 |
Молодая французская поэзия
|
|
|
|
(ОТРЫВКИ)
Недавно в «Русской мысли», в статье, посвященной так наз<ываемым> акмеистам, В. Брюсов сверху вниз набросился на те определения символизма, которые дает ему группа молодых русских поэтов, теоретически, по крайней мере, старающихся сбросить с себя оковы пониженной жизнечувствительности и неопределенного, но вполне враждебного действительности мистицизма.
Брюсов для защиты традиций символизма прибег к такому уже не раз пускавшемуся в ход приему: он подменил термин символизм, означающий определенное поэтическое течение, термин историко-литературный – словом «символизм» в его общеэстетическом значении <…>
Исторический символизм был, таким образом, до некоторой степени мистическим. Это вовсе не значит, чтобы эстетический символизм был термином, равнозначащим с мистикой. В. Брюсов… постарался заслонить истину. Весьма докторальным тоном он поучает господ Городецкого Гумилева, что вся-де философия пришла к выводу о невозможности для человеческого сознания постичь сущность вещей, о необходимой феноменальности всего нами воспринимаемого.
Печатается по: А. Луначарский. Молодая французская поэзия // Современник. 1913. Август. № 8. С. 209, 211. Анатолий Васильевич Луначарский (1875 – 1933), драматург и критик-марксист.
И. Игнатьев
ЭГОФУТУРИЗМ
(ОТРЫВОК)
Игорь Северянин «верил», но вера без дел мертва: его поэзные брошюры – залпы по мусору «опушки». С одною «верою» он остался бы и посейчас на прежнем месте, писал бы заурядные стишки – и не было бы воспрославленного «мэтра», хотя эго (или какой другой) футуризм пришел бы и без него рано или поздно.
6. Эго-футуризм – живое, а не мертворожденное дитя.
|
|
|
Он произведен на свет естественным путем, в то время, как к рождению всяческих «акмеизмов» созван был «сбор всех частей».
Когда Игорь Северянин творил свой эго-футуризм – он менее всего думал о нем и его судьбе. Для поэта-«гения» «несносна поступь бездушных мыслей, как зола».
Не являют ли собою такую золу «акмеисты».
Замыслы бывшего «цеха поэтов» более чем ясны. Горсточке художников, половина коих люди с именем угрожает опасность остаться за бортом. Идут волны времени, близится очередной девятый вал. Испепелившуюся душу жгут не остывшие еще угли желания бытия. Необходимо, во что бы то ни стало, воспламенить их хотя бы искусственным способом.
Куда и как полетит бедный Пегас в акмеистической узде?
Риск очнуться в разрушенных конюшнях реализма сильнее неприятности попасть в «озер-замок» эго-футуризма.
Назад – вперед? Назад – вперед? – и будешь качаться на одном месте.
И Игорь Северянин, и эго-северянисты, и эго-футуристы «непосредственно сумеют познать неясное земле», «прийти к снегам недоступных вершин»[103], ибо в них «юное вдохновение и отсутствие рабов»[104].
Непосредственность и непрестанность их оценены по достоинству более поздней московской «кубо-футуристической» «фракцией», намеревающейся «…идти слепо, без цели, идти в неизвестное. Отдавшись свободному исполнению»[105]. Московские футуристы делают вид слепых.
Не они ли громогласили, что «каждый должен изобрести свою грамматику, дабы оставить после себя свой собственный отпечаток».
Правда, у них зоркие и осторожные поводыри, великолепно сознающие, что их задача выполнима только тогда, когда глаз их будет открыт для одного – именно для своего Ego – Я.
Печатается по: И. Игнатьев Эгофутуризм // Нижегородец. 1913. № 248 (16 августа). С. 2.
Виктор Ховин
ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
М. г. г. редактор!
Не откажите поместить в вашей уважаемой газете нижеследующие строки. В июне текущего года в редакцию альманахов эгофутуристов мною была сдана статья под названием «Модернизированный Адам». Несмотря на обещание редакции, что никаких изменений в статье без моего ведома произведено не будет, к своему огорчению в 8-й эдиции эгофутуристов «Небоскопы» прочел свою статью с «выпадами», которые мне не принадлежат и которые для себя считаю недопустимыми. Ни о каком «прогорающем» журнале «За 7 дней» я не мог писать, во-первых, потому, что не осведомлен о материальном положении журнала, а, во-вторых, меня точно так же, как и читателя, этот нелитературный вопрос интересовать не может. Точно так же в оценке статьи г. Иванова я не употреблял выражения: «в статье, лакейски подленькой и мальчишески наивной» и т. д., а потому и этот выпад остается на совести редакции.
|
|
|
Печатается по: В. Ховин Письмо в редакцию // День. 1913. № 225 (22 августа). С. 4. Статью Ховина «Модернизированный Адам» см. выше в нашей подборке.
