 |
Символисты и наследники их
|
|
|
|
(ОТРЫВОК)
III
Во власти вещей
В «Дневнике братьев Гонкуров» записаны очень интересные беседы их с Теофилем Готье.
Братья признавались поэту в своей «музыкальной глухоте» и в том, что они любят «разве только военную музыку».
– Что же, очень приятно слышать, – ответил Т. Готье. – Я точно таков же. Я предпочитаю музыке молчание. Прожив значительную часть жизни с певицей, я достиг лишь того, что различаю хорошую и плохую музыку, но мне лично все равно. И ведь любопытно, что и все писатели нашего времени таковы[95].
Это поколение сменило другое. Это были поклонники Вагнера. Стефан Малларме был самым исправным посетителем концертов Ламурэ. Его видели обычно в креслах. Точно под музыкальным внушением, зачарованный звуками, чертил он что-то в своей записной книжке. Это было время, когда Верлен восстал против литературщины и провозгласил лозунг целого поколения: «музыки, музыки прежде всего!».
Мы видели уже, до какого абсурда, до какой тарабарщины довели это требование музыкальности последыши декадентства, и в особенности у нас в России, где эго-футуристы с их стихами «дыр бул щыл» явно добиваются бессмыслицы прежде всего.
Выступление группы поэтов под знамением адамизма-акмеизма против туманностей символизма, против «собственного языка», против словотворчества эго-футуристов явилось вполне понятной реакцией.
Заслуга эго-футуристов заключается в том, что они показали своею «взорвалью» без пародии, с самым серьезным видом победителей, до каких геркулесовых столбов нелепости могут довести «сочетания слов».
Эго-футуризм это – memento mori* символизма, это – «смерть искусству». Адамизм это – попытка вчерашних символистов порвать с несказанным и неизреченным символизма, – это вопль: «спасайся, кто может!».
|
|
|
Еще вчера – не приемлющие мира, заявлявшие устами мистического анархиста Сергея Городецкого «неужели только то изображу, что вижу, слышу, осязаю», они сегодня славят Нового Адама, власть вещей, для них «роза опять стала хороша по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще»…
«После всяких неприятий – мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий»[96], о чем нас извещает в своем манифесте все тот же поэт-непоседа, ныне приемлющий мир.
Адамисты-акмеисты бегут из своих келий-одиночек в этот мир, бегут, как расстриги символизма, несмотря на строжайшие увещания первоприсутствующего при школе русских символистов Валерия Брюсова.
Они влюблены в интенсивный колорит, в рельефные, отчетливые формы, в чеканные детали, в стройность и размеренность линий.
В поэзии они противопоставили музыке – живопись (Сергей Городецкий, Владимир Нарбут), пластику (Н. Гумилев, М. Зенькевич <так! – Сост. >, Кузьмина-Караваева), архитектуру (О. Мандельштам).
В ломком фарфоровом стихе Анны Ахматовой изящно сочеталась живопись и пластика.
Хлебниковы и Маяковские от музыки Вагнера повернули к первобытной музыке, они поют и шаманят, как дикари, адамисты-акмеисты хотят живописать, как Леконт де-Лиль, высекать из мрамора, как Теофиль Готье, строить из камня, как Виктор Гюго. И недаром Сергей Городецкий пишет красками и увлекается живописью.
Зыбкая улыбка Джиоконды когда-то привела поэта Ив. Коневского в восторг, и он писал Джиоконде свое посвящение:
«В зыбких и твердых устах
Ведений тьмы залегли.
Силен ли я иль зачах,
Век мне открыть не могли.
Вечно и «да» в них и «нет».
Благо им, слава за то!
Это – премудрый ответ:
Лучше не скажет никто»[97].
