 |
В литературном обществе. Символизм и критика
|
|
|
|
(ОТРЫВОК)
Всего лишь несколько дней назад Сергей Городецкий, подымая, в том же Литературном обществе свой голос в защиту акмеизма, идущего, по его глубокому убеждению, на смену символической поэзии, указал, что этому новому художественному мировоззрению крайне не повезло в части критики. Акмеизм подвергся осмеянию и издевательству со стороны символистов, еще вернее, – говорил Сергей Городецкий, – у акмеизма не было никакой критики, а было зубоскальство. Если бы Сергей Городецкий присутствовал на докладе А. Н. Чеботаревской об отношении современной позитивистской критики к символизму, он испытал бы чувство большой нравственной удовлетворенности. Символисты, с таким злопыхательством, если согласиться с Сергеем Городецким, поносившие акмеизм, страдают, оказывается, от тех же самых причин – и у символистов нет настоящей художественной критики. Символистам, сказал бы таким образом г. Городецкий, «поделом».
Печатается по: <Без подписи>. В литературном обществе. Символизм и критика // День. 1914. № 80 (23 марта). С. 3. В зачине приведенного отрывка подразумевается выступление Городецкого на докладе Г. И. Чулкова (см. выше в нашей подборке). Анастасия Николаевна Чеботаревская (1876 – 1921), писательница и переводчица, жена Ф. Сологуба. Ее доклад о символизме в Литературном обществе состоялся 21 марта 1914 г.
<Без подписи>
В ЛИТЕРАТУРНОМ ОБЩЕСТВЕ
Совершенно исключительной вышла последняя «пятница» Литературного общества – и по небрежному отношению Н. Гумилева к той обязанности, которую он взял на себя, обещав совету прочитать доклад об искусстве аналитическом и синтетическом, и по бесцеремонности нескольких «акмеистов», которые должны были иллюстрировать теоретические и принципиальные споры об акмеизме, побеждающим символическую поэзию своими стихотворениями, и, наконец, по «оригинальности» метода расправы с символистами Сергея Городецкого, выступившего с «критикой критики» акмеистического творчества.
|
|
|
Перед собранием литературного общества должна была пройти целая плеяда акмеистов – Гумилев, Мандельштам, Анна Ахматова, Мих. Зенкевич. И та задача, которую поставил себе Сергей Городецкий – доказать «зубоскальство и провинциальную обывательщину», преподнесенные критиками акмеизма, вместо истинного слова суждения и разбора – должна была явиться достойным завершением акмеистического парада.
Увы! Ни докладчик Гумилев, ни его иллюстраторы из «цеха поэтов» не только не явились засвидетельствовать, что символизма больше не существует, но не предупредили даже об этом совет Литературного общества, и извиняться за «невыполненную программу» пришлось, разумеется, Ф. Д. Батюшкову.
Таким образом, весь «вечер об акмеизме» был сведен к тому, что г. Сергей Городецкий, указав на воспитательное значение акмеизма для некоторых «потерявших образ и подобие человеческое» футуристов и на скромность, как заслуживающую особенно признательности черту акмеистов – отчитывал своих критиков, явивших образец «искусства непонимания».
И при этом дело не обошлось без «крепкого словца», правда, не по адресу критики, а по адресу того ныне сметенного литературного течения, на месте которого воцарился акмеизм.
В литературный спор г. Городецкий впутал… провокацию, и не какую-нибудь, а «величайшую», т. е. самого Азефа. И «несуразные стены» помещения Литературного общества, как выразился поэт-акмеист, наполнились возгласами негодования и протеста.
Отстоять акмеизм, – полагает г. Городецкий, – значит ошельмовать символизм. И линия мышления намечается у Сергея Городецкого такая: символизм – дуализм – двуличие – Азеф. Символизм в этике есть зыбкость нравственных устоев. Отсюда: величайшим символистом современности является… Азеф.
|
|
|
В взволнованных речах оппонентов Сергею Городецкому «досталось» и за этот своеобразный метод сокрушения враждебной ему литературной группы. Слышались требования взять слова об Азефе-символисте назад, но г. Городецкий не пожелал отказаться от авторства и, еще раз «проанализировав метод символизма», заявил, что «символисты напрасно волнуются».
Расхлебывать так неудачно заварившуюся кашу, пришлось опять-таки Ф. Д. Батюшкову, который предложил отложить прения до следующей пятницы, когда явится, может быть, г. Гумилев и другие акмеисты и поединок пройдет под знаком исключительно принципиальных и критических рассуждений, без уклонения в сторону провокации.
