 |
Поэты. Футуризм. Акмеизм. Адамизм и проч.
|
|
|
|
Символизм – бесспорно, целая эпоха человеческого духа, его необходимый этап (а не заурядный переходный период, как иногда утверждают) – являет зрелище весьма любопытное. Покамест он, оставив позади годы борьбы, доверчиво возлагает надежды на будущее, молодежь, под разными предлогами, поворачивается к нему спиной. Сегодня только и слышно о том, чтобы покончить со старой школой и, говоря языком нынешней вездесущей меркантильности, ликвидировать ее. Положим, это желание законное, находящееся в согласии с пылкими надеждами поколения, которому наука и жизнь открыли горизонты, неведомые его предшественникам. И все же не будем забывать, что сам этот прорыв совершился именно благодаря духу культуры, что школа Символизма (если таковая существовала) была школой ярких и в высокой степени развитых личностей. Одной из главных добродетелей, которой учили в этой школе, было терпение в свершении серьезного труда – то, что в итальянском языке былых времен называлось l’onestà [107].
Впрочем, наряду с честолюбцами и выскочками есть и первопроходцы. Футуризм, в свою очередь, также соотносится с одной из интересных эпох современного искусства, и вслед за Гёте, которого не страшили шумные битвы романтизма, можно сказать: «Дайте винограду перебродить, выйдет вино». Сам тот факт, что в этот спор грубо вмешалось общественное мнение (хотя даже мудрецы довольствуются тем, что наблюдают за выпадами враждующих сторон и высказывают свое одобрение), – и он служит к чести этих разгоряченных молодых людей. Что поделаешь! Пусть себе воюют, пусть будут пристрастны в том, что их волнует, – так и должно быть, ведь только так находят свою дорогу.
Мы ждем, что Футуризм хоть чем-то подтвердит свои амбиции, явит нам доказательство столь неопровержимое, что последние сомнения развеются, и пока длится это ожидание, нам кажется преждевременным отрицать Пушкина под тем (к тому же весьма неумным) предлогом, что он де представляется кому-то загадочным и непостижимым.
|
|
|
Русский Футуризм весь нацелен на преувеличение, на выход за рамки: ведь для него еще не закончился подражательный период. Кроме того, подражательность есть главный и органический недостаток славянского характера. Достоевский где-то заметил: если в Париже модны открытые жилеты, то в Москве их будут носить уж и вовсе наподобие распахнутых настежь дверей сарая. Опыт в очередной раз подтверждает эту наклонность, и все, кто внимательно смотрел годичную выставку так называемого «Бубнового валета», охотно согласятся, что она открывала обширное поприще для наблюдений в таком роде...
Итак, русский Футуризм отнюдь не избежал общего закона. Он и впрямь являет нам сколок с проповедуемых на Западе теорий. При этом его отличает удивительная пестрота. Ни одна теория так и не смогла подчинить себе несогласия между разными его изводами. Чем теснее их соприкосновение, тем сильнее они сталкиваются, распадаясь на множество школок и сект, как правило, глубоко враждебных друг другу.
Во главе важнейшей из них стоит отступник – г. Гумилев, основоположник Акмеизма. Между этим объединением и французским движением так называемых пароксистов есть несомненное родство: оба отличаются редкостной смесью дерзости и практицизма. Г. Гумилев, бесспорно, сильная личность. В недавнем прошлом парнасец (свидетельством тому – название его последней книги, «Чужое небо»), он сумел подняться до этих высот благодаря превосходному владению ремеслом. Злоупотребление цветом, увлечение вычурностью и звонкой словесной мишурой, скорее всего, никогда не дадут ему стать большим поэтом, чего он страстно желает. В его школе много говорят о будущем, о возрождении и расцвете поэзии, но составляют эту школу в основном умелые стихотворцы, чье тщательно разыгранное безумие не идет дальше слов.
|
|
|
Г. Сергей Городецкий принадлежит к этому же неоромантическому поколению – наследникам Символизма. Он поэт с большим дарованием, но не знающий меры. Течение, к которому он себя относит, называется Адамизмом и смотрит на поэзию с анархических позиций. Если Акмеизм стремится воплотить свой идеал, до предела нагружая себя культурой, то Адамизм отбрасывает ее прочь во имя своеобразной наготы души и слова. Впрочем, если не считать этого различия, Акмеизм и Адамизм единодушны в своем отрицании как эстетизма г. Валерия Брюсова, так и мистицизма г. Иванова.
