 |
В литературном обществе (заседание 10-го января)
|
|
|
|
Доклад Г. И. Чулкова «Пробуждаемся мы или нет» вызвал бурные прения в двух заседаниях общества. Докладчику много и многие аплодировали, но на его прямой вопрос не ответили. Проснулись или спим? Этого никто не сказал.
Докладчик детально разобрал психологическую сторону символизма в связи с появлением новых литературных течений: акмеизма и, отчасти, футуризма.
Ярый спор получился между докладчиком и реалистами-марксистами, которые не понимали того мироотношения, или, вернее, не хотели понимать, что трактуют символисты, о которых говорил докладчик.
В защиту акмеизма говорил С. Городецкий, который сказал большую, содержательную и образную речь.
Как всегда, проф. Евг. Аничков много накричал, а по существу ни единого слова не сказал.
Председательствовал проф. С. А. Венгеров.
Печатается по: М. Мурашев В литературном обществе. (Заседание 10-го января). // Воскресная вечерняя газета. 1914. № 100 (12 января). С. 3. Михаил Павлович Мурашев (1884 – 1957), журналист и издательский работник. Евгений Васильевич Аничков (1866 – 1937), критик и историк литературы. Семен Афанасьевич Венгеров (1855 – 1920), историк литературы. Основные положения доклада Чулкова вошли в его статью «Оправдание символизма». См. ниже в нашей подборке.
<Щ.>
ИСКУССТВО И ЖИЗНЬ (ЛЕКЦИЯ Г.ЧУЛКОВА)
(ОТРЫВОК)
Ломали копья в защиту акмеизма гг. С. М. Городецкий, Н. С. Гумилев, О. Е. <так! – Сост. > Мандельштам; они отмежевывались, как говорится, от символизма и футуризма, но границы самого акмеизма в из речах казались символическими.
Печатается по: <Щ.> Искусство и жизнь (лекция Г. Чулкова) // День. 1914. № 16 (17 января). С. 4. Автором заметки был историк литературы и критик Павел Елисеевич Щеголев (1877 – 1931).
|
|
|
Л. М.
ДОКЛАД ЧУЛКОВА ОБ ИСКУССТВЕ
Знаменателен тот лихорадочный интерес, какой вызывают сейчас всевозможные доклады и диспуты об искусстве. Особенно популярны доклады, имеющие какое-либо отношение у футуризму – здесь, впрочем, уже играет роль отчасти мода, отчасти даже ожидание экстравагантностей и скандалов.
Доклад Г. Чулкова «Пробуждаемся мы – или нет» в своей второй половине тоже коснулся футуризма (и акмеизма), первая же часть была посвящена разбору различных эстетических мироощущений и методов искусства.
Рассмотрев исторически три провозглашавшиеся в России формулы искусства – искусство для искусства, искусство для гражданственности и искусство для личности, - докладчик перешел к обоснованию символизма, беря символизм не как метод, а как мироощущение. Истинный реализм в искусстве – в противоположность реализму мнимому, - не может быть утверждаем вне символизма; самостоятельного значения реализм не имеет.
Эти тезисы г. Чулков подкрепил указанием на эстетическую теорию Вл.Соловьева («магическое искусство») и идеи Достоевского о реализме. Признание относительности земных вещей, обнаружение в знаках сущности мира, взгляд на земную красоту как на знак красоты абсолютной – вот свойства истинного реализма. Драматический «эпилог» Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» является прологом для современной души.
Переходя к символизму, докладчик отмечает, что для символизма важна не только адекватность формы и содержания, но и значительность предмета художественного изображения. Символизм делится, по докладчику, на идеалистическую и реалистическую грани; Ф. Сологуб, А. Белый, Вяч. Иванов и А. Блок – представители того и другого уклона в пределах символизма. Симпатии докладчика не на стороне крайнего субъективно-идеалистического мироощущения: свойственный крайнему идеализму пафос иллюзионизма опустошает душу художника.
|
|
|
Реакцией против некоторых крайностей символизма явились носители акмеизма и футуризма. Но акмеизм – это в сущности только страх поэта перед провалами мира, перед его трагедией. Футуризм же в его итальянской оболочке (Маринетти и его последователи) является следствием позитивизма и нигилизма современной буржуазии. Механическое миропонимание итальянских футуристов обездушивает и жизнь и искусство.