И все же Сергей Городецкий доставил многочисленному собранию большое удовольствие, когда читал свои стихи.
Дружными аплодисментами собрание приветствовало Н. М. Минского.
Печатается по: < Без подписи >. В литературном обществе // День. 1914. № 66 (9 марта). С. 3. Неявка Гумилева и его друзей на заседание Литературного общества, возможно, усугубила давно назревавший конфликт между Гумилевым и Городецким. Подробнее о нем см.: Неизвестные письма Н. С. Гумилева / Публ. Р. Д. Тименчика // Изв. АН СССР. Серия литературы и языка. 1987. Т. 46. Вып. 1. С. 70 – 71.
<Без подписи>
В ЛИТЕРАТУРНОМ ОБЩЕСТВЕ
7 марта в Литературном обществе состоялся доклад С. Городецкого на тему: «Символизм и акмеизм». «Акмеизм, – начал С. Городецкий, – отрицает русскую школу символизма, потому что последний может быть лишь методом понимания, но ни в коем случае не методом творчества
Против всех гибельных тенденций русского символизма восстал акмеизм. Прежде всего, акмеисты стремятся приблизить искусство к жизни, от которой оторвал их символизм.
Неправда, будто акмеизм возник “внезапно”, – его подготовила вся история русского искусства. В противоположность символистам, акмеисты принимают мир со всеми его светлыми и темными сторонами и чувствуют себя в нем не рабами, а освобожденными. Чувство свободы дает акмеистам их активность в отношении к миру и эта же активность дает им полноту мироощущения. Акмеисты громко провозгласили, что искусство должно объединить все стороны жизни и идти впереди ее. Этому требованию в полной мере удовлетворяет акмеизм».
|
|
|
Говоря дальше о разрушительном влиянии символизма, С. Городецкий замечает, что не совсем неправ Мережковский в своем утверждении, что декаденты способствовали увеличению числа самоубийств. Символизм, расшатывая психологию общественных масс, сильнейшим образом способствовал увеличению числа неврастеников, из которых именно и вербуются кадры самоубийц. Такие явления общественной жизни, как азефовщина – не что иное, как символизм в области морали.
Последняя фраза С. Городецкого вызвала протесты со стороны присутствующих. Прения по докладу сразу приняли страстный характер, но за поздним временем были прерваны до следующей пятницы.
Печатается по: <Без подписи>. В литературном обществе // Петербургский курьер. 1914. № 43 (9 марта). С. 4.
<Без подписи>
В ЛИТЕРАТУРНОМ ОБЩЕСТВЕ
По открытии заседания почтена была вставанием, по предложению заседателя Ф. Д. Батюшкова, память О. К. Нотовича, бывшего редактора «Новостей», 40 лет отдавшего прогрессивной печати.
Затем состоялся доклад С.М. Городецкого «Об акмеизме и его критиках». За докладом должно было последовать сообщение на ту же тему Н. Гумилева и чтение стихов этих поэтов и еще некоторых представителей той же группы. Но на заседание явился только С. М. Городецкий, и это отразилось на полноте мотивировки и доказательств в его докладе.
Главное содержание доклада было направлено против символизма как литературной школы; по мнению оратора, символизм переживает полосу гниения и распада. Ему на смену идет акмеизм, который стремится приблизиться к жизни и современности. Мировоззрению акмеизма принадлежит даже благотворное воспитательное значение: некоторые молодые поэты в лоне акмеизма излечивались от наваждения футуризма.
В заключение докладчик прочел, в виде иллюстрации, два красивых стихотворения: «Скелет» и «Вешний разговор».
|
|
|
Собрание было очень многолюдное, и прения, особенно после одной случайной обмолвки докладчика, носили напряженный характер. Выступили с небольшими замечаниями В. Пяст, А. Кремлев, г. Лавринович и др., но обсуждение не было закончено и перенесено на следующее заседание; тогда же состоится доклад Н. Гумилева и чтение стихов акмеистов.
К концу заседания приехал недавно вернувшийся на родину после долгого невольного отсутствия Н. М. Минский; по предложению председателя, собрание приветствовало Н. М. продолжительными рукоплесканиями.