Вадим Шершеневич
ЗА ПОЛГОДА
Скоро осенний сезон выкинет свои разноцветные флаги в витринах. Книги опять польются водопадом, толстые и тонкие, смелые и робкие и чаще всего ненужные, скучные. Во время летнего перерыва мне хочется подвести маленькие итоги. Весна не прошла бесследно. Много огорчений доставила она верящему в поэзию. Удручали символисты, усыпляли реалисты, огорчали акмеисты – только футуристы обрадовали, наобещав и кое- что уже исполнив. Не стоит перечислять весь цикл поэтов, выпускающих книги бесцельно, случайно. Ну что можно говорить обо всех этих К<р>ачковских, Эльснерах и других несомненно овладевших метром и рифмой, беспоэзных поэтах? Ведь ни одна отрасль жизни не может быть изолирована от бриллиантов «Тета». Символисты замолкли. Отдельные их книги – траурные объявления о смерти молодого символизма. Мы слишком ценили в свое время молодого Белого, Блока, Брюсова и др., чтобы не отделить их теперь от дешевки, издаваемой книгоиздательствами «Мусагет», «Лирика», отчасти «Альциона». Клычков, Бобров, Анисимов, С. Соловьев – о, печальная судьба символизма! Можно ли забывать, что книги – это депеши, которые шлет наш век будущему?! Впрочем, виноваты ли мы в безграмотности телеграфистов или отправителей! Ведь пометка книг молодых символистов «1913» годом – это подлог, подтасовка: они должны были быть изданы лет 8-10 тому назад. Приумолкли и лидеры. Заглох Блок, Белый. Маленькая книга В. Иванова не вплетет новых лавров в его венок. Следует отметить новые собрания сочинений Брюсова и Сологуба в издании «Сирин». К сожалению, эта работа подвигается слишком медленно. Ветровая мельница К. Бальмонта перемалывает без устали старое. Акмеисты завяли, не расцветши. Начав скучно в «Аполлоне», скудно работая в «Гиперборее», они совсем компрометируют себя «цехом поэтов». Из всех их изданий можно отметить только брошюру Грааля-Арельского (<«>Летейский берег<»>), в которой при больших усилиях можно найти две-три интересные пьесы. Ахматова и Гумилев,обакмеистившись, стали гораздо слабее. Городецкий остался как всегда неприлично нудным. Об остальных акмеистах (Зенкевиче, Мандельштаме и др.) ничего одобрительного сказать нельзя. Подает по-прежнему надежды Георгий Иванов – но ведь нельзя же вечно только подавать надежды. Среди книг футуристов следует отметить поразительно хорошую книгу Северянина (<«>Громокипящий кубок<»>) и отдельные альманахи «Глашатая» (<«>Бей, но выслушай<»>, <«>Всегдай<»>); из отдельных книг выдвинулись: «В и вне» П. Широкова, Стихи Нелли и более чем обещающее «Самосожжение» Рюрика Ивнева; последний при работе, вероятно, одарит нас чем-нибудь замечательным. Увы! Необходимо сказать хоть два слова о макулатуре гг. Крученых, Хлебникова и прочих «псевдофутуристов». Их издания расходятся с поразительной быстротой и только доказывают еще раз, что публика, неподготовленная к истинному футуризму, принимает за него всякую кривляющуюся бездарь. Вот и все – такие печальные итоги! Конечно, я отбросил стихотворный мусор из «Русского богатства», «Современного мира» и других толстых журналов. Чем будет для нас осень – златополднем или прежней безвкусной банальщиной – сказать не решаюсь. Хочется верить, что футуризм хоть немного отвлечет публику от Ратгаузовщины. А впрочем, что поэзам до публики и что публике до поэз!? Одно знаю вполне определенно: не видно того горизонта, где будут смыты облака литературщины футуристическим ураганом!