Русские же футуристы – здесь спокойный тон докладчика временами изменяет ему – отрывают слово от его смысла, берут форму без ее источника – души. Футуризм внутренно пуст, но в нем есть таланты, в нем приятен его буйный, балаганно-мрачный задор.
«Наступило время переоценить аналитизм в живописи, метафоризм в поэзии и нигилизм в общественной жизни, – так закончил лектор свой доклад, – мы на пороге восстания из мертвых».
После перерыва состоялись прения, очень краткие в силу наступления «полицейского часа». На защиту реализма выступил г.Львов-Рогачевский, нападки на акмеизм отражали С. Городецкий и Н. Гумилев; возражали также из футуристов неизменный Н. Кульбин и молодой, страстный В. Шкловский.
Публику позабавило выражение г. Кульбина: «даже такой захолустный театр как московский художественный».
Печатается по: <Л. М.>. Доклад Чулкова об искусстве // Речь. 1914. №17 (18 января). С. 6.
<Без подписи>
ТВОРЧЕСТВО БАЛЬМОНТА
(ОТРЫВКИ)
Вчера г-жа Любовь Столица прочла на эту тему доклад в московском педагогическом собрании. Докладчица находит, что Бальмонт, хотя и увенчан общественным признанием, но меньше всех современных поэтов понят и постигнут. <…>
В нем все трепет, волнение, движение, все вненравственно, внеусловно, но всегда красиво и стройно. Акмеизм – с его призывами к радости и ясности художественных восприятий – не есть ли это зерно, упавшее из колоса лирики Бальмонта?
Печатается по: < Без подписи >. Творчество Бальмонта // Голос Москвы. 1914. 30 января. С. 6.
А. Бурнакин
К ТОЛКАМ О БУДУЩЕМ
(ОТРЫВКИ)
В литературе нет могучего движения, стихийных порывов, творческого напряжения. Ни разрушения, ни строительства. Обещала синица море зажечь и первой пошла ко дну. Это я про «новое искусство». Вавилонская башня декадентской гордыни развалилась в груду нечитаемых книг, и «каменщик в фартуке белом» помирился на скромном ремонте «тюрьмы реализма». Строители нового искусства давно уж затерялись в литературной толпе и охотно идут на всякую поденщину, во всякое направление. <…>
|
|
|
То же, что названо теперь «новым реализмом», есть именно нищенская пристройка к классицизму, мелкая вульгаризация его титанического строя, плод крохоборства и стилизации. Может быть, даже этому строительству нельзя отказать в некоторой затейливости и уж, конечно, оно усердно облито потом трудолюбия, но тут нет будущего. <…>
Несколько лет назад Мережковский в лекции о Лермонтове поставил в числе «тезисов» – «хулиганство Лермонтова с женщинами». Если даже классики у нас не избавлены от подобных уличных оценок, то, нисходя с горных вершин в юдоль современности, к символизмам, акмеизмам и футуризмам, какими эпитетами и оценками мы должны встретить эти явления? Хулиганство, по Мережковскому, это для Лермонтова, – что же тогда для несчастных футуристов? И хотя и богат «крепким словом» русский язык, хотя и мастера мы отругиваться, но в деле анализа это мало помогает.
Печатается по: А. Бурнакин К толкам о будущем // Новое время. 1914. № 13610 (31 января). С. 5. Анатолий Андреевич Бурнакин (? – 1932), одиозный, крайне правый литературный критик.
А. Дейч
В СТРАНЕ РАЗНОГОЛОСЫХ
(ОТРЫВКИ)
<…> В самое последнее время, а именно – в начале 1913 года – группа молодых поэтов решила общими силами хоронить и закапывать в землю давно и без них погребенный символизм.
Тут, однако, я считаю нужным оговориться, что символизм умер как движение, как определенное литературное направление.
Конечно, здесь не могло быть и речи о смерти символизма как литературного метода, ибо с этой точки зрения он бессмертен, и величайшие поэты мира от Гомера до наших дней – все символисты.
Итак, группа молодых поэтов, объединившись в небольшой кружок под странным названием «Цех поэтов», решила произвести революцию в области современной поэзии и ввести новое течение.
|
|
|
Во главе этой группы стал Сергей Городецкий.
На этот раз молодой вождь провозгласил себя и своих единомышленников «акмеистами».