Зыбкая улыбка слов и образов, сулящая «ведений тьмы», уже не удовлетворяет наследников символизма. Вместо премудрого ответа, вместо иносказанья, жизнь требует: «дай ответы нам простые». И если эго-футуристы стремятся вернуть словам «утерянную горнесть», то адамисты хотят спуститься с облаков на землю, стремятся вернуть словам их значение и смысл, противопоставить словам-хамелеонам слова-алмазы, стремятся перейти от «музыки, прежде всего» с ее внушениями к пластической изобразительности, стремятся противопоставить туманному и зыбкому, неуловимому и расплывчатому стиху – мрамор и бронзу. Стих «надменный, властительней, чем мед».
|
|
|
В № 162 газеты «Речь» от 17-го июня, один из провозвестников адамизма поместил очень любопытную рецензию о сборнике молодого поэта-адамиста О. Мандельштама «Камень».
В этой программной рецензии, Сергей Городецкий, когда-то с юношеским задором упивавшийся «яростным звуком» своих стихов и превращений их в «звоны-стоны перезвоны, звоны-вздохи, звоны-сны», теперь хочет восстановить слово в правах: у него слово ищет защиты против музыкальности в архитектурности.
«Избавление слова от смысла, производимое музыкантами,– пишет поэт, – есть его облегчение, дематериализация. И обратно, приобщение слову смысла есть его отяжеление, воплощение, материализация. Тяжелые слова, т. е. не “farafara”, а все обычные наши слова гордятся своим весом и для соединений своих требуют строгих законов подобно камням, соединяющимся в здание».
Эти строки являются лишь пересказом стихотворения О. Мандельштама «Notre Dame» из сборника «Камень».
Последнее четверостишие его гласит:
«Но чем внимательней твердыня, Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра, –
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам».
Эта любовь к словам тяжелым, увесистым, колоритным, живописующим, сказалась в особенности в сборнике «Аллилуйя» Владимира Нарбута, который из богатого словаря местных говоров выкорчевывает характерные слова, и от этих слов пахнет укропом и дегтем Украины; эта же любовь сказалась в сборнике М. Зенкевича «Дикая Порфира», который, при описаниях земной коры и теологических превращений, берет из научно-естественных книг слова, в которых как бы застыла «железная плоть земли»[98].
|
|
|
Певучесть и напевность, «изысканность русской медлительной речи», «звоны-стоны перезвоны» уступили место нарочито грубым, конкретным, слишком человеческим и слишком земным выражениям.
У Владимира Нарбута заметно даже какое-то щегольство отталкивающим. У него «рудая домовиха роется за пазухой, скребет чесалом жесткий волос: вошь бы вынуть»[99], у лесовика «от онуч сырых воняет». У Нарбута встречаются стихи вроде: «ржаво-желтой, волокнистого, как сопли, сукровицею обтюпает, а он высмыкнется» и т. д., и т. д.
Воздушные слова символистов-мистиков уносили нас «в туман неясных форм, неверных очертаний», ультра-натуралистические словечки Нового Адама должны пропеть хвалу земле.
Дело, конечно, не в отдельных словах. «Тяжелые слова» – лишь материал: «из тяжести недоброй», поэты-адамисты должны были воздвигнуть свой храм, свой Notre Dame, который поднимал бы настроение...
Но храма молодые поэты не построили.
Самый собор Парижской Богоматери, прекрасный и величественный, со стрельчатыми сводами, уносящими к синему небу, они разложили на камни, за деревьями не заметили леса.
Они, восстановившие смысл отдельного слова, они, призывающие бороться «с саросским или каррарским... обломком», призывающие чеканить «стихи, мрамор, иль металл», забыли о смысле целого, о связи, о том большом, великом, трепещущем любовью, что заставляет камни жить и петь торжественные гимны. От символизма они повернули назад к грубому натурализму, равнодушному, бесстрастно-объективному, беспозвоночному и беспорывному.
Вчерашний сын неба стал сегодня рабом вещей.
Впрочем, что касается Сергея Городецкого, то его практика, к счастью, противоречит его теории. В сборниках этого поэта («Русь», «Ива») встречаются стихотворения большой внутренней силы («Странники», «Выход из церкви»...).
