Франсуа Эвальд, Алессандро Фонтана 17 глава

 

* Слышно только: «... к несчастью, я забыл указать источник, с вашего позволения, я это сделаю в следующий раз...».

 

 

мится к своему благу и находит его, то не потому, что заботит­ся о себе. Помимо прочего, Провидение сделало так, что, действуя себе во благо, животное не только способствует благу* других, но и ради своего блага ему не надо заботиться о себе.* Оно наделило животных рядом преимуществ, таких, к приме­ру, как мех, так что им не нужно ткать себе одежду и т. п. — это все старые общие места относительно преимуществ, которые есть у животных перед людьми. И наоборот, люди лишены всех этих преимуществ, отчего им и приходится заботиться о себе. Считается, что Зевс препоручил людей им самим. Зевс сделал так, что в отличие от животных — и это одно из главных отличий разумного животного от неразумного, — люди дове­рены собственному попечению, они должны сами собой зани­маться. Это значит, что человек, чтобы соответствовать своей природе разумного существа, чтобы отличаться от животного, должен действительно взять на себя попечение о себе. Беря на себя попечение о себе, он должен спросить себя о том, что та­кое он сам, — что он такое, и что такое вещи, которые суть не он. Он должен спросить о том, что от него зависит, а что нет. И в конце концов, он должен спросить себя, что же ему полагает­ся делать и чего не полагается, сообразуясь с категориями kathekonta или proegmena и т. д. И, следовательно, тот, кто бу­дет печься о себе как надо, — а это значит, тот, кто и в самом деле хорошо разберется в том, какие вещи зависят от него, а ка­кие не зависят, — если он будет заботиться о себе самом так, что всякий раз, перед лицом разных обстоятельств он будет знать, что с этим надо делать и чего делать не надо, такой чело­век вместе с тем сумеет исполнить и те обязанности, которые лежат на нем как члене человеческого сообщества. Он су-мест выполнить обязанности отца, сына, супруга, гражданина и именно потому, что он позаботился о себе. Эпиктет не раз по­вторяет этот тезис. Посмотрите, например, 14-ю беседу из вто­рой книги: те, кто сумели заняться собой, «без страха, без смятения проводят жизнь, сообразно с собой, соблюдая отно­шения с обществом, как естественные, так и приобретенные, будучи сыном, отцом, братом, гражданином, мужем, женой, соседом, попутчиком, подчиненным, начальником».14 И я бы посоветовал вам обратиться к очень интересной беседе из пер­вой книги. Это одиннадцатая беседа, где речь как раз идет о

 

 

примере, касающемся этого самого вопроса: забота о себе — забота о другом.|5 Это очень конкретный пример. История отца семейства, который сильно опечалился, потому что его дочь заболела. Она тяжело заболела, и он дал стрекача, убежал от постели дочери, из дома, оставив, стало быть, все на попечение других — женщин, домашних и пр. Почему он так сделал? Из-за эгоизма? Вовсе нет. Напротив, он сделал это, потому что любил дочь. Он так сильно ее любил, что пришел в полное смя­тение чувств из-за ее болезни и, значит, бросил больного ре­бенка на других, потому что беспокоился о ней. Эпиктету явно не нравится такое поведение. И он начинает критиковать его, и что же он говорит? Он подчеркивает, что любовь к близким — это нечто естественное — естественное столько же в смысле предписания, как и описания — естественно любить своих близких. Нужно любить близких, потому что их любят и пото­му что нам на роду написано любить их. Коль скоро любить близких — естественно, благоразумно следовать при этом тем же принципам, которым подчиняются отношения между чле­нами семьи. Вот, говорит Эпиктет, и вообрази себе, что все, кто любит твою дочь так же, как ты, покинули бы ее. Ни матери, никого из домашних не осталось бы. Пожалуй, она бы умерла. Короче, говорит Эпиктет, ты совершил ошибку. Ты совершил ошибку, которая заключается в том, что вместо того чтобы по­мнить, что твои отношения с дочерью включены в природный порядок, каковой и предписывает, каким им быть, вместо того, следовательно, чтобы вести себя сообразно велениям природы и разума естественного существа, разумного животного, ты только и заботился что о своей дочери, только о ней и думал, ты позволил себе до того расчувствоваться, что ее болезнь при­вела тебя в смятение, ты не мог видеть всего этого и сбежал из Дома. Ты совершил ошибку, которая состоит в том, что ты за­был позаботиться о себе самом для заботы о твоей дочери. По­заботься ты о себе, прими в расчет самого себя как существо разумное, исследуй то, что представляется тебе в связи с бо­лезнью дочери, поразмысли немного, что ты такое есть, что такое твоя дочь, какова природа и основание отношений, свя­зывающих тебя с ней, и ты не дал бы чувствам смутить тебя. Ты не оказался бы беспомощным перед тем, что тебе предста­вилось. Напротив, ты сумел бы лучше сообразить, как тут вес-