|
|
|
|
|
|
Печатается по: В. Шершеневич За полгода // Нижегородец. 1913. № 254 (22 августа). С. 2. Владимир Николаевич Крачковский, поэт, в 1913 г., в Петербурге выпустил книгу «Стихотворения». Владимир Юрьевич Эльснер (1886 – 1964), поэт, в 1913 г. в изд-ве «Альциона» выпустил книгу стихов «Выбор Париса». «Маленькая книга» Вячеслава Иванова – это его стодвадцатистраничная «Нежная тайна; Лепта» (1912). Книгу Грааля-Арельского (Стефана Стефановича Петрова, 1888? – 1938?) «Летейский берег» (1913) Шершеневич снисходительно похвалил, поскольку Грааль-Арельский некогда был эгофутуристом, как и другой перебежчик из стана эгофутуризма, Георгий Иванов. См. ниже в нашей подборке рецензию Шершеневича на книгу Грааля-Арельского. Даниил Максимович Ратгауз (1868 – 1937), поэт, автор многочисленных ст-ний, пользовавшихся успехом у непритязательного, массового читателя.
И. Казанский
НАШИ АКМЕИСТЫ
И при питье на сточную кору,
Наросшую из сукровицы, кала,
В разрыв кишок, в кровавую дыру
Сочась, вдоль по колу вода стекала.
М. Зенкевич. – «Посаженный на кол».
За стих такой поставить много кол
И мало посадить «поэта» на кол.
Вот городской ассенизации укол!
(Уж не один золоторотец плакал).
Печатается по: И. Казанский Наши акмеисты // Нижегородец. 1913. № 254 (22 августа). С. 2.
А. Измайлов
ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
(ОТРЫВКИ)
Последний сборник С. Городецкого «Ива» любопытен, в смысле показания тех новых воплощений, какие переживает этот молодой талант с интересным прошлым и несомненными обещаниями впереди.
На сборнике стоит пометка: «пятая книга стихов», и нельзя сказать, чтобы эта пометка очень радовала.
Городецкий едва выходит из поры самой ранней молодости. В его слове есть некоторая предрасположенность к расплывчатости, черта столь же опасная, как предрасположенность некоторых к полноте.
Можно назвать немало имен авторов, которых эта стихотворная плодовитость прямо губила. Она оказалась фатальной даже для Бальмонта, стих которого с годами не крепнул, а наоборот уменьшался в весе, из золотого становился серебряным, а в некоторых их последних книгах просто перелился в звенящую медь.
Разносторонность таланта Городецкого, который умело держит в руках и перо беллетриста, и даже скальпель критика, должна спасти его для поэзии.
Когда перекипит его молодость, он поймет, что одно хорошее стихотворение в месяц ценнее тридцати обыкновенных пьес, и научится беречь червонное золото для стиха.
|
|
|
Таков был покойный Сафонов. Бесконечно разбрасывавшийся во всех родах искусства он ценил свой стих и свой стихотворный псевдоним.
«Ива» вышла почти накануне манифеста об акмеизме. Казалось бы, книга эта должна быть насыщена этой теорией. К сожалению для акмеистов и к счастью для читателя, ничего подобного нет.
Это вовсе не теоретическая книга, не сборник à these. Ощущение какой-нибудь особенной бодрости, исключительной страстности – вовсе не веет над новым сборником.
Он – бодрый, но ведь Городецкий никогда не принадлежал к нытикам и плакальщикам. Он всегда молодо и весело смотрел на мир. Так смотрит он и теперь.
И слава Богу, что теория не засосала его. Да и как это можно на заказ писать пьесы с полным мироощущением!
Народническое русофильское настроение по-прежнему одухотворяет стихи Городецкого. Это было отличием и его первой (и самой яркой) книжки.
Нужно думать, что всякий поэт открывает книгу стихами, которые считает или лучшими, или наиболее выразительными. Очень выразительны эти первые пьески «Ивы».
Городецкий проводит перед читателем целый ряд всецело русских типов. Вот бредут странники с посохами и котомками.
Вот праведник-схимник, которому уже мерещится спасение и прославление. Вот нищая Тульской губернии. Вот картинка выхода из деревенской церкви.
Все это поэт любит, надо всем задумывается с ласковым, иногда умиленным чувством. Он – образованный и содержательный человек, и в его душе есть то, что отличает думу и беседу умного человека. Его задумчивость передается и читателю.
И вы задумываетесь с ним: какую, в самом деле, правду скажут Богу наши странники больших дорог?
Давно обветренные лица
О ветры всей родной земли,
Глаза, летящие, как птицы,
Из-под надвинутой скуфьи;
Шаги, стремительно-прямые,
И посох в каменной руке –
Так соглядатаи немые
Всю Русь проходят налегке. И т. д.