Это на первый взгляд мудреное слово происходит от греческого αχμη – расцвет.
Итак, эти поэты, к которым надо причислить Гумилева, Ахматову, Зенкевича, Нарбута, Мандельштама, провозгласили себя «представителями расцвета».
Какой же расцвет хотят они внести в нашу поэзию, какой живящей струей могут оживить кладбище символизма?
Программные статьи «акмеистов» крайне путанные и неясные.
Многие доказательства опять же сводятся к этому недоказательному:
«Я – “акмеист”, потому что как же иначе?».
Суть движения заключается в том, что символизм чересчур оторван от земли. Надо вернуть его земле.
Борьба между акмеизмом и символизмом определяется С. Городецким как борьба за землю.
Символизм, по его мнению, заполнил мир соответствиями, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность.
Так, например, для символистов роза ценна как символ, как ключ к толкованию чего-то высшего, чем этот цветок на земле; для акмеистов роза – самостоятельная ценность как порождение нашей земли.
Другими словами, акмеизм призывает к реализму и реальному восприятию вещей. Но, как всякое эклектическое движение, акмеизм пытается примирить и символизм с этим неореализмом, названным акмеизмом.
Оказывается, что акмеизм – не просто реализм; он отличается от реализма «присутствием того химического синтеза, сплавляющего явление с поэтом, который и сниться никакому реалисту не может».
Оказывается, что акмеисты должны быть пророками, наивными, как дети. Они должны угадывать ежечасно, чем будет для них следующий час и даже торопить его приближение.
Они должны целиком уйти в жизнь многозвучной природы, «опроститься», стать «адамистами», поэтами первородных переживаний, той «непочатой Яри», о которой когда-то пел maître этой школы Сергей Городецкий.
А теперь он славит Адама, прародителя того направления (видите, какую славную родословную имеет «акмеизм»!).
Просторен мир и многозвучен,
И многоцветней радуг он.
И вот Адаму он поручен,
Изобретателю имен,
Назвать, узнать, сорвать покровы
И праздных тайн и ветхой мглы –
Вот подвиг первый. Подвиг новый –
Всему живому петь хвалы.
Но разве в этом есть что-нибудь новое?
Разве Бальмонт не призывал к тем же псалмам «живой земле»:
|
|
|
Люди Солнце разлюбили, надо к Солнцу их вернуть,
Свет Луны они забыли, потеряли млечный путь.
А теперь то же самое повторяет и «акмеистка» Анна Ахматова:
Ты уже не понимаешь пенья птиц,
Ты ни звезд не замечаешь, ни зарниц.
Таким образом, новые теории отнюдь не поддерживаются стихами акмеистов.
Люди даровитые – и Сергей Городецкий, и Анна Ахматова, и другие из акмеистов – пишут нередко хорошие стихи. Стихи эти просто хороши и вовсе не подтверждают путаных принципов их эклектической школы.
Реализм нельзя слить с символизмом, потому что это два противоположных течения.
Но «крайности сходятся», и потому неудивительно, что такие попытки возникают хотя бы только в теории.
Для нас ценна лишь попытка акмеистов отречься от туманности символизма.
«Они любили облекаться в тогу непонятности, – говорит Сергей Городецкий о символистах. – Это они сказали, что поэт не понимает сам себя, что вообще понимаемое искусство есть пошлость».
Так акмеисты отреклись от мистических исканий, от символизма и, не придя к реализму, завязли где-то в дороге со своими ненужными рассуждениями.
К счастью, полет их творческой фантазии давно уже определил их «теоретическую» неподвижность. <…>
<…> Мы видели, что после временного расцвета символизма наступил его полнейший распад.
Русская поэзия снова осталась на распутье. Что она приобрела от символизма?
Некоторую утонченность восприятий, большой кругозор и действительно небывалую отделку и отточенность формы.
Вот и все.
Но застывать на одном месте невозможно.
И вот появляются эклектические теории.
«Акмеисты» с их наклонностью к Парнасу – тоже эклектики. Но они, эти «новые Адамы», всячески отрицают какую бы то ни было преемственность, отрицают крайне нелогично.
Заявляя, что с новым веком пришло новое ощущение жизни и искусства, они отрицают «парнасцев»:
«Нет, это не Парнас. Адам не ювелир, и он не в чарах вечности», а через несколько строк замечают: «Акмеисты берут в искусстве те мгновения, которые могут быть вечными».