 

 

ти себя. Ты сохранил бы хладнокровие перед лицом болезни, т. е. ты остался бы и позаботился о дочке. Стало быть, заключа­ет Эпиктет, надо тебе стать skholasticos, походить немного в школу и выучиться упорядочивать свои впечатления. А это де­ло не одного часа и не одного дня, это долгая работа.16 Итак, вы видите, в связи с этой историей Эпиктет показывает, что пове­дение отца семейства, на первый взгляд такое эгоистичное, на самом деле вызвано не чем иным, как заботой, в некотором смысле неправильной, неупорядоченной заботой о ближнем; и если он, как ему и полагалось бы, будет получше заботиться о себе, если последует совету Эпиктета и выучится в школе забо­титься о себе должным образом, он, во-первых, не разволнуется от того, что дочь заболела, и во-вторых, останется дома и будет за ней ухаживать. На этом очень конкретном примере видно, что как раз попечение о себе и будет причиной и побуждением к та­кому поведению, которое позволит толково позаботиться о дру­гих. Но поставьте впереди заботу о ближнем — и пиши пропало. Однако, скажете вы мне, есть, по крайней мере, один слу­чай, когда забота о других должна, или была бы должна, брать верх над заботой о себе, потому что есть, по меньшей мере, один человек, все существование которого должно быть обра­щено к другим, и это, конечно, Государь. Государь — человек политический — по преимуществу, единственный на полити­ческом поле римского мира, на ком, в противовес положению, существовавшему в греческом полисе, лежала исключитель­ная обязанность заботиться о других, — разве над его собственным попечением о себе не главенствует, как в платоновском «Алкивиаде», попечение, которое он должен иметь о других? Разве Государь — не тот единственный, кто должен заботиться о себе лишь для того, чтобы и в самом деле мочь заботиться о других и заботиться о себе лишь в той мере, в какой он должен заботиться о других? Итак, вот она, эта фигура, с которой мы, конечно, еще будем встречаться в этой истории попечения о себе, фигура Государя. Фигура парадоксальная, занимавшая многие умы, как человек, исключительный по положению и осуществляющий в отношении других власть, которая погло­щает его целиком, он в принципе мог бы относиться к себе и к другим совсем по-другому. Конечно, у нас будет случай осве­жить в памяти кое-какие тексты, скажем, отрывки из «De Cle-

 