Печатается по: < Без подписи >. В Литературном обществе // Речь. 1914. № 65 (8 марта). С. 6. Владимир Алексеевич Пяст (наст. фамилия Пестовский, 1886 – 1940) был участником «Цеха поэтов». Анатолий Николаевич Кремлёв (1859 – 1919), драматург и журналист. Лавринович (в следующей републикуемой заметке – «Лонгвинович»), возможно, имеется в виду журналист, член Всероссийского литературного общества Леонид Иванович Логвинович (1889 – после 1917).
<Без подписи>
В ЛИТЕРАТУРНОМ ОБЩЕСТВЕ
В Литературном обществе состоялся вчера доклад С. М. Городецкого об акмеизме. Название школы происходит от греч. слова «акме», что значит вершина. Акмеизм, по мнению докладчика, призван изменить символическую школу и утвердить новые литературные формы. В пылу полемического задора С. М. Городецкий употребил одну неудачную фразу, которая вызвала столкновение личного характера.
Собрание было очень многолюдно; почти в половину двенадцатого ночи начались прения, которые сразу приняли не только оживленный, но и страстный характер.
Около полуночи на заседание приехал только что вернувшийся из восьмилетнего вынужденного пребывания за границей поэт Н. М. Минский; по предложению председателя, гость был дружно и искренно приветствован аплодисментами.
Была почтена вставанием память скончавшегося на днях О. К. Нотовича, отдавшего всю жизнь независимому печатному слову. Предполагавшееся участие в качестве содокладчика Н. Гумилева и чтение стихов Н. Гумилева, О. Мандельштама и других не состоялось. Это отразилось на полноте изложения у С. М. Городецкого, который рассчитывал, что его доклад будет дополнен товарищами-акмеистами. Кроме того, как заявил председатель, докладчик как раз вчера перенес потрясение личного характера, и только этим можно объяснить крайне неудачно сорвавшееся у него упоминание в связи с символизмом об Азефе как примере двойной этики, вызвавшее крайнюю досаду.
В прениях приняли участие, между прочим, В. Пяст, А. Кремлев, К. Лонгвинович и др. Дальнейшие прения по докладу, как и доклад на ту же тему Гумилева, перенесены на следующее заседание: в прениях будущего заседания примет участие, между прочим, Н. М. Минский.
|
|
|
Печатается по: <Без подписи>. В литературном обществе // Биржевые ведомости (Утренний выпуск). 1914. 8 марта. С. 4.
<Пессимист>
ИГРА В ЛИТЕРАТУРУ
Акмеисты называют символистов азефами. Неореалисты объявили поход на модернистов.
Модернисты преследуют последние остатки славной армии натуралистов. Футуристы дразнят и тех и других, показывая мальчишеский язык.
Что это, литература? Это игра в литературу. Цветочный бой приживалок поэзии. Воробьиный гам на колоннадах искусства.
От этого шума ничего не останется, кроме оберточной бумаги для мелочных лавок.
Построчные гении, коронованные на час верными герольдами своей «школы», уйдут в покорную неизвестность, откуда пришли.
Теоретики и пророки останутся на своем посту в литературных кабачках, чтобы через год провозгласить полдюжины новых направлений с неизбежным «изм» в звонкой своей этикетке.
Что за бесплодное, безнадежное занятие у этих игрушечных дел мастеров, у этих наклейщиков эстетических ярлычков, экспертов от литературы, ломбардных оценщиков идей, звонарей своей мансарды!
Кружковщина в крови нашей общественности. Мы родимся под строгой звездой «направленства».
Но если было оправдание литературным «фракциям» в доцензурной России, если тогда эстетическая школа была пестрым веером, который скрывал опасное лицо политической партии, то какое оправдание сегодняшнему гаму лидеров и первосвященников от сектантских молелен искусства?
Акмеисты, символисты, неореалисты, футуристы…
Но в искусстве только одна подлинная «школа» – это школа талантов!
Я не знаю, был ли Пушкин «акмеистом», но он был поэт Божьей милостью, и булавка литературного классификатора, пришпиливающая к гиганту ярлык и номер, показалась бы нам смешным кощунством.
И Достоевский… Право же, он реалист, и символист, и даже футурист, но если вы захотите заключить эту бесценную, прекрасную, противоречивую стихию гения в свою клетку для попугаев, вы сделаете только глупое, ненужное дело.
Школа талантов! Никогда еще из другой «школы» не вышел ни один поэт или художник, чье имя осталось бы для искусства!
