»; «Вечер» Анны Ахматовой также памятен нам, – каким же чудом преобразились эти насквозь европеизированные писатели в «немного лесных зверей»? Правда, Н. Гумилев заявляет, что «акмеистом труднее быть, чем символистом», «а принцип нового направления – всегда идти по линии наибольшего сопротивления», – не потому ли из чистокровного парнасца Н. Гумилев стремится переплавить себя в адамиста? Покамест завоевания акмеистов сводятся к разрешению «оков метра пропуском слогов, более чем когда-либо вольной перестановкой ударений», писанием стихов «по вновь продуманной силлабической системе стихосложения», но какие победы ожидают новых Адамов, когда они примутся за осуществление сурового требования акмеизма: «ежечасно угадывать чем будет следующий час для нас» (акмеистов), «для нашего дела, для всего мира, и торопить его» (т. е. часа) «приближение»? Продумана ли «новой школой» также и система обучения пророческому искусству? (А впрочем, почему бы основателям «цеха поэтов» и не организовать «цеха пророков»?) И, наконец, когда акмеисты научатся «угадывать», по какой непостижимой системе должны будут они творить так, чтобы роза, в их изображении, оставаясь прекрасной сама по себе как таковая, «а не своими мыслимыми подобиями» с чем-нибудь, в то же время отличалась от розы реалиста «тем, сплавляющим явление с поэтом, химическим синтезом, который и сниться никому, даже самому хорошему реалисту, не может?»
Но цель нашей статьи отнюдь не в обличении новоявленных мыслителей в их непривычке к мышлению, и если мы задержались на оценке «нового направления», то причиной тому отнюдь и не интерес, вызываемый именами новых Адамов: все они за исключением С. Городецкого, поэта хоть и талантливого, но ненадежного, – средней величины стихотворцы, не более того. Оценка акмеизма занимает нас лишь постольку, поскольку нас волнует вопрос о «литературных направлениях» вообще, об отношении их к единому пути искусства.
Эстетическое начало, подобно религиозному, заложенное в психике человека, в катастрофические минуты жизни и в минуты созерцательные влечет дух к исканию незыблемых норм. И подобно тому, как история религии являет нам эволюцию принципа отношений человека к Богу, история искусства являет эволюцию принципа бескорыстного отношения субъекта к объекту. Естественно поэтому, что в поисках пути искусства исследователь направляет свой взгляд к истории, как путешественник, для определения места, где он находится, отыскивает на географической карте линию пройденного пути. Вехами на дороге теоретического мышления служат, в области литературы, исследователю, так называемые «литературные школы», знаменующие в истории моменты решительного преобладания тех или иных эстетических воззрений. Но «литературная школа», как всякая боевая организация, сражающаяся под определенным знаменем, имеет в виду защиту так или иначе занятых позиций, а не сдачу их во имя истины (ибо истина невидима глазам, ослепленным другими светочами), поэтому значение деятельности «литературных школ», в поисках пути искусства, сводится к роли религиозных сект, возводящих то или иное теологическое пристрастие в основу своего вероучения. Ищущий религиозной истины идет мимо сект к великим основателям религий, принесшим миру откровения. И искатель, алчущий эстетической мудрости, отвергнув кривые «литературных направлений», должен устремлять свой шаг к неомраченному источнику эстетического опыта, к тем бесценным образцам теоретического прозрения, которые оставлены нам великими художниками; тут, в документах различных эпох, в документах, говорящих различными языками, открывается ему необычайное, чудесное единомыслие. Вчитываясь в переписки, дневники, статьи и заметки мировых гениев, переходит ищущий из озаренной вечным полднем философии Германии в блистательную Францию, возвращается в пламенный рассвет нашей родины, – и с упоением отмечает, что над всем миром в едином небе сияет единое солнце.