Нас, однако, интересует теория Нового Адама. В третьей книжке «Аполлона» было напечатано стихотворение-манифест Сергея Городецкого, в котором он проводил грань между поколением отцов с их туманностями и поколением детей с их верностью земле.
|
|
|
«Прости, пленительная влага
И первоздания туман!
В прозрачном ветре больше блага
Для сотворенных к жизни стран.
Просторен мир и многозвучен,
И многоцветней радуг он,
И вот Адаму он поручен,
Изобретателю имен.
Назвать, узнать, сорвать покровы
И праздных тайн, и ветхой мглы –
Вот первый подвиг. Подвиг новый
Живой земле пропеть хвалы».
Интересно сопоставить это стихотворение с прекрасным произведением К. Бальмонта:
«В красоте музыкальности,
Как в недвижной зеркальности,
Я нашел очертания снов,
До меня не рассказанных,
Тосковавших и связанных,
Как растенья под глыбами льдов».
Недосказанные сны, связанные со сказанными, в красоте музыкальности уступают место в творчестве адамистов зримому миру, многозвучному и многокрасочному.
Мы с радостью приветствовали бы этот «подвиг новый», если бы Новый Адам умел отразить не покой, а движение, не мир вещей, а мир борьбы, если бы он знал, какую миру весть несет он в своей поэзии, если бы Новый Адам умел загораться мечтой, влюбляться в жизнь, волноваться, страдать и радоваться вместе с людьми.
Но холодны и мертвы «Жемчуга» Н. Гумилева, неприветливо его «Чужое небо». В его раю львы, леопарды, слоны, гиппопотамы, обезьяны и попугаи, колибри и роскошные цветы, только нет там древа познания добра и зла, нет древа жизни, нет Человека. Да и гиппопотамы Н. Гумилева никого не удивляют новизной, после великолепных «Слонов» Леконт-де-Лиля.
Читаешь эти нарядные, любующиеся собой стихи, прислушиваешься «к меди звенящей и кимволу бряцающему», к похвалам поэтиков по адресу мэтра: «Как богато, как пышно», «ради Бога, Аркадий»... «говори и впредь так красиво», прислушиваешься, и кажется, что в этом раю, в этом мире вещей все застыло, как в сказке, все живое окаменело, и сама жизнь превратилась в спящую красавицу, с подкрашенными губами и подведенными глазами.
Вместо хвалы живой земле, вместо борьбы «за этот мир звучащий, красочный, имеющий вес и время, за нашу планету землю», началось преклонение перед вещами, и за вещами как-то проглядели человека, его муку мученическую, его нечаянную радость, его подвиг и его падение.
Прочтите стихотворение Владимира Нарбута «Горшечник» с эпиграфом из Гоголя:
«В кляксах дегтя шаровары у горшени
И на выпуск полосатая рубаха;
Пояс – узкий ремешок. А в пышном сене
За соломенной папахою папаха.
Златом вьющейся сверленою соломой
Гнезда завиты: шершовый и с поливой
Тот – для каши, тот – с утробой щам знакомый,
Тот – в ледник – для влаги белой и ленивой.
|
|
|
Хрупко звонкие, как яйца, долговязы,
Дутые, спесивые, горшки-обжоры –
Нежные на зное, сеющем алмазы
На захлёстнутые клевером просторы» и т. д.
В духе этой поэзии без поэзии написано все стихотворение, да и вся ультра-натуралистическая книга. Вас поражает пристальность взгляда и цепкость глаза, и вас отталкивает безвкусная пестрота.
Весь мир превращается в огромный nature morte, вернее в рабочий двор Плюшкина, того Плюшкина, который ходил каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостки, под перекладины, и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бадья, тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок – все тащил к себе и складывал в кучу.
В «куче» вещей Владимира Нарбута вы увидите все, что угодно, только нет в его поэзии живой мысли, живого сердца.
Все это кропотливое собирание в кучу старой подошвы и бабьей тряпки говорит о каком-то стремлении бежать от себя, от своей опустошенности, бежать без оглядки...