Значит, не будучи в чарах вечности, они, тем не менее, поют вечное.
Эти несообразности неизбежны во всякой теории, не подтвержденной практикой.
Поэзия не математика. В ней нет теорем, но каждое истинное поэтическое произведение – блестящая аксиома.
Но тогда как «акмеисты» – направление доморощенное, другая молодая школа – «футуристы» – детище Запада, именно Италии. <…>
Печатается по: А. Дейч В стане разноголосых // Еженедельные литературные и популярно-научные приложения к журналу «Нива». 1914. № 1. С. 117 – 121. Александр Иосифович Дейч (1893 – 1972), литературный критик и переводчик. В рецензии на второе издание мандельштамовского «Камня» он позднее писал: «Я никак не могу припомнить, принадлежал ли О. Мандельштам к славной плеяде поэтов-акмеистов (просто у меня нет под рукой “криминального” номера “Аполлона” с программными статьями maitre’ов этой quasi-школы, С. Городецкого и Н. Гумилева), но, читая книгу стихов “Камень”, я почувствовал в поэзии г. Мандельштама что-то акмеистское, – короче сказать, – неживое» (Журналов журналов. 1916. № 13. Март. С. 14). Заметка Дейча вызвала ответ А. К. Лозины-Лозинского, в частности, писавшего: «Может быть, акмеизм и действительно “ quasi -направление”, но это вовсе не делает ни плохими, ни неживыми поэтами ни Гумилева, ни Ахматову, ни многих других акмеистов» (Журнал журналов. 1916. № 16. С. 13).
<Без подписи>
ХРОНИКА
В субботу 8 февр<аля> В 5 час<ов> вечера в кружке по изучению современной литературы состоится литературный диспут; после доклада В. Л. Львова-Рогачевского – «Символизм и реализм» в прениях примут участие: проф. Аничков, Георгий Чулков, С. Городецкий, Л. Ортодокс, Гумилев и др.
Печатается по: <Без подписи>. Хроника // Жизнь студентов психо-неврологов. 1914. № 19 (5 февраля). С. 8.
Владислав Ходасевич
РУССКАЯ ПОЭЗИЯ. ОБЗОР
(ОТРЫВОК)
Из тех, кто идет на смену, если не наиболее ценны, то наиболее шумны выступления группы молодых авторов, объединившихся в так называемый «Цех поэтов». Они выступают целою школою и, кажется, совершенно уверены, что отныне поэтическая гегемония переходит в их руки.
Вожди этой группы, Сергей Городецкий и Н. Гумилев, выступили на страницах журнала «Аполлон» со статьями, долженствующими отмежевать их новую «акмеистическую» (иначе – «адамистическую») школу от символизма.
Статьи написаны наспех. Сбиваясь и противореча самим себе, «мастера» нового цеха успели объяснить только то, что символизм, «заполнив мир соответствиями, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами». Акмеизм же есть «борьба за этот мир, звучащий, красочный, меняющий формы, вес и время, за нашу планету Землю».
Так пишет Сергей Городецкий. Но его собственные стихи, изданные уже в 1913 году[115], компрометируют всю школу:
Опять бежал смятенный,
Дорогой как стрела,
Плыл город многостенный,
Заря закаты жгла.
Навстречу плыли лица,
О, лица ли? – Лишь раз
Блеснула мне зарница
Из темных-темных глаз.
И женщины навстречу,
О, женщины ли? – шли,
Мне все казалось: встречу
Средь них и Смерть Земли.
На масках правда муки
И жалкий, смятый смех,
И связанные руки
У всех, у всех, у всех!
Стихи плохи, конечно, но дело еще не в том. Это ли не добрый старый символизм, творящий фантом из мира, в котором «плывут» города и лица (да еще «лица ли»?), в котором среди женщин (да еще «женщин ли»?) можно встретить смерть? Что же, как не фантом – этот мир, населенный масками?
Таких символических рудиментов, как это стихотворение, в книге Сергея Городецкого сколько угодно. Здесь нет, пожалуй, большой беды: Городецкий был «мистическим анархистом» и даже удивлялся, как можно не быть им; Городецкий был «мифотворцем»; Городецкий был, кажется, и «мистическим реалистом». Все это проходило, забывалось. Теперь Городецкий акмеист. Вероятно, пройдет и это. Но беда в том, что Сергей Городецкий, на которого возлагалось столько надежд, написал плохую книгу, доброй половиной которой обязан уже не себе, а влиянию Андрея Белого, что само по себе тоже не «адамистично».