 

mentia» Сенеки или из речей Диона из Прусы о монархии.17 Но сейчас я хотел бы остановиться на текстах Марка Аврелия в той мере, в какой в них отразилось in concrete, ведь автор их — тот, кто и в самом деле был государем, его понимание того, как соотносятся для него, императора, «забота о других» и «забота о себе».18 Вы хорошо знаете, что в «Мыслях» Марка Аврелия — в этом тексте, который называется «Мысли»,19 — не так уж много прямых отсылок к теме императорской власти и что, фактически, если он и обращается к ней, то всегда в связи с вопросами, скорее, обыденными. Возьмите, к примеру, изве­стное длинное рассуждение о том, как нужно принимать посе­тителей, как разговаривать с подчиненным, как отнестись к тому, кто пришел с какой-то просьбой, и т. д. И в этом длинном пассаже нет ничего, что говорило бы об особенном интересе Марка Аврелия к тому, как должен вести себя в таком случае именно государь. В качестве правил поведения по отношению к другим — подчиненным, просителям и т. д. — он предлагает такие, которые одинаково приличествуют как государю, так и кому угодно. Общее правило поведения для того, кто, как Марк Аврелий, хочет быть государем, как раз и заключается в том, чтобы убрать из своего поведения все, что могло бы быть отнесено к особенностям поведения государя, говорило бы о каких-то особых задачах, привилегиях или даже обязанностях. Нужно забыть о том, что ты — цезарь, ты управишься со своей работой, задачей, обязанностями цезаря лишь при том усло­вии, что будешь вести себя как обычный человек: «Остерегись изображать из себя цезаря, бойся проникновения этого духа. Оставайся простым, честным, чистым, серьезным, естествен­ным, справедливым, набожным, доброжелательным, любез­ным, твердым в исполнении своих обязанностей».20 Как видите, слагаемые хорошего поведения государя те же, что и обыденного поведения любого другого человека. Также очень интересен отрывок из Марка Аврелия, где он проводит утрен­нюю проверку сознания — досмотр души.21 Вам известно, впрочем, мы еще к этому вернемся, что стоическая практика и пифагорейская также знала две формы проверки сознания и отводила им разное время. Вечернюю проверку, когда надо бы--1о восстановить дневные события и посмотреть, что из наме­ченного выполнено.22 И была еще утренняя проверка, когда,

 

 

напротив, надо было приготовиться к предстоящим делам. Пе­ред мысленным взором проходит то, чем предстоит занимать­ся, и человек готовит себя к этому, напоминает себе о том, чем надлежит руководствоваться при выполнении обязанностей. Итак, перед вами утренний досмотр души, которым занят Марк Аврелий, и эта проверка очень интересна, потому что Марк Аврелий говорит: каждое утро, когда я просыпаюсь, я вспоминаю о том, что должен сделать. И, говорит он, я вспоми­наю, что у всех есть какое-нибудь дело. Танцовщик поутру должен вспомнить об упражнениях, которыми надлежит за­няться, чтобы стать хорошим танцором. Сапожник или другой ремесленник (я не помню, какой пример он привел23) также должен вспомнить о разных вещах, которыми он будет зани­маться в течение дня. Вот и нужно, чтобы и я это сделал и сде­лал это тем лучше, насколько дела, которыми я займусь, важ­нее танцев или какого-нибудь другого ремесла. Важнее, да, но никакой разницы по существу, ничего особенного. Просто на мне лежит обязанность, тяжелая ноша, такая же, как и любое другое дело или занятие, отличная разве что количественно. И мы видим, что именно здесь, несомненно, впервые возникает со всей очевидностью вопрос, который в дальнейшем, приме­нительно к европейским монархиям и, прежде всего, монархи­ям шестнадцатого столетия обретет такую важность, — это вопрос о верховной власти как роде занятий, т. е. такой деяте­льности, основные принципы и этика которой те же, что и у любой другой профессиональной деятельности. Мысль о том, что быть императором или начальником, или тем, кто команду­ет, — это не просто нести бремя обязанностей, о чем всегда знали, но что эти обязанности надлежит трактовать, принимать и исполнять, придерживаясь нравственной установки, присущей любому человеку в отношении его занятий, — эта мысль была ясно сформулирована Марком Аврелием. Императорская власть, принципат становятся ремеслом и профессией. Почему это происходит? Просто потому, что то, чего хочет Марк Авре­лий, к чему неизменно стремится, что составляет для него пря­мо-таки цель жизни — это не быть императором, но быть самим собой. И именно в той мере, в какой он сумеет позабо­титься о себе, не перестанет заниматься собой, он найдет в них, в этих заботах о себе, многое из того, что составляет предмет