Из поэзии Нарбута вы не узнаете, чем люди живы, и чем живы они сами. Даже национальный колорит стихов в сборнике «Аллилуйя» ничего не говорит о симпатиях поэта и о том, знает ли он и хочет ли знать: «правая, левая, где сторона».
Почти тридцать лет тому назад В. М. Гаршин в письме к В. М. Латкину (1 мая 1885 года) восстал самым решительным образом против натурализма и протоколизма, отказавшись «дожевывать жвачку последних 50 – 40 лет».
Художник, исполненный любви к человеку, обладавший необыкновенным чутьем к боли вообще, смертный грех натуралистической школы видел в том, что «для нее нет ни правды (в смысле справедливости), ни добра, ни красоты, для нее есть только интересное и неинтересное, заковыристое и не заковыристое»[100].
Произведения адамистов-акмеистов, все эти черные, розовые и белые «Жемчуга», «Скифские черепки», «Камень», горшки; все эти заковыристые эпитеты не шевелят сердца. Мы знаем, что «сердце к сердцу речь не привлечет, коль не из сердца речь течет»: речь молодых поэтов говорит только нашим глазам, не волнует, не трогает и не заражает могучим порывом любви.
Как это ни странно, но есть одна черточка, которая сближает бездарных эго-футуристов и одаренных, бесспорно талантливых адамистов: и творцы слов, и рабы вещей – безыдейны, они создают обезгневленную и обескрыленную поэзию, молчит в них злоба, и любовь молчит.
Адамист, точно приговоренный, цепляется глазами за каждый предмет, за все, что попадается на пути, только бы не думать о самом важном и о самом страшном, только бы забыть и забыться.
Новый Адам пришел в этот мир в XX столетии, когда вокруг кипит борьба, когда поднимаются новые волны праведного гнева, пришел, – и... нечего ему сказать.
Правда, у Анны Ахматовой это молчание о самом важном для нее иногда исполнено особенной прелести и тонкой грации. Оно умеет двумя-тремя внешними чертами подчеркнуть всю глубину, весь скрытый трагизм внутренних переживаний.
«Так беспомощно грудь холодна,
Но шаги мои были легки,
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Показалось, что много ступеней,
А я знала, их только три!..»
Здесь язык вещей – необыкновенный и задушевный. Анна Ахматова умеет находить слова, «что только раз рождаются в душе», ее «голос ломкий» вот-вот задрожит от рыданий и оборвется. Но песни Анны Ахматовой это – песни последней встречи, содержание их слишком интимно и очень уж не широко...
Молчание о самом важном, не в личном, а в общественном смысле – результат пережитой мертвой полосы, ознаменованной походом против общественности, против идеологий.
Наследники символистов оказались позади своих отцов и не сумели учесть их поучительный опыт.
В 1912 г., в третьей книжке журнала «Труды и дни», который так выгодно отличается от пустого журнальчика «Гиперборей», заполненного дружескими рецензиями адамистов, была напечатана любопытная статья символиста Конст. Эрберга «Искусство-вожатай». В этой статье был поставлен вопрос об искусстве, обращенном к народу, вопрос о том, каким должен быть язык, чтобы он был близок полудикой душе народа и вместе с тем явился художественным.
Перед адамистами-акмеистами тоже должен встать вопрос: для кого они пишут? для салона или для народа? Как они относятся к борьбе демократии, перед которой склоняется теперь даже веховец Изгоев в «Русской мысли». Сохраняют ли они связь с декадентством и традициями крайнего индивидуализма?
«Как адамисты, – говорит Н. Гумилев, – мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению».
Эстет Н. Гумилев щеголяет звериным добродетелями, но нет непосредственности и силы в поэзии Анны Ахматовой с ее «уродцами неврастении и всякой иной тоски».