«Ива» написана кое-как, спустя рукава, словно все дело было в том, чтобы написать побольше. Появилась ненужная риторика, безалаберная расстановка слов, повторение самого себя, избитые, затасканные образы. Очень уж не народны эти стихи, которым так хочется быть народными. Их сочинял петербургский литератор для книгоиздательства «Шиповник». За всеми его «Странниками» и «Горшенями» очень уж много чувствуется размышлений о России и мало ее подлинной жизни. Не таков был Сергей Городецкий, когда писал «Ярь», не таков он был в «Перуне». И только начиная с «Дикой воли» при чтении его стихов стало навертываться роковое словечко «скука», равно убийственное и для акмеистов, и для символистов.
Если Сергей Городецкий огорчает, то другой мастер того же «цеха» радует: последняя книга Н. Гумилева «Чужое небо»[116] выше всех предыдущих. И в «Пути конквистадоров», и в «Романтических цветах», и в «Жемчугах» было слов гораздо больше, чем содержания, и ученических подражаний Брюсову – чем самостоятельного творчества. В «Чужом небе» Гумилев как бы снимает наконец маску. Перед нами поэт интересный и своеобразный. В движении стиха его есть уверенность, в образах – содержательность, в эпитетах – зоркость. В каждом стихотворении Гумилев ставит себе ту или иную задачу и всегда разрешает ее умело. Он уже не холоден, а лишь сдержан, и под этой сдержанностью угадывается крепкий поэтический темперамент.
У книги Гумилева есть собственный облик, свой цвет, как в отдельных ее стихах – самостоятельные и удачные мысли, точно и ясно выраженные. Лучшими стихотворениями в «Чужом небе» можно назвать «Девушке», «Она», «Любовь», «Оборванец». Поэмы слабее мелких вещей, но и в них, напр<имер>, в «Открытии Америки», есть прекрасные строки. Самое же хорошее в книге Гумилева то, что он идет вперед, а не назад.
Из других авторов, примкнувших к «цеху», должно отметить Анну Ахматову[117].
Но, говоря о ее книге, придется повторить то, что уже сказано другими: г-жа Ахматова обладает дарованием подлинным и изящным, стих ее легок, приятен для слуха. В мире явлений поэтесса любит замечать его милые мелочи и умеет говорить о них. «Я сошла с ума, о мальчик странный, в среду, в три часа». «Пруд лениво серебрится, жизнь по-новому легка; кто сегодня мне приснится в пестрой сетке гамака?» Это едва ли не лучшие строки Анны Ахматовой. Во всяком случае – наиболее для нее выразительные. Писать глубокомысленные статьи «о творчестве» г-жи Ахматовой, конечно, еще преждевременно. Но мы надеемся, что в дальнейшем молодая поэтесса еще не раз заставит сочувственно говорить о себе.
Умело написана книга г-жи Кузьминой-Караваевой[118]. Невыносимо скучна «Дикая порфира» М. Зенкевича[119]. Геолог улыбнется над ней, не понимая, зачем науку его излагают стихами. Поэт, если захочет изучать геологию, обратится к специальным трудам, прозаическим, но зато более полным.
Хотелось бы умолчать о Владимире Нарбуте. Зачем было поэту, издавшему два года назад совсем недурной сборник, выступать теперь с двумя книжечками[120], гораздо более непристойными, чем умными.
Печатается по: Владислав Ходасевич. Русская поэзия. Обзор // Альциона. Кн. I. 1914. С. 203 – 206. Владислав Фелицианович Ходасевич (1886 – 1939) позднее вспоминал в очерке «Младенчество»: я «явился в поэзии как раз тогда, когда самое значительное из мне современных течений уже начинало себя исчерпывть, но еще не настало время явиться новому. Городецкий и Гумилев, мои ровесники, это чувствовали так же, как я. Они пытались создать акмеизм, из которого, в сущности, ничего не вышло и от которого ничего не осталось, кроме названия. Мы же с Цветаевой, которая, впрочем, моложе меня, выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, “дикими”» (Ходасевич В. Ф. Младенчество. Отрывки из автобиографии // Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 4. М., 1997. С. 190). Воспроизводимый фрагмент представляет собой 5-ю главку статьи Ходасевича.