 

 

его забот как императора. И точно так же, как пекущемуся о се­бе философу приходится думать о своих философских обязан­ностях — о том, чему он будет учить, о том, как он будет осуществлять руководство сознанием и т. д., или точно так же, как заботящемуся о себе сапожнику надо думать, в рамках са­мой этой заботы о себе, о своем сапожном деле, так и импера­тор, коль скоро он заботится о себе, будет браться за исполне­ние дел, необходимость которых диктуется лишь тем, насколь­ко они подчинены общей цели — быть самим собой ради себя самого. Книга VIII: «Затем, сосредоточившись на самом деле, вникни в него и, припомнив, что тебе нужно быть хорошим че­ловеком, и [что нужно делать] то, что требует от тебя человече­ская природа, неуклонно делай это дело...».24 Этот отрывок очень важен. Вы видите, из чего он складывается. Во-первых — сосредоточиться на своем деле. Имперская, верховная власть — не привилегия, не следствие высокого положения. Это дело, ра­бота, как и любая другая. Во-вторых, надо хорошо рассмотреть его. это дело, но — и тут-то и обнаруживается то, что в нем мо­жет быть особенного, свойственного только ему — оно особен­ное, потому что оказывается, что среди возможных занятий, профессий, ремесел верховная власть — такое дело, которым может заниматься лишь кто-то один, и только он один. Стало быть, надо его рассмотреть, но так же, как рассматривают лю­бое другое дело, отличающееся своими особенностями. И на­конец, это рассмотрение дела должно проходить под знаком чего-то такого, направляться чем-то таким, о чем никогда нель­зя забывать. О чем же? Что надо быть хорошим императором? — Нет. Что надо спасти человечество? — Нет. Что надо посвя­тить себя общественному благу? -— Нет. Надо всегда помнить о том, что нужно быть порядочным человеком, а равно и о том, что сообразно человеческой природе. Порядочность, которая в случае императора определяется не особенностями его занятия и не привилегиями, которые у него есть, но природой, челове­ческой природой, которая у него общая с кем угодно, — имен­но она должна стать основой поведения императора, а значит, и определять, как именно он будет заботиться о других. И он Должен делать свое дело без оглядки, т. е. это образ, к которому часто будут обращаться, а именно: нравственно состоятелен тот, кто раз и навсегда поставил перед собой в жизни какую-то

 

 

цель и неуклонно к ней движется, он не смотрит по сторонам, ему нет дела до того, чем там заняты другие, нет дела до беспо­лезных наук, до всего возможного знания о мире, которое для него не имеет значения; и тем более ему не надо оглядываться, ища поддержки и основания для своих действий. Основание его действий — это его цель. Что же это за цель? — Он сам. Стало быть, только заботясь о себе, только в этом отношении к себе, которое есть усилие обращения к самому себе, и будет император действовать не только себе во благо, но и на благо других. Только заботясь сам о себе, он неизбежно будет забо­титься [о других]. Вот так. В следующий раз мы поговорим о проблеме: обращение и самопознание.

 

Примечания

1 Ср. лекцию от 6 января, первый час, с. 32, прим. 1.

2 См. ту же лекцию, второй час.

3 Выражение, встречающееся в «Теэтете» Платона, 176а—Ь,
означающее «уподобление божественному»: «[...] посильное уподо
ленис богу, а уподобиться богу — значит стать разумно справедливы

и разумно благочестивым». Платон. Соч. М., 1993. Т. 2. С. 232; ср. лек­цию от 17 марта, первый час, с. 470, прим. 7.