Много декадентской тоски, мало лесной, стихийной силы в произведениях Нарбута, Мандельштама, Гумилева. Только в поэзии Сергея Городецкого и М. Зенькевича <так! – Сост. >, давшего в № 3 «Аполлона» прекрасное стихотворение «Смерть Лося», иногда веет стихийностью, но и у них нет цельности и здоровой, уверенной в себе силы.
Слова «мы немного лесные звери» звучат насмешкой, очень ядовитой по адресу Сергея Городецкого, Анны Ахматовой, Н. Гумилева.
Самое выступление с манифестами и ничего не говорящими кличками, шумное и победоносное занятие покинутой позиции, подведение итогов преждевременное и скороспелое – все это не свидетельствует о зрелости и здоровой силе. Вчера – мы не приемлющие мира, сегодня – приемлющие, а завтра?..
Самое соединение под одним флагом и под одной кровлей таких разноликих, таких непохожих друг на друга поэтов по настроению, симпатиям и приемам, как Владимир Нарбут и Анна Ахматова, является в высшей степени искусственным, случайным и недолговечным.
IV.
К НОВОМУ РЕАЛИЗМУ!
Адамизм-акмеизм Сергея Городецкого и Н. Гумилева только подчеркнул значительность того явления, которое мы давно уже наблюдаем: в среде начинающих молодых поэтов замечается поворот от Валерия Брюсова к поэзии Ив. Бунина[101], юбилей которого был отпразднован в прошлом году. Ив. Бунин в годы расцвета символизма шел своей дорогой, не пугаясь обвинений в прозаизме, на которые так щедры были «Золотое Руно» и «Весы». Этот серьезный поэт-реалист давно уже, как «Новый Адам» дал имена вещам, давно достиг вершины (акме) творчества. Он возвратил стихам пушкинскую ясность и строгую сдержанность, он показал всю красочность, всю благородную силу русского языка. В свою поэму запустенья, в свой степной пейзаж он сумел вложить какую-то стыдливую нежность и родную грусть.
Его сжатый, строгий, прекрасный язык трепещет жизнью, его образы согреты сдержанной любовью к родному.
Мастер эпитета, проникающий в интимную жизнь вещей, если можно так выразиться, Ив. Бунин в свои образы внес глубокий смысл и сообщил им движение.
В поэзии Ив. Бунина каждый штрих, каждая черточка, каждый эпитет рождаются впервые и выхвачены из жизни, а не из сборников французских поэтов.
Огромное влияние Ив. Бунина можно проследить в поэзии Владимира Эльснера, недавно выпустившего сборники «Выбор Париса» и «Пурпур Киферы». Черемнов, недавно давший книгу стихов, Всеволод Кожевников с его поэзией города, влюбленный в землю и слагающий гимны земле, не всегда удачные, поэт Федоров, Владимир Нарбут и т. д., и т. д., все воспитались на стихах Ив. Бунина.
Ив. Бунин позвал поэта к земле, а не адамисты. Это надо признать.
Поэзия Бунина устанавливает порванную связь с поэзией Пушкина, говорит о новой победе реализма. Только люди, ослепленные кружковщиной, могут замалчивать значение творчества Ив. Бунина для будущего русской поэзии.
После пряности, искусственности, утонченностей и экзотизма модернистов – изящные, простые и правдивые стихи Ив. Бунина вас радуют, они утоляют жажду, как «родник живой и звонкий» в знойный день. В стихах Ив. Бунина нет рабства перед вещами, нет грубого натурализма, нет преклонения перед фактом. Его стихи напоминают нам рассказы А. П. Чехова, в которых образы всегда живут внутренней жизнью. Вспомните поэму Ив. Бунина «Листопад», где в лесу «просветы в небо, что оконца», где лес «точно терем расписной», в который вступила «осень тихою водой».
Для А. П. Чехова, как и для Ив. Бунина, не пропала даром работа целого поколения. Они знают, что «писать по старинке нельзя». Их образы живописуют, но и настраивают и открывают «просветы» в даль. Здесь чувствуются зачатки нового реализма, который использует огромную работу поэтов-символистов и не будет заниматься перегибанием палки в другую сторону.