В самом деле, нищая Тульской губернии не вызывает ли общую печальную мысль о всей широкой Руси?
Нищая Тульской губернии
Встретилась мне на пути.
Инея белые тернии
Тщились венок ей сплести.
День был морозный и ветреный.
Плакал ребенок навзрыд.
Думал я: первенец жертвенный
Правду о мире кричит.
Молвил я: бедная, бедная!
Что ж, прими мой пятак…
Даль расступилась бесследная,
Канула, нищая, в мрак.
Гнется дорога горбатая.
В мире подветренном дрожь.
Что же ты, Тула богатая,
Зря самовары куешь?
Что же ты, Русь нерадивая,
Вьюгам бросаешь детей?
Ласка твоя прозорливая
Сгинула где без вестей?
Или сама ты заброшена
В тьму, маету, нищету,
Горе, незванно-непрошено,
Треплет твою красоту?
Ну-ка, вздохни по-старинному,
Злую помеху свали,
Чтобы опять по-былинному
Силы твои расцвели!
Не готовы ли вы, вместе с Городецким поддаться философской мысли о высшей правде и святости, читая его «Мощи»:
В колоде дни свои последние,
Часы последние дочесть;
За птичьей утренней обеднею
Хвалу предсмертную вознесть;
Замолкнуть в шуме буйнолиственном
Неотступающих лесов,
Когда гремят в огне воинственном
Победы воев с облаков;
Взглянуть еще на келью темную
И посох давний обласкать
И силу вещую, поемную
В предел немеющий собрать.
И холод тихо подступающий
В ногах далеких уловить.
И, крест сложив благословляющий,
Чуть улыбаясь, опочить.
В дубовом ложе дни забвения,
Все тридцать тысяч дней провесть,
Пока блаженного нетления
Не просияет миру весть;
И толпы темные, калечные
К мощам от далей потекут,
Неся в себе лампады вечные
Спасая тесный свой уют;
Слепорожденное, безногое,
Всю эту немощную рать,
Склоненною над ракой строгою,
И утолять и исцелять;
И свечи тоненькие, ярые
Чуть видно видеть над собой,
Спасенье радостное даруя,
Со смертью совершая бой;
И всхлипывание благодатное
Чуть слышно слышат вкруг себя,
Все это сердце необъятное
И во нетлении любя;
И растекаться в дали ветхие
С толпой, идущею назад,
И сеять, сеять искры светлые
Огня небес в кромешный ад.
Вы оцените красивый образ поэта, эти глаза странников, летящие как птицы, это сопоставление годов странствия с золотыми маковками церквей, эти руки, ласкающие давний посох, но, к сожалению, вы слишком явно чувствуете недоточенный стих, лишние строки, лишнее четверостишие, двустишия, притянутые ради завершения рифмы.
Вам хочется подменить слово, удаляя неправильность. Какие «тени белого инея» тщились сплести венок нищим? Неужели к слову губернии не нашлось менее вынужденной рифмы, чем «тернии»?
В церкви закончена служба, – «уж слово сказано последнее, и гасит свечи сиплый дьяк». Но вот Клюев, не изучавший истории по университетским лекциям, не смешал бы дьяка с дьяком! А сколько насильственных рифм, совершенно разрушающих поэтическую иллюзию!
Два брата в тройка ненадеванных, –
Начищенные сапоги, –
Коснея в позах облюбованных,
Выходят ранее других.
(«Выход из церкви»).
Идет монах, Городецкий задумывается.
Ты в длинной белой рясе,
В веригах босиком.
Тобой себя украсит
Любой купецкий дом,
А в буйном лоботрясе (!)
Ты будишь грусть тайком
(«Монах»).
Неужели «лоботряс» был здесь необходим, и к «рясе» не было другого созвучия?
В трагическом по мысли стихотворении «Расстрига», где полны драматизма две первые строфы, – третья и четвертая до такой степени неуклюжи, что непростительны даже в черновике сколько-нибудь сильного поэта.
Слова молитв я перепутал
И возгласы все позабыл,
И по задворкам, по закуткам
В чумазый войлок косу сбрил.
И чаще, чем кольцо кадила
Когда-то в руки тихо брал,
Душа обычай заучила
С бутылью лезть на сеновал.
Но после выпивки обильной
Я замечаю каждый раз –
Увы! – неудержимо сильно
Спадает знаменитый бас.
Что ж делать! Жизнь была – акафист,
И мог бы, мог бы дочитать,
Но вдруг, как дьявольский анапест (?)