Поистине, если вдуматься в то, что, так называемый, «реализм», как теория искусства», во всей чудовищной своей наивности мог процветать у нас назад тому полвека, что с фанфарами должен был выступить против него, так называемый «символизм», с провозглашением идеи символа, «как единственной подлинной сущности всякого художественного творчества», что, наконец, ныне, в наши дни, может возникнуть «акмеизм», «новая школа», ополчившаяся на символ, как на изобретение символистов, – если вдуматься в то, что все это явилось после Пушкина, после Пушкина, чей образ есть рассказанная словами сущность искусства, – как не прийти в унылое смятение? И впрямь, талант памяти – свойство души аристократической, и нет признака более отличительного для душ заурядных, как счастливая их способность забвения. Они не умеют помнить и, не умея помнить, не умеют чтить. История эстетических исканий «литературных школ» повествует нам об этом.
Беспокойное ощущение того, что есть же где-то эти таинственные «способы поэтического воздействия», и что они отнюдь не в бездумной добросовестности изображения внешнего мира, в какой степенно упражнялись «любители натуры», подвигло символистов к паломничеству в мир внутренний, в дух свой, к творчеству из себя. И вот – много ли времени прошло? – а «новое направление» уже обличает «достойного отца» своего – символизм в том, что он «выдвинул на передний план чисто литературные задачи: свободный стих, более своеобразный и забытый слог, метафору, вознесенную превыше всего». Правда, укор этот, в устах акмеиста, ищущего «способов поэтического воздействия» в разбивании «оков метра пропуском слогов» и т. п., т. е. занятого теми же «чисто литературными задачами», звучит весьма наивно; но, как ни легкомыслен обвинитель, осуждение его, увы, не безосновательно. В одном лишь не прав он: для символистов «чисто литературные задачи» не были целью устремлений, и очутились они «на переднем плане», думается нам, весьма неожиданно для символистов. История же этой катастрофы такова. – Возведя в принцип черпание из себя, символисты упустили из виду: 1) что нет содержания неиссякаемого и что с великой, неустанной заботливостью должно следить за чашей своей, дабы, в один прекрасный день, не найти ее опустевшей; 2) что муть, лежащая на дне, не всегда есть благородный осадок старого вина; 3) что не вякая капля даже переполненного сосуда драгоценна. Символист спустился в себя с сетью, сплетенною не суровым художественным принципом, а рукою самодовольною и неразумною, и вот почему сеть его наполнилась недостойной лова плотвой. Обвинение в культе «чисто литературных задач» заслужено символистами потому, что всякая форма, не будучи оправданной содержанием, есть не более, как выполнение литературной задачи, и образцами таких, не оправданных содержанием, форм наполнила поэзию лирика символистов. Приподнявший край занавеса, опущенного над тайной «поэтического воздействия», и вновь обольстивший литературу мечтою о царстве духа, колыбели творчества, символизм, как теория искусства, достоин всяческого уважения, но несравненно значительнее он для нас тем, что судьбой своею он послужил нам поистине трагическим уроком. Если образ Пушкина, как совершенное изваяние, воплощая черты художественного идеала, вещает нам о том, к чему должен стремиться созидающий, – обломки символизма не менее красноречиво повествуют о роковых опасностях на пути художника.
Но каков же путь этот, и каков должен был бы быть принцип воспитания в школе творцов, если бы такая школа была мыслима? Чему прежде всего должен был бы учиться художник? На этот вопрос ответ можно формулировать кратко: беспрерывному творческому процессу должен прежде всего учиться художник. Творить душу свою, искать и выявлять высокие ценности в хаосе своего я, созидать и разрушать во имя созидания же, – беспрерывной духовной жизни должен прежде всего учиться художник. Каков критерий, которым должен руководиться творящий при выборе в себе художественного матерьяла? Что дόлжно воплощать в слово, линию, звук и чего не дόлжно? Природа дает художнику пример творческой мудрости: когда велит она весенней почке раскрыться, развернуться сочным листом? Когда зрелость невыносимо затеснит зеленый комочек, в последний миг. Зреющие мысль и чувство, молниеносной ли атакой или медленной осадой завоеванные, лелеет в себе художник, но вот мысль додумана до дна, чувство дочувствовано до предела; требуя исхода, они терзают душу, и тогда художник, будучи уже не в силах молчать, выявляет их, – в последний миг. Силою последнего мига должен измерять творящий ценность своих замыслов.