В настоящее время писатели стоят на распутьи, но уже и теперь выдвигается целый ряд молодых поэтов, которые связаны с землей, с народом, с его чаяниями, с его исканиями, которые несут в этот мир горячий порыв, у которых уста говорят «от избытка сердца». Укажу некоторых из них: Н. Клюев, Сергей Клычков, Мариэтта Шагинян.
В рабочей прессе печатается множество стихов, все стихи проникнуты горячей верой в жизнь, в победу правды, все горят огнем борьбы, все несут этому миру весть братства и свободы.
Здесь нет рабства перед вещами, здесь чувствуется динамика, но не статика. До сих пор из сотен безвестных поэтов не выдвинулся большой талант, равный таланту плотника Уитмена или дочери рабочего Ады Негри. Но уже имеются намеки на таких поэтов, несущих миру радость.
«Я не один... нас в свете много,
Певцов, поющих как-нибудь.
Своей поэзией убогой
Мы лишь другим готовим путь.
И в песнях нам гордиться нечем,
Встречая первую красу,
Мы робко так еще лепечем,
Как листья юные в лесу,
Но мы горим высокой целью,
Мы ей послужим в смене лет:
Мы будем юной колыбелью,
В которой явится поэт».
В этом скромном стихотворении безымянного поэта-рабочего, в этом весеннем лепете, звучит большая правда.
Колыбелью нового большого поэта будет коллективная душа. Уединенные уступят место объединившимся, великий порыв народных масс будет вдохновителем новых поэтов, которые захотят продолжить дело наших лучших национальных певцов.
Критики-общественники давно уже, гораздо раньше появления адамистов, предсказывали победу реализма, критики-общественники с полной уверенностью предсказывают победу общественности, новый подъем и рождение новых поэтов, не певцов для гостиной, а поэтов-трибунов.
Печатается по: Василий Львов-Рогачевский Символисты и наследники их // Современный мир. 1913. Кн. 7. Июль. С. 298 – 307. В одном из примечаний к своей статье Львов-Рогачевский иронически упоминает «книгу космической поэзии» Бориса Абрамовича Гуревича (1889 – 1964) «Вечно человеческое». Константин Аленксандрович Сюннерберг (1871 – 1942), писавший под псевдонимом Конст. Эрберг, к акмеизму относился резко отрицательно. В своей мемуарной заметке (1941 г.) он писал: «Говорят, что один акмеист вошел раз в символическую гостиную и шлепнулся на гладком вылощенном паркете, художественно уложенном ценными породами дерева и перламутром. С досады стал акмеист бить паркет. А дело-то не в паркете; дело в неуменье по нему ходить. Они и не ходили, а просто писали хорошие иногда стихи (иные не без привкуса офицерщины). Но до самостоятельной литературной школы не дописались за отсутствием серьезного литературного credo. Ведь нельзя же считать литературной школой группу поэтов, которые сошлись на том, что они, по недостаточной их осведомленности в области истории, теории и философии искусства и литературы, не понимают и потому отрицают туманности символизма» (цит. по: Лавров А. В. Гумилев в мемуарных заметках Конст. Эрберга // Гумилевские чтения. Материалы международной конференции филологов-славистов. СПб., 1996. С. 268). К контрастному сопоставлению имен Ахматовой и Нарбута прибегал не только Львов-Рогачевский. Ср., например, в письме Г. В. Иванова к А. Д. Скалдину от 5 сентября 1912 г.: «Меня привела в недоумение твоя фраза: “Но как склеить Нарбута с Ахматовой?” Я не понимаю, зачем их клеить, и что ты под клееньем подразумеваешь?» (цит. по: Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. 1889 – 1966. М., 2008. С. 76), Ср. также в письме Гумилева к Ахматовой от 9 апреля 1913 г.: «…я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему) Нарбут окажетесь самыми значительными» (Гумилев Н. С. Соч.: в 3-х тт. Т. 3. М.. 1991. С. 236).
А. Редько
|
|
|