4 Ватиканскими тги сентенции называются потому, что манус­
крипт с ними был найден в Ватикане, он содержит собрание из 81 изре­
чения на нравственные темы. Что касается «главных максим», то это
подборка основных высказываний, которая могла быть составлена, по
крайней мере изначально, самим Эпикуром.

5 Epicure. Sentence Vaticane 23 (Эпикур. Ватиканская сентен­
ция 23) // Lettrcs et Maximes, ed. citcc, p. 253.

6 Sentence Vaticane 39 (Ватиканская сентенция 39) // Lettres et Maxi­
mes, p. 257.

7 Maxime Capitalc 27 (Главная максима 27) // Leltres et Maximes,

p. 239.

8 Sentence Vaticane 34 (Ватиканская сентенция 34) II Lettres et Maxi­
mes, p. 257. Я

9 Ср. первый час этой лекции, с. 192—211.

10 Ср., к примеру, классические тексты Цицерона («Об обязаннос­
тях», 111, V) или Марка Аврелия («Мысли», V, 16 и VI, 54). 1

11 Epictetc. Entretiens, I, 19, 13—15,6d.citee,p. 74 (Беседы Эпиктста.
М., 1997. С. 73).

 

 

12 «[...] поскольку они [животные] созданы не ради их самих, а для
служения, было бы нецелесообразно сотворить их нуждающимися
еще и в другом. А то смотри, каково было бы нам заботиться не только
о самих себе, но и о баранах и ослах [...]» (id. 16,3, р. 61 (Там же, с. 67)).
Ср. анализ этого текста в лекции от 24 марта, первый час.

13 Kathekonta (что Цицерон переводит как officia: обязанности,
должностные функции, занятия) означают в стоицизме виды деятель­
ности, сообразные природе некоторого существа; proegmena отсыла­
ют к таким действиям, которые, не будучи совершенно безупречными
с моральной точки зрения, считаются более предпочтительными, не­
жели противоположные им (об этих понятиях см.: Ciceron. Des fins
dcs biens et des maux, livre III, VI и XVI // Lcs Stoiciens / trad. E. Brehier.
Paris, Gallimard / «Biblotheque de la Pleiade», 1962, p. 268—269 и
281—282).

14 Epictete. Entretiens, II, 14 (p. 55) (Эпиктет. Беседы Эпиктета.
Цит. С. 118. Перевод слегка изменен. — А. П.).

5 Entretiens, I, 11 (р. 44—49) (Беседы Эпиктета. С. 59—62). Фуко начал разбирать этот текст в лекции от 27 января, первый час.

16 «Вот видишь, ты должен стать школяром (skholastikon), этим су­
ществом, над которым все смеются, если только ты действительно хо­
чешь заниматься рассмотрением своих мнений. А что это — дело не
одного часа или дня, ты понимаешь и сам» (id., 11, 39—40, р. 49 (там
же, с. 61—62)).

17 На самом деле Фуко больше не возвращается к этим текстам. Ряд
папок с рукописями, найденных в его архиве, показывают, однако, как
упорно работал Фуко над артикуляцией заботы о себе и заботы о дру­
гих в контексте общей политической деятельности государя. След
этих размышлений — в «Заботе о себе» (Le Sousi de soi, ed. citee,
p. 109—110).

18 Le Sousi dc soi, p. 110—112.

19 «Очень вероятно, что когда Марк Аврелий писал то, что мы те­
перь называем „Мыслями", он вовсе не думал давать какое-то назва­
ние этим заметкам, предназначенным исключительно для него самого.
Впрочем, это обычно для античности, — пока книга не была опублико­
вана, например по причине того, что ее читали вслух, не было принято
давать ей названия [...] В Ватиканской рукописи произведение импе­
ратора фигурирует без названия. Некоторые собрания извлечений из
него помечены указанием ta kath'heaton, что можно перевести как „за­
писи, касающиеся самого себя" или „записи личного характера'4. Edi-
по princeps предлагает название «К самому себе» (ta eis heauton)»
WadotP. La Citadclie interieure. Paris, Fayard, 1992, p. 38).