Барабанщики критических «родов оружья», теоретики литературных школ, эти евнухи красоты, бегут за трагически-прекрасной колесницей искусства, чтобы записать номер экипажа…
«Кто не с нами – тот против нас». Пусть вся поэзия говорит языком акмеистов, пусть все искусство заикается по-футуристски, пусть все Шмелевы пишут как Шмелев!
Волшебство и разнообразие стилей, пленительное различие манер и красок, это мощное пение творческих душ, вся красота которого в индивидуальности, единственности и неповторимости поющего – должно смениться казенным мычанием под палочку эстетического дирижера.
Рота, стройся!
И вот сотни поэтов уже выстраиваются «по Брюсову», десятки беллетристов «по Шмелеву». Славные такие книжечки в обложках с виньетками, прекрасное топливо для камина!
Если бы завтра все художники мира стали писать, как Толстой, «совсем как Толстой», разве не стал бы беспредельно унылой пустыней цветущий сад поэзии, полный диковинных, единственных и загадочных цветов?
Они называют себя гурманами, утонченными ценителями красоты, эти фракционные литературные теоретики, но они только маленькие вандалы, аракчеевы журнального толка, копиисты и писцы в искусстве!
И – бедные молодые люди! – когда сами они приходят со своей тощей тетрадью стихов, пахнущих копотью трудовой лампы, они спешат, раньше всего, заручиться «предисловием» известного писателя, этим аттестатом на талант, выданным авансом…
Такие книжки с рекомендательным письмом от «знаменитого» – что может быть безнадежнее?
Точно робкий, неизвестный проситель стучится в дверь славы, протягивая визитную карточку, на которой написано:
– Федор Сологуб. Прошу оказать возможное содействие. «Люблю грозу в начале мая, люблю стихи Игоря Северянина»…
Но робко заикающиеся в своем искусстве смелы и заносчивы в своих рецептах искусству вообще.
Каждый «манифест» как предписание. Каждая статья как циркуляр.
И всякий спор с несогласными – точно бой быков в кафе для журнальной богемы.
Указать обязательные пути для поэзии, открыть «законы нового творчества» – что за смешная претензия!
Светлая анархия искусства не знает «законов» и не подчиняется им, и «пути» творчества так же таинственны и своевольны, как воздушные сказки облаков в небесах беспредельных!
Кому же и для чего нужен этот птичий гам современных эстетических споров, этот досадный, бесполезный, раздражающий шум играющих в игры литературные?
Печатается по: <Пессимист>. Игра в литературу // Приазовский край. 1914. № 76 (21 марта). С. 3. Псевдонимом «Пессимист» подписывал свои статьи журналист и будущий киносценарист Владимир Захарович Швейцер (1889 – 1971).
<Без подписи>
В «ЦЕХЕ ПОЭТОВ»
На днях в собрании кружка «Цех поэтов» авторами было прочитано много новых стихотворений. Причем в дебатах по поводу прочитанного поэт Н. Гумилев отметил в творчестве новейших поэтов любопытное явление, требующее исследования психологов. Это – стремление уйти из времени и обосновать свои переживания вне понятий: настоящее, прошедшее и будущее.
Футурист Хлебников, когда до него дошла очередь читать стихи, заявил, что кубо-футуризм, к которому он примыкает, дошел до отрицания понятий, слов и букв. И поэтому он прочтет стихотворение состоящее из знаков препинания. И он прочел:
! –? –:...
Печатается по: < Без подписи >. В «Цехе поэтов» // Златоцвет. 1914. № 3. С. 16. Автором заметки, вероятно, был Дмитрий Цезор. Хлебников не был постоянным участником, а только гостем «Цеха».
Корней Чуковский
ЛИЦА И МАСКИ
(ОТРЫВОК)
Нынче даже тонкие эстеты, парнасцы, как например Гумилев, вдруг записались в Адамы: основали секту адамистов, первобытных, первозданных людей.
– Как адамисты мы немного лесные звери! – уверяют эти господа. – Сбросим же с себя наслоения тысячелетних культур!
Печатается по: Корней Чуковский. Лица и маски. СПб., 1914. С. 97 – 98. Подробнее Корней Иванович Чуковский (Николай Васильевич Корнейчуков, 1882 – 1969) высказался об акмеизме в рецензии на книгу стихов С. Городецкого «Цветущий посох». См. ниже в нашей подборке.