Рем
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДИСПУТ
Состоявшийся у нас 8-го февраля литературный диспут является, несомненно, интересным событием нашей институтской жизни.
Дело в том, что с некоторых пор вдруг заговорили о кризисе нашей русской литературы, о символизме, о реализме. И вполне естественно, что у рядового читателя явилось желание уяснить себе эти термины, разобраться в этой неразберихе и, усвоив ту или иную точку зрения, примкнуть к тому или иному лагерю.
Этим и надо объяснять тот интерес нашего студенчества к диспуту 8-го февраля, ту настойчивость, с которой почти в течение 6 часов выслушивались диспутанты.
Но, тем не менее, нельзя было выяснить – на чьей стороне большинство аудитории, так же, как и трудно было определенно уяснить себе понятие реализма и символизма из речей диспутантов.
Львов-Рогачевский доказывал полный кризис русской литературы и возвещал рассвет «здорового реализма». «Не искусство – говорит он, – вместо жизни, а искусство вместе с жизнью».
Я не буду описывать возражения противной стороны, выразителем которой у нас является проф. Е. В. Аничков. Точку зрения последнего мы знаем из его лекций. Его единомышленники Чулков и Столпнер немного добавили. Они настаивали, что и символизм отстаивает общественность, а если он оказался замкнутым, так в этом вина не его. Он только отразил настроение современного общества.
Но странно то, что точное определение реализму и символизму ни той, ни другой стороне дать не удалось. Одни считают их как мироощущение, другие – как метод. И граница между реализмом и символизмом оказалась слишком расплывчатой, неясной. Где кончается один и начинается другой, понять было невозможно.
Такую границу попытался установить поэт Городецкий. Ему нужно было объяснить сущность нового литературного течения, так наз<ываемый> «акмеизм», в<о> главе которого он стоит. И поэтому Городецкий, открещиваясь с одной стороны от реализма, с другой стороны от символизма, старался дать определение реализму и символизму. В реализме, – говорит он, – всякая крупинка, всякий атом имеет право быть описанными. Вот почему, дескать, и появлялись бесконечно длинные романы с эпилогами. Эпилог в данном случае был необходим, ибо реалистический роман нельзя окончить. Гоголь не мог закончить «Мертвых душ», так как Чичиков может ездить сколько угодно, а реалист не вправе переставать описывать. Символизм для Городецкого тоже не годится. Перед нами в аудитории, – говорит он, – 500 человек, но для символизма – это 500 каких-то неясных, темных душ. Таким образом, реализм, по его, слишком ползает по земле, а символизм витает в облаках. Только «акмеисты» и могут считаться истинными поэтами. Их произведения должны быть строго размеренны, органичны и без символов. И Городецкий для иллюстрации читает свои «акмеистические» стихотворения.
До чтения стихов в публике пробежал шепот сомнения. Что за новое литературное течение? Ох уж эти новшества! Уж не репьи ли на могиле русского футуризма?
Нет – стихотворения понравились. Аудитория, по-видимому, с удовольствием их прослушала.
Но тут произошло нечто неожиданное. Под этими стихотворениями Аничков, несомненно, распишется, найдя в них элементы символизма, а Львов-Рогачевский громогласно заявил: «да ведь это чистейшей воды реалистический стихотворения!». И таким образом, «акмеизм» как бы не внес ничего нового, граница между реализмом и символизмом снова стушевалась, снова исчезла. Да и вряд ли ее можно уловить. У художника действительность слишком тесно сплетена с символами.
После всего этого невольно хочется воскликнуть:
–Да нет же никакого кризиса русской литературы! Она идет своим чередом, подчиняясь закону эволюции. Произошла только какая-то путаница в наших понятиях: кто-то пытается навязать искусству особую роль, поставить его в известные рамки, что обычно кончается неудачей.
Печатается по: <Рем>. Литературный диспут // Жизнь студентов психо-неврологов. 1914. № 21 (12 февраля). С. 1. Автором заметки был поэт Дмитрий Рем (Алексей Алексеевич Баранов) (1891 – 1920?).
Дмитрий Философов
|
|
|