Выразителем чистого футуризма оказался г. Игорь Северянин, автор «Громокипящего кубка», – и выразителем куда более ярким, чем названные поэты, которые, в сущности, остаются верны традиции. Критика, даже официальная, с большим вниманием отнеслась к этой книге, открывающей нам поэта пронзительно чуткого и тонкого. Вся дерзость, которую некогда вменяли в вину символизму, сконцентрировалась в стихах г. Игоря Северянина и в его индивидуальном почерке обрела свою вторую молодость. Его можно было бы назвать poète de terroir [108], если бы такое определение не обладало сужающим смыслом. Душа И. Северянина – всецело и глубоко русская, и тот, кому внятно камерное очарование русских пейзажей, проникнет и в тайну таких, например, строк:
Ночь баюкала вечер, уложив его в деревья.
Внезапно, без предупреждения заявили о себе два поэта, не подпадающие ни под какие классификации, – г-жа Анна Ахматова и г-жа Марина Цветаева.
В стихах г-жи Ахматовой перед нами странная смесь, загадочная гармония чистоты и извращенности, чаемой неискушенности и бессознательной рисовки. Даже естественное кажется в них болезненным, а сама простота их звучания наводит на мысль о каком-то искусственном, нарочитом приеме. Раба беспричинной и беспредметной меланхолии, г-жа Ахматова в наибольшей степени оказывается самою собой тогда, когда, пройдя снизу вверх всю лестницу эмоций вплоть до невроза, вдруг погружается в созерцание своего детства и рассказывает о том, как она девочкой мечтала в родных украинских лесах, под колдовским светом луны. Уже в первой своей книге г-жа Ахматова заявила о себе как о неповторимой личности и самой оригинальной поэтессе со времен г-жи Зинаиды Гиппиус.
|
|
|
Почти то же самое можно было бы сказать о г-же Марине Цветаевой, если бы она умела полагать предел той свободной легкости пера, которая делает ее книги всего лишь собраниями впечатлений, домашними альбомами. Да, не все в них одинаково интересно, однако нам открывается глубинная искренность, непосредственность, неразрывно связанная с даром лирической эмоциональности. Жизнь для нее – продолжение чудесной сказки: услышав ее из уст матери, она затем пересказывает ее своей кукле, своему ребенку. В этом особом мире предметы соединены тайными связями – они ускользают от разума, но логика чувства постигает их без труда. В предисловии к последнему собранию стихотворений г-жа Марина Цветаева заклинает нас писать, писать как можно больше обо всем том, что нам знакомо и привычно: о выражении наших глаз, о цвете волос и обоев в детской, ибо все это – та материя, из которой слагаются наши бедные души.
Такое внимание к формам самым простым и смиренным – несомненно, свидетельство присущего новейшему поколению стремления не отделять Искусство от Жизни.
Перевод с французского Е. Э. Ляминой (которой приносим сердечную благдарность). Выполнен по изданию: Jean Chuzeville. Les Poétes. Futurisme. Akméisme. Adamisme, etс // Mercure de France. 1913. № 303. 1 Novembre. Р. 201 – 204. Жан Шюзвиль (1886 – 1959), французский поэт, критик и переводчик, пропагандист русской культуры в Европе.
И. Эренбург
ЗАМЕТКИ О РУССКОЙ ПОЭЗИИ
«Nous avions conscience que le grand mouvement était fatal, s’operait plus haut que nous, dans la region nuageuse oú les dieux prennent part».
«Et c’est pour cela que nous avons baissé la tête et que nous avons regardé á nos pieds».
F. Jammes*
Положительно это становится правилом. Когда после продолжительной борьбы, замалчивания, насмешек – литературное направление, учение, «школа», – как хотите, добивается наконец общего признания и должной оценки – это значит, что она сказала свое слово, выполнила поставленные непосредственно задачи, что внутри ее появляется изнеможение, старческая дряблость и распад. Так было в свое время с парнасцами, с символистами во Франции, то же самое пришлось пережить и нашему «декадентству». В 1907 –1910 гг. когда в журналах появляются имена Бальмонта, Брюсова, Сологуба, когда медленно соображающие критики начинают посвящать «новой» поэзии восторженные статьи – в среде самих победителей царит растерянность и оттуда все чаще доносятся голоса о кризисе «символизма».
|
|
|
Лучше всего говорит об этом печать глубокой безнадежности, истинного трагизма, которая лежит на последних книгах поэтов символистов. В «пламенном кругу», оторванные от прочего мира гибнут они. Насколько было прекрасным их творчество, настолько величава их смерть. Она невольно заставляет вспомнить стихи Бальмонта об излюбленном символе «символистов» скорпионе, который, чувствуя безвыходность положения, сам вонзает в себя жало и гибнет «гордым, вольным».