П. Пиш
В БОРЬБЕ ЗА ЗЕМЛЮ
В сфере двух стихий, составляющих духовную природу человека – созерцания и непосредственного ощущения жизни, всегда наблюдается непрестанная борьба, взаимное исключение друг друга. Первое связано с расширением идейных горизонтов и перспектив духовного взора человечества, второе восполняет в каждом из нас пробел радости бытия, всегда резко обозначающийся при преобладании первого устремления. Эти колебания – мимолетные в проявлениях личности, расширяются до явлений яркого общественного содержания, если их рассматривать как частицы единого собирательного целого.
Созерцание – обязательно обусловливает собой углубленность общественного сознания, преобладание в нем того, что покойный Чехов любил называть «общей идеей». Из этого проистекает выработка определенных методов представлений, переносимых во все сферы творческой деятельности и, в частности, в сферу художественной литературы. В таких случаях, в последней всегда легко заметить ясно выраженный уклон в сторону того, что называется соответствиями и методом приближения. Образы, мотивы, впечатления и факты, – теряя свою самодовлеющую сущность, делаются ценными постольку, поскольку они годны как отправные точки, как намеки и указания на больший смысл, случайными отображениями которого они являются.
Идейные фазы, характерную черту которых составляет преобладание общих начал, стремлений к познанию объективных целей и догматов – дарят человечеству всегда моменты высоких подъемов творческой мысли. Но последняя, ищущая тропы в потусторонний мир абсолютного и безусловного, отдавшаяся разгадкам непознаваемого, не может держаться на земных низинах преходящей человеческой действительности. Отправляясь от ее явлений и принимая их исходной точкой своих устремлений, она идет вверх, по выражению Вячеслава Иванова, по «духовной вертикали», и, оставаясь в области извечного и неизбывного, дарит человечество откровениями высшей правды и абсолютной истины.
Такой метод художественного творчества – в каждой соответствующей литературной школе истолковывается по-своему, но они сходны в одном – действительность реального мира есть только субъективно-условное преломление некоторого общего, к разгадке и уяснению которого направляется острие творческой интуиции и изощренной мысли художника. Все они одинаково уходят от реализма повседневности, обесцвечивая краски этой реальной жизни, как бы соскабливают ее внешнюю телесную оболочку, стремясь достигнуть скрытых таинственных механизмов, заключенных в ней. Так, один из теоретиков нашего символизма, приемам и построениям которого посвящены были предыдущие строки, Георгий Чулков, на одном из недавних литературных диспутов, отвечая оппонентам, сказал, что символизм представляет себе жизнь тяжелой Голгофой, полной тайн, и, прежде чем принять или отвергнуть эту Голгофу – символисты постараются ее разгадать.
В этом, конечно, заключается безусловная ценность символизма как попытки рассмотреть трагедию личности вне условных построений быта и общественности, но в его методах коренится и опасность, значение которой уже теперь оценено по достоинству, и с этой стороны символизму сделана надлежащая расценка. Наполнение художественного творчества лишь одними соответствиями и приближениями заключает мысль художника в тесные стены логической лаборатории, откуда она выходит обескровленным и бестелесным фантомом, отвлеченной схемой того, что беспорядочным узлом запуталось в клубке жизни. Узел этот не берется в его бесконечной и разнообразной игре сочетаний, а выпрядается правильным и определенным узором.
С общественной стороны такие моменты всегда характеризуются как эпохи безусловно упадочные, как полосы мысли со слабой и невыразительной социальной окраской. Голому созерцанию сопутствует однообразие бытового материала, замедление темпа жизни и измельчение ее интересов. Бедность внешнего всегда сопрягается с исканиями живого внутреннего смысла, могущего расцветить однообразный, блеклый колорит зримого. Но, отходя в сторону от непосредственной сути жизненной борьбы, – мы тем самым как бы отрешаемся от действия, сводим богатство волевых проявлений к больной и осторожной рефлексии. На длинной ленте эволюционного развития можно отметить такие эпохи, связанные с крахом, разрушением утверждения личности как социальной единицы. В такие моменты личность, изжившая запас духовной энергии, может или вычеркнуть себя из списка претендующих на дальнейшее бытие или уйти в созерцание.
* * *
Во взаимном исключении друг друга всегда находится созерцание и действие. И связывая с последним известное уплотнение жизни, нарастание ее непосредственной мощности, усложнение интересов окружающего, – мы тем самым намечаем поворотный этап в текущей идейной фазе общественного развития. Духовная эволюция, шедшая до сих пор «по вертикали», опять применяя терминологию Вячеслава Иванова, начинает шириться по «земной горизонтали».