Было бы чудом, если б строки эти «избавили от лукавого» хотя бы один молодой талант. Не нашими словами, а «из пламя и света» рожденными произносились догадки и размышления великой эстетической мудрости, и если мы позволяем себе высказывать наше с избранниками единомыслие, то лишь оттого, что хотим напомнить изнывающей в бездорожье молодой поэзии, что у нее отчий дом и неоцененные наследия предков. Но вся «наука об искусстве», создает ли она хотя б одного поэта? – Сердце бьется, никем не наученное, и никакая наука не создавала живого бьющегося сердца.
Печатается по: Андрей Полянин. В поисках пути искусства // Северные записки. Литературно-политический ежемесячник. 1913. Май – Июнь. № 5 – 6. С. 227 – 232. Под псевдонимом «Андрей Полянин» писала поэтесса София Яковлевна Парнок (1885 – 1932).
Владимир Гиппиус
ЛИТЕРАТУРНАЯ НЕДЕЛЯ. РУССКАЯ ХАНДРА (ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН. ГРОМОКИПЯЩИЙ КУБОК. ПОЭЗЫ. ПРЕДИСЛОВИЕ ФЕДОРА СОЛОГУБА. К-ВО «ГРИФ»)
(ОТРЫВОК)
Это искание младенческой ясности, свежести, наивности, – проходит через наше художественное сознание уже довольно давно – с тех пор, как наша поэзия стала сознательной по преимуществу, т. е. с тех пор, как она объявила себя символической. С тех пор и начались мучительные поиски непосредственности, сначала оставаясь в пределах романтических, – и здесь развился культ Блока, который сам томился тоской по жизни; потом эта тоска сказалась в увлечении мифологизмом Городецкого; в прошлом году сделана была попытка найти нового Кольцова в Клюеве; в этом году открылась борьба «акмеистов» с символистами против их отвлеченности, – наконец, сейчас один из отвлеченнейших наших поэтов предлагает нам «легкую» поэзию Игоря Северянина.
Печатается по: Вл. Гиппиус Литературная неделя. Русская хандра (Игорь Северянин. Громокипящий кубок. Поэзы. Предисловие Федора Сологуба. К-во «Гриф») // Речь. 1913. № (24 июня). С. 3.
<Н. Г.>
«АКМЕИЗМ» В «ЗАВЕТАХ»
Конечно, это очень любопытно видеть на первых же страницах книжки «Заветов» стихи Анны Ахматовой, Сергея Городецкого, Гумилева, Зенкевича и Мандельштама (г. Нарбут случайно не попал в их число). Мода теперь пошла на футуристов и акмеистов, и много о них теперь пишут (напр<имер>, в «Аполлоне», «Русск<ой> мысли», «Русск<их> вед<омостях>»). Может быть, интересны вообще эти новые течения в нашей поэзии. Возможно, что нельзя пройти мимо этих новых настроений, не определив их места в нашей жизни и литературе. Так или иначе, но хорошо делает свежий и отзывчивый журнал, когда не замалчивает бросающегося всем в глаза явления и высказывает свое отношение к нему.
Так и делают «Заветы», предпосылая статье об «акмеизме» свое мнение о нем (это, кажется, первый пример такого редакционного выступления не post factum, а перед помещением спорных произведений). Редакция «самым решительным образом» отгораживается от теории «акмеизма», говоря: «Акмеисты – детски-беспомощны в области философии, и все-таки пытаются слепить эстетическую теорийку. Это безнадежно». С первого взгляда кажется, что между «акмеизмом» и реализмом – старым и преемственно развитым – есть тесная и органическая связь. На самом деле между ними нет ничего общего. И хотя редакция не совсем категорически высказывается против этой поэзии и поэтов, находящих у нее приют, но проводит между собою и ими существенные разграничения. «Приятие мира, приятие жизни, – говорится тут, – полнота бытия, вера в жизнь, вера в человека и признание его самоцелью – вот основные камни нашего мировоззрения… Казалось бы поэтому – нам надо всецело признать “акмеизм”, который кладет те же самые положения во главу угла своей теории. Но в том-то и дело, что нет, – ибо теория акмеистов до того слабо обоснована, до того беспомощна, что, слушая ее, как будто в кривое зеркало глядишься…».