Сами поэты, точно чуя пурпур пышного заката, начинают подводить итоги своего поэтического развития. Появляется «полное собрание сочинений Брюсова», сборник «Звенья» Бальмонта. Что касается новых книг этих поэтов, то приходится отметить, что символисты либо пытаются выйти из прежнего круга, создавая вещи слабые и малоинтересные, либо повторяют старые мотивы, но с меньшим подъемом. Конечно, в «Зареве Зорь» Бальмонта много прекрасных стихов, но вряд ли что-либо новое скажет этот поэт, блуждавший по всему миру, не замечая в нем ничего, кроме свой души, с рассеянным невидящим взором, в творчестве жадно пожирающий самого себя. То же самое приходится сказать и о другом большом поэте «символизма» Сологубе. Напрасно мы стали бы искать в его последних произведениях, чего-либо, что прибавило бы новые черточки к его облику. Наконец Брюсов, лавируя меж «Парнасом» и недоступной ему лирикой – в «Зеркале Теней» остается все тем же умным, культурным и безнадежно холодным. Что же сказать о других, о монотонных никому не нужных стихах Балтрушайтиса, о прилежных переделках и подделках С. Соловьева, о последних «парижских новостях» М. Волошина? О десятках молодых поэтов, взявших от своих учителей уже готовые «символы», – груды отвлеченных слов? Собранные вместе (Антология «Мусагет» 1911 г.) все они показали, что по старым путям русская поэзия более идти не может. [109]
В это время (1910 – 12) в «Русской Мысли» появляются статьи Брюсова, в которых он указывает на опасность для молодых поэтов идти за «символистами» к ирреальному от жизни. «Как только искусство отрывается от действительности, его создания лишаются плоти и крови, блекнут и умирают», – пишет он, разбирая стихи молодых поэтов.
|
|
|
Он говорит, что предыдущее поколение выполнило свою миссию, вернув поэзии мечту, но что ныне перед молодежью стоит трудная задача найти синтез действительности и фантазии.
Конечно, не статьи Брюсова, а сама жизнь породила новое течение, но, мне кажется, что многие молодые поэты, читая эти вразумительные слова, думали что «Солнце» и «Звезды» Бальмонта, «Змии» Сологуба, «ложа пытки» и «смертные колеса» Брюсова при всей их значительности – вчерашний день русской поэзии.
Итак за последние два-три года появляется ряд поэтов, склонных к искренности и к простоте, к наблюдению над окружающей их жизнью. Образы открывают за собой не пустоту, а ряд предметов и явлений знакомых и поэтому столько говорящих душе. Слова не случайно взяты по прихоти поэта из литературного словаря, а точны и выразительны. Стихи, исходя от земли, подымаются к небу, между изображаемым и поэтом тянутся крепкие нити. Это не «реализм» старых поэтов, но это и не внежизненная поэзия «символистов», это нечто новое, чему еще не найдено истинного и глубокого определения.
Во главе этого нового течения стоит С. Городецкий. Начав свой путь с «Яри», в которой столько угаданного, бессознательно верного, он долго блуждал в дебрях символизма.
Но вот появляется «Ива». Здесь подлинная деревня с «молодухами» «белоголовой детворой» с «тенистым кладбищем»,
«Где мужичье твое кряжистое
Спасается от маеты»…
Если в книге Белого «Пепел» Русь была взята как схема, то у Городецкого она живет своей жизнью. Лучшие страницы его «Ивы» полны давно не звучавшим в русской поэзии пафосом:
«Нищая Тульской губернии
Встретилась мне по пути…
...........................
Молвил я: бедная, бедная!
Что же, прими мой пятак.
Даль расступилась бесследная
Канула нищая в мрак.
Гнется дорога горбатая.
В мире подветренном дрожь.
Что же ты, Тула богатая,
Зря самовары куешь?
Что же ты, Русь нерадивая,
Вьюгам бросаешь детей?..»
В лице Городецкого мы имеем не вождя, конечно, не учителя, но лучший залог, говорящий нам о небесплодности нашего поколения, его исканий и надежд.
Рядом с ним надо назвать несколько других достойных поэтов. Клюев, достигающий в своей простоте необычайной силы, дает пример религиозной поэзии, к которой тщетно стремилось предыдущее поколение.
«Природы радостный причастник,
На облака молюся я,
На мне иноческий подрясник
И монастырская скуфья».