Сегодняшний день нашей литературы являет картину жестоких и бурных атак на цитадель символизма. Проистекающие в глубине русской жизни процессы перемещения центров внимания и линий направления, – преломляясь в литературных перевоплощениях, дают ключ к уяснению современного кризиса художественной литературы. Изложенные мотивы и импульсы символики перестали быть едиными и заполняющими духовную суть современности, которой до сих пор не хватало одного – всепроникающего ощущения жизни.
Здесь не место давать исчерпывающую картину намечающихся возможностей будущего, изломов и блужданий литературной мысли от одного утверждения к другому; важно указать одно течение, еще находящееся в поре цветения, переживающее сумеречную пору своего оформления, но таящее, быть может, то, вокруг чего безуспешно бьется мысль современника.
Это новое – акмеизм[121], и он как литературная школа возбуждает большие споры и берется под сомнение в виду крайней неустойчивости признаков, по которым можно было бы отмежевать творчество акмеистов от других школ и направлений. Я уже указал, что акмеизм очень юн, а потому сами его творцы часто сбиваются в определениях, – и при знакомстве с акмеизмом целесообразно рассматривать его не как школу, а как мироотношение. И в этом случае основное ядро нового направления сразу открывает читателю свое содержание, которое может быть охарактеризовано как борьба за Землю, за самодовлеющую ценность нашего бытия.
Теоретик акмеизма, Сергей Городецкий, в одной из книжек «Аполлона» за прошлый год пишет: «Борьба между акмеизмом и символизмом есть прежде всего борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю. Символизм в конце концов заполнил мир “соответствиями”, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями, с мистической любовью или чем-нибудь еще. Звезда Маир, если она есть, прекрасна на своем месте, а не как невесомая точка опоры невесомой мечты».
Этот лейтмотив, наполняющий утверждения акмеистов, был многими принят за простое выступление реалистов, пожелавших пойти по новому пути, а главным образом, побоявшихся старой клички, выветрившейся и изжитой, за которой осталась пустота. От этого акмеисты всячески отгораживаются, и в той же статье Городецкий, разбирая мотивы поэзии одного из своих единомышленников Владимира Нарбута, указывает, что последний «описывая украинский мелкопоместный быт, уродство маленьких уютов, не является простым реалистом, как это могло бы показаться взгляду, легкому на сравнения, в победителях ищущему побежденных. От реалиста Владимира Нарбута отличает присутствие того химического синтеза, сплавляющего явление с поэтом, который и сниться никакому, даже самому хорошему, реалисту не может».
Тот же Сергей Городецкий на одном из литературных диспутов, отвечая символистам, говорил, что от реализма акмеистическое творчество отличается органичностью, слиянностью частей и целого. В реализме нет этого, и, например, реалистический роман заключает в себе только ему свойственный прием – эпилог. Это необходимое условие художественных построений реализма, слепо подражающего обстановке, протоколирующего события, а не преображающего их. Устранив эпилог – этим можно создать невозможность закончить роман, ибо он кончается тем же, чем и начался – «разговорами героев и старым положением их в действии, которое они занимали и в начале его развития».
Самое слабое место у акмеистов – это расплывчатость их определений, на что обращали внимание многие, между прочим, и Валерий Брюсов. Очевидно, сами теоретики этого направления еще только вынашивают образы и мотивы творчества, более ощущают дух своей поэзии, чем умозаключают относительно ее художественных приемов. Понятия «химического синтеза, сплавляющего явление с поэтом» и «органичность творчества», в сущности, присущи и реалистам. Кроме крайней фигуральности этого выражения, позволяющего вкладывать в него чуть ли не любое содержание, оно страдает, главным образом, слишком прямолинейным отрицанием в своем обратном значении. Ведь если думать, что «сплавляющий синтез» есть только условие акмеистического творчества, то обратно – всякий писатель-реалист его лишен: – он никогда не сплавляется с явлением, им воспринимаемым, не претворяет действительность в образы художественного синтеза. На страницах того же «Аполлона» часто повторяют, что стиль – это синтетическое утверждение своего «я» в природе, в противоположность примитивному ее восприятию – анализу. А разве понятие «стиля Чехова», «стиля Горького» – это ложное убеждение в наличности такого утверждения?