Все бурно повернулось вспять.
Не смею я ступить на паперть,
И колокол не для меня
На полевую льется скатерть,
На ласковые зеленя.
Когда я трезв, в душе крушенье,
Когда я пьян – все трын-трава!
Эх, тесное коловращенье!
Ох, бедная ты голова!
Бывает редко: крылья зорьки
Над тихим возмахнут леском.
Затаивая воздух горький,
Смахнешь слезу себе тайком.
И за стволы березок белых,
В зеленый, незапретный храм,
От мытарств, от людей тяжелых,
Спасешься, крадучись по мхам.
И там, из уст своих нечистых,
За шепотом скрывая дрожь,
Как уголек с болотин мглистых
Опять молитву вознесешь.
Оставьте в стороне известную искусственность воображения себя лесным волком («Волк»), но как же помириться с такими стихами, опять перенесенными в печатную книгу прямиком из чернового наброска?
Я с волчьей пастью и повадкой волчьей
Хороший, густошерстый волк.
И вою так, что будь я птицей певчей,
Наверное, бы вышел толк.
Мне все равны теплом пахучей крови:
Овечья, курья или чья.
И к многоверстной, волчьей славе
Невольно приближаюсь я.
Эти срывы, каких почти не было в первых сборниках Городецкого, производят впечатление тем более неприятно, что чем более бы верите и хотите верить в талант его. Спасая художественное впечатление «Ивы», следовало бы сбросить из нее половину стихов и возвратить многочисленные черновики на рабочий стол.
Из других стихотворений Городецкого хочется выделить очень искусную стилизацию им народной частушки. Эти опыты мы еще увидим у других современных молодых поэтов. Работая над частушкой, Городецкий заявляет себя той прежней смелостью стиха, образцы которой мы видели в его Яри.
Как пошли с гармоникой –
Скуку в землю затолкай!
Как пошли по улице,
Солнце пляшет на лице.
Горюны повесились,
Пуще, сердце, веселись!
Выходите, девицы!
Мы любиться молодцы.
Не зевайте пташеньки!
Стали вешние деньки.
Запевай, которая!
Будешь милая моя.
Рыжая, подтягивай!
Или в горле каравай?
Черная подмигивай!
Ветер песней задувай.
Ох, гуляем по миру,
Распьянилися в пиру.
<…>
Психология Садовского отражает что-то общее современному молодому поколению, она не есть целиком дело личное. Об этом говорят многочисленные попытки других авторов выдвинуться в том же роде.
Их много, но из их среды хочется выдвинуть книжечку О.Мандельштама «Камень».
Он – акмеист. На его книжке штемпель этой формы. Но в тысячу раз интереснее этого то, что он просто даровитый человек.
«Акмеистичности» в его стихах ничуть не больше, чем у Городецкого, но когда он, подобно Садовскому, уходит в переживания старины, когда он чувствует ее и живо воображает, он производит свое впечатление.
Разве это не прекрасная виньетка к силуэту Царского Села, которой нельзя отказать ни в законченности, ни в меткости?
Поедем в Царское Село!
Свободны, ветрены и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло…
Поедем в Царское Село!
Казармы, парки и дворцы,
А на деревьях – клочья ваты,
И грянут «здравия» раскаты
На крик: «Здорово, молодцы»!
Казармы, парки и дворцы…
Одноэтажные дома,
Где однодумы-генералы
Свой коротают век усталый,
Читая Ниву и Дюма…
Особняки, - а не дома!
Свист паровоза… Едет князь.
В стеклянном павильоне свита!..
И, саблю волоча сердито,
Выходит офицер, кичась, –
Не сомневаюсь – это князь…
И возвращается домой –
Конечно, в царство этикета,
Внушая тайный страх, карета
С мощами фрейлены седой –
Что возвращается домой…
Неудивительно, что, достигнув такой отчетливости в схватывании старины, Мандельштам умеет схватить и сегодняшний день с петербургскими метелями, оперными мужиками, мистическими моторами. Уносящимися в туман, в таких «Петербургских строфах»:
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, – как броненосец в доке –
Россия отдыхает тяжело.
А над Невой – посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства крепкая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
Тяжка обуза северного сноба –
Онегина старинная тоска;
На площади Сената – вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка…
Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.
Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход –
Чудак Евгений – бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
Печатается по: А. Измайлов Литературное обозрение // Биржевые ведомости (Утренний выпуск), 1913. 23 августа; 30 августа. С. 2.
Вадим Шершеневич
|
|
|