Зенкевич, еще не освободившийся от посторонних влияний, но показавший, что будущее его не в «научной поэзии», не в парнасских изделиях, а в любви к плоти, к тому «мясу и розовому жиру», которые он так ярко изображает.
Ахматова, которая, описывая душу современной женщины, не прибегает ни к трафаретам какой-нибудь «декадентской» поэтессы вроде Вилькиной, ни к сравнениям женщины с «ведьмовскими напитками» и т. п. (Брюсов), но исходит от того, что мы видим ежедневно, за оболочкой обнажая женскую душу.
Марина Цветаева, создавшая интимную поэзию детства, смутных грез, первой влюбленности. Поэты русского крепкого быта Нарбут и Родимов <так! – Сост. > и многие другие. Все перечисленные поэты сильно отличаются друг от друга, некоторые из них не примкнули к несколько неудачно определившей себя школе «акмеистов», но есть одно объединяющее их, что, по-моему, лучше всего можно выразить словами французского поэта Жамма, поставленными во главе этой заметки – «великое движение было неизбежным, оно протекало выше нас… и поэтому мы опустили голову и взглянули вниз»… Молодые поэты в жажде достигнуть неба вновь прильнули к земле.
Казалось, что появление такого уклона в новейшей поэзии должно было порадовать критиков и раньше других Брюсова, который предсказал неизбежность этого явления. Но ныне на страницах той же «Русской Мысли» появляются его статьи с жестокой критикой названных выше поэтов. Брюсов решительно отказывает им в будущем, говоря что лишь «футуристы», б<ыть> м<ожет>, освежат современную поэзию. Здесь не место говорить об этой мути искусства, о собрании молодых людей, совершенно лишенных каких бы то ни было человеческих чувств, мыслей и переживаний. Самый талантливый из них обогатил русский язык такими сокровищами как
«Гарсон сымпровизируйте блестящий файвоклок»,
воспел разодетых и раздетых Лили и Зизи, несколько ликеров скверной марки, музыку Массне и женские груди похожие на «груши Дюшесс». Но эта поэзия пришлась по сердцу поэтам «символистам» – Брюсову и Сологубу. Есть здесь, очевидно, нечто сближающее их. Неважно куда уходят они от жизни, в башни с цветными стеклами, в библиотеки с латинскими поэтами или в гостиные дурного вкуса, где современные эстеты распевают «мороженое из сирени» Игоря Северянина, главное, дальше от действительности, от природы, от людей, от всякого истинного футуризма!
Печатается по: И. Эренбург. Заметки о русской поэзии // Гелиос, Париж, 1913. № 1. Ноябрь. С. 14 – 17. Поэт, (будущий) прозаик и мемуарист Илья Григорьевич Эренбург (1891 – 1967) посещал заседания «Цеха», печатался в «Гиперборее» (№ 3, 1913) и даже был назван К. И. Чуковским акмеистом в рецензии на «Цветущий помох» С. Городецкого (см. ниже в нашей подборке). Стихи французского поэта Франсиса Жамма (1868 – 1938) (цитата из которого вынесена в эпиграф к републикуемой статье, а затем частично переведена в ее тексте), Эренбург переводил на русский язык. «Пламенный круг» – заглавие книги стихов Ф. Сологуба 1908 г. В поэтическую «Антологию» (М., 1911), выпущенную в свет символистским изд-вом «Мусагет», вошли сочинения тридцати авторов. Людмила Николаевна Вилькина (1873 – 1920), поэтесса. Павел Александрович Радимов (1887 – 1967) был участником «Цеха поэтов». В финальных абзацах своей заметки Эренбург говорит об авторе ст-ния «Мороженое из сирени» Игоре Северянине.
<Без подписи>
ОТЗЫВЫ О КНИГАХ
В номере от 1 ноября журнала «Mercure de France» помещена статья о новых течениях в русской поэзии под заглавием «Akmeism. Adamism. Futurism et ctr.» Жана Шюзвиля. Автор находит, что русский футуризм находится в стадии подражания и заимствования. Даны краткие характеристики, как поэтов Н. Гумилева, Сергея Городецкого и Игоря Северянина. Шюзвиль довольно подробно останавливается на произведениях молодых поэтесс Анны Ахматовой и Марины Цветаевой. Анну Ахматову он считает первой, после Зинаиды Гиппиус, современной русской поэтессой. Марина Цветаева, уступая во многом Ахматовой, превосходит ее искренностью своих напевов.
Печатается по: < Без подписи >. Отзывы о книгах // День. 1913. №299 (4 ноября). С. 4. Перевод статьи Шюзвиля см. выше в нашей подборке.
<Без подписи>
|
|
|