Таким образом, в сущности, между акмеистами и реалистами разница лишь в способах восприятия мира, а не в вопросе приятия и неприятия последнего, что составляет краеугольный камень символизма.
«И не только роза, звезда Маир, тройка – хороши, – пишет С. Городецкий, – то есть не только хорошо все уже давно прекрасное, но и уродство может быть прекрасным. После всяких “неприятий” мир бесповоротно принят акмеизмом во всей совокупности красот и безобразий. Отныне безобрáзно только то, что безóбразно, что недовоплощено, что завяло между бытием и небытием».
В этом, как и во многом другом, акмеисты идут навстречу утверждения «факта как такового». Принятие мира «во всей совокупности красот и безобразий» есть необходимое условие всякого реализма как мироотношения. Следовательно, идя различными путями, реалисты и акмеисты приходят к одним результатам, к одной идее утверждения жизни превыше всех заключенных в ней символов.
У нас принято в последнее время считать, что между литературой и общественностью произошел окончательный разрыв, ознаменовавшийся строгим разграничением сфер их проявления. По старой, еще кое-где удержавшейся привычке видеть в литературе «учительство» и наполнять ее дидактизмом, такое мнение и должно было утвердиться, как уясняющее суть дела. Но связь между литературой и общественностью осталась, и вряд ли она когда-либо порвется, только проявляться будет она не в гражданской тенденциозности литературных течений, а в психологическом соответствии творчества художника и социальной среды, его породившей. И в предварительной части этой статьи был в достаточной степени выяснен вопрос о созерцании и действии, о связи их с упадочностью социальных инстинктов в сфере общественности, а потому здесь в отношении уяснения импульсов нового течения можно поставить точку. Важна другая сторона дела, заключающаяся в определении психики акмеизма как «нового ощущения жизни и искусства».
Вся жизненность и свежесть нового направления заключается в его неосознанности, в отсутствии строго очерченных, завершенных путей теоретической разработки направления. Написать свою таблицу умножения и установить непререкаемые законы акмеисты еще успеют, когда накопится достаточное количество материала и пройдет процесс его созревания. Если вспомнить хотя бы его антипод – символизм, то какую длинную дорогу пришлось пройти его вождям, сколько износить флагов и кличек, прежде чем договориться до основных положений, создать школу и выработать методы и приемы творчества, по которым символисты легко определяются среди других литературных категорий.
В акмеизме бесспорным до сих пор имеется одно – влюбленность в ясное лицо Прекрасной Дамы – Жизни, блага которой ставятся превыше всех других абстрактных ценностей. И что их сильно отличает от «демонизма» и «бунтарства» символистов, вышедших из черной тени Достоевского, это смелое утверждение своего бессилия перед лицом Неведомого, за завесу которого всегда стремились заглянуть символисты. «Бунтовать во имя иных условий бытия здесь, – пишет другой теоретик акмеизма Н. Гумилев, – где есть смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним – открытая дверь». «Смерть – занавес, отделяющий нас, актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание – что же будет дальше?»
В сущности, правота людей, претендующих на полную меру жизненного равновесия – всегда вытекала из «вдохновения игры», заполнявшей трагические просветы окружающего, в которые глядит жуть хаоса и вечной загадки бытия. Без такого «вдохновения» каждого из нас сторожит рефлексия, бесплодное «самоковыряние», ведущие к раздвоению личности. Уйти от этого, принять целиком отпускаемую на каждого дозу «жизненного эликсира» и растворить свое «я» в пантеизме природы, вот путь акмеиста, живущего теми мгновениями, «которые могут быть вечными», как определяет Городецкий.
В этом есть известная примитивность психики и, кажется, акмеисты не собираются этого отрицать, так как Н. Гумилев сознается, что «мы немного лесные звери, и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас есть звериного в обмен на неврастению». Не следует забывать, что избыток жизни всегда развивается за счет утончения восприятий, и, например, Городецкий, которого не так давно записывали в символисты, был до трагизма одинок в этих холодных чертогах символистической башни, ибо слишком много в нем, как и в его Яриле – упоения радостью бытия. И до тех пор он блуждал одиноко во всяческих «измах», покамест на арену не выступила новая рать, взявшая у символистов их высокоразвитую технику слова и вложившая в него свое содержание.