Выходит так, как будто все дело в слабости теории ее необоснованности. Не будь их, между акмеизмом и народничеством «заветников» не было бы никаких отличий: акмеисты в «Заветах» и «Заветы» в акмеизме слились бы в одно гармоническое целое. А между тем, даже из статьи г. Долинина об акмеизме мы этого не видим. И напротив даже, в ней почерпаем достаточно материала, чтобы найти существенные различия между этими двумя направлениями в одной лишь литературе. Прежде всего, акмеисты, хотя не столь бешено и огульно, как футуристы, отрицают всякую преемственность. И в первую голову не признают символизма, из которого они вылупились, как птенчики из яйца (а народничество, ведь, немножко старше символизма!). И затем акмеисты делают такие необычайные открытия, которые сделаны давно до них и которые им неведомы просто по наивности и… скажем от себя, по невежеству…
Что же такое «акмеизм»? Акмé – по-гречески значит вершина, расцвет, применительно к человеческой жизни – та пора, тот возраст и, понятно, соответствующее ему мироощущение, когда человек «вдребезги», что называется, пьян жизнью. Жаждя такой веселой бодрости, они и называют себя акмеистами. Первозданный Адам представляется им существом крайне жизнерадостным, настоящим «белокурым зверем», одаренным лишь мужественно-твердым и ясным взглядом на жизнь, девственно-чистым и непосредственно-мудрым пониманием мира. Они хотят (т. е. акмеисты) быть его достойными внуками, а потому называют себя еще и адамистами.
Таково определение самого автора статьи об акмеизме. Жажда жизни и бодрость, реализм и признание быта, любовь к правде и искание только действительной, а не выдуманной правды, – вот главные основы стремлений акмеистов или адамистов. Чего же лучше? Именно эти-то свойства нам и нужны в литературе и поэзии – бодрое настроение и восстановление правды во всех ее видах. Пусть люди будут бодры, жизнерадостны, пусть веселятся и веселят других. Только было бы это искренно и заразительно для других, а не игра и фальсификация, как это было недавно с выражением противоположных чувств (вспомните Толстого, который сказал: «Он пугает, а мне не страшно»). «Пока, – оговаривается наш автор, – к сожалению, этой бодрости, этого “акмеистического” духа еще не видно. Пока в их стихах преобладают те же старые тона и образы, что в прежних их произведениях – до объявления себя акмеистами, и мало чем отличаются от таковых у символистов. Наоборот даже. Кажется, что они пишут свои последние стихотворения как бы в насмешку над самими собою, над своей теорией, над своим стремлением к новым мотивам, к новым мирам».
Спрашивается, зачем же этот длинный огород городить и так много заниматься «акмеизмом»? Быть может, когда-нибудь футуристы и акмеисты скажут свое новое слово. Тогда о них и речь может быть особа. Но пока они только смешны в своих непомерных потугах и в коверканьи прекрасного русского языка. И помещенные тут впереди акмеистические произведения вызывают удивление и недоумение: зачем они тут и что ими хотят выразить не только их авторы, но и те, кто их принял у себя?..
Печатается по: <Н. Г.> «Акмеизм» в «Заветах» // Одесские новости. 1913. № 9046 (12 июня). С. 2. Автором републикуемой заметки был журналист и этнограф Наум Леонтьевич Геккер (1861 – 1920). Статью А. Долинина об акмеизме и другие, обсуждаемые Геккером материалы, см. выше в нашей подборке.
Е. Кускова
|
|
|