К акмеизму как школе мы еще вернемся в будущем, но и теперь небезынтересно отметить некоторую черту в противоречивой философии этого течения. Как вскользь указано было несколькими строками выше, акмеизм берет жизнь в те мгновенья, «которые могут быть вечными». Но прозревать вечность в чередующихся фактах здешнего мира – значит отыскивать в них некоторые элементы того безусловного, к чему так жадно тянутся символисты. И странно думать, что, быть может, здесь акмеисты подошли к той грани, которая залегла между созерцанием и действием, и новое направление, начавшее с низвержения старых богов, само бессознательно рвется к тому же далекому, к примирению этих двух взаимно отталкивающихся полюсов.
Печатается по: П. Пиш В Борьбе за Землю // Новый журнал для всех. 1914. № 3 (Март). С. 49 – 51.
Иванов-Разумник
ВЕЧНЫЕ ПУТИ
(РЕАЛИЗМ И РОМАНТИЗМ)
(ОТРЫВКИ)
Где же ростки этого нового реализма в художественной литературе? Неужели же только «акмеизмы» и «футуризмы» минувшего года? О, нет это еще не ростки, это еще удобрение для новых посевов, – но ведь и в современной литературе мы имеем немало подлинных представителей этого new-realism’а: вспомните, что к «символизму» причисляли и причисляют целый ряд лиц лишь по недоразумению, по привычке <…>
Нарождаются, кроме того, и совсем молодые течения, враждебно отходящие от «символизма»; так прошумели «акмеизм» и «футуризм». О первом из них уже говорилось в «Заветах» (1913 г., № 4) и прибавлять к сказанному ничего не приходится. Это, несомненно, «реалистическое» течение, но теоретическое обоснование его так детски беспомощно, что говорить о нем подробно было бы лишь ненужной тратой времени. «Акмеизм», как некий «реалистический симптом», представляет интерес, как теория же – он вне пределов критики (Это не мешает двум-трем из «акмеистов» быть талантливыми поэтами).
Печатается по: Иванов-Разумник. Вечные пути (Реализм и романтизм) // Заветы. 1914. № 3. (Март). С. 107, 108.
Давид Бурлюк, Алексей Крученых, Бенедикт Лившиц, Владимир Маяковский, Игорь Северянин, Виктор Хлебников
ИДИТЕ К ЧЕРТУ!
(ОТРЫВОК)
А рядом выползла свора адамов с пробором – Гумилев, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст, попробовавшая прицепить вывеску акмеизма и аполлонизма на потускневшие песни о тульских самоварах и игрушечных львах.
Печатается по: Давид Бурлюк, Алексей Крученых, Бенедикт Лившиц, Владимир Маяковский, Игорь Северянин, Виктор Хлебников. Идите к черту! // Рыкающий Парнас. Футуризм. Деятели книги. Стихи. <1914>. <СПб.>, С. <2>.
Д. Тальников
«СИМВОЛИЗМ» ИЛИ РЕАЛИЗМ?
(ОТРЫВОК)
Н. Гумилев писал в «Аполлоне» (в 1910 г.) о «недовольстве символизмом в кругу поэтов»: «символизм угасал». Появилась новые задачи, особые у каждого мастера, и их произведения назывались символическими только за неимением более подходящего названия”. Сергей Городецкий со своей группой “акмеистов” (тоже «расцвет» – все они только то и делают, что расцветают!) объявил открытую войну «символизму», которому он ставит в вину именно то, что он слишком оторван от земли. Что он слишком далек от реализма и реалистического восприятия мира (вот оно как, г. Сологуб!), что его стремление именно слишком «опрозрачнить явления» (как выражается А. Крайний), что предметы, взятые им из предметного мира, важны не сами по себе, а лишь просвечиванием иных миров. «Они любили облекаться в тогу непонятности, – пишет Городецкий о «символистах», – это они сказали, что поэт не понимает сам себя, что вообще понимаемое искусство есть пошлость», то, что предлагали сами «символисты», призывающие теперь устами Ант. Крайнего к отмежеванию от «бесполезных непонятностей» и устами Ф. Сологуба – к «двойной точности» и боязни «праздных измышлений»...
Правда, акмеисты не хотят признавать еще прямо реализм, как таковой, и говорят о каком-то «химическом синтезе», который сплавляет «явление с поэтом», что и «сниться никакому реалисту не может», но это только неизбежные отрыжки «символизма»...
Печатается по: Д. Тальников «Символизм» или реализм? /
|
|
|