20 Marc Auri'Ie. Pensees, VI, 30, ed. citee, p. 60.

 

 

21 Фуко сосредоточивается на разборе двух отрывков из первого
параграфа пятой книги «Мыслей»: «Поутру, когда тебе никак не про­
снуться, подумай вот о чем: я пробуждаюсь ради человеческих дел [...]
Другие, те, что любят свое дело, берутся за свои труды, не умывшись и
не позавтракав. Ужели же ты уважаешь свою природу меньше, чем че­
канщик свое ремесло, а танцовщик танцы?» (р. 41—42).

22 Ср. лекцию от 24 марта, второй час. Ш

23 Ремесло чеканщика, •

24 MarcAurele. Pensees, VIII,5 (p. 84). Марк Аврелий. К себе самому /
пер. В. Б. Черниговский. М., 1998. С. 107.

 

Лекция от 10 февраля 1982 г.

 

ПЕРВЫЙ ЧАС

 

Напоминание о двоякой эмансипации заботы о себе: обособ­ление от педагогики и от политической деятельности. — Ме­тафоры превращения «себя» в самоцель. — Изобретение практической схемы: обращение на себя. — Платоническая epistrophe и ее отношение к обращению на себя, — Классиче­ский греческий смысл metanoia. — Между платонической epistrophe и христианской metanoia — третий путь. — Обра­щение взгляда: критика любопытства. — Сосредоточен­ность атлета.

До сих пор я пытался проследить экспансию заботы о себе, начиная с «Алкивиада» — до того времени, когда она об­ретает размах подлинной культуры себя. Культуры себя, кото­рая, я думаю, полностью раскрывается к началу имперской эпохи. Эта экспансия проявляется, если угодно, двояким обра-зом, что я и пытался показать в предыдущих лекциях. Во-пер­вых, обособление практики себя от педагогики. Иначе говоря, практика себя больше не выступает, как это было в «Алкивиаде», в качестве дополнения, обязательного элемента или суб­ститута педагогики. Отныне практика себя — уже не наказ подростку, вступающему во взрослую жизнь, в политику, это предписание, сохраняющее силу на протяжении всей жизни.

 

 

Практика себя сливается и образует одно целое с искусством жизни (tekhne tou biou). Искусство жить и искусство себя — это одно и то же, почти одно и то же или, во всяком случае, они стремятся к тому, чтобы стать одним и тем же. Это обособление от педагогики имеет и еще одно следствие, о котором шла речь: дело в том, что теперь практика себя — уже не просто что-то такое, что касается двоих и вписывается в особенные, предполагающие влюбленность отношения между учителем и учеником. Отныне практика себя входит в состав, вплетается в сложную сеть разнообразных социальных связей, в которую еще входит учительство в узком смысле слова, но обнаружива­ется и множество других возможных форм общения. Итак, во-первых, обособление от педагогики. Во-вторых, обособле­ние от политической деятельности. Вы помните, что в «Алкивиаде» надо было печься о себе для того, чтобы смочь должным образом позаботиться о других и о городе. Теперь же собой надо заниматься ради самого себя, а отношение к другим оказывается производным, оно уже заложено в моем отноше­нии к самому себе. Вспомните: тот же Марк Аврелий не за тем печется о себе, чтобы обрести уверенность в том, что он будет должным образом заботиться об империи, т. е., в конечном сче­те, обо всем роде человеческом. Но ему хорошо известно, что он сумеет должным образом позаботиться о вверенном ему ро­де человеческом в той мере, в какой, прежде всего и в конце концов, сумеет должным образом позаботиться о себе самом. В том, как он сам к себе относится, находит император закон и принцип осуществления своего суверенитета. Заботятся о себе ради себя самих. И как раз на таком замыкании заботы о себе на самого себя — об этом я говорил в прошлый раз — и зиждется, на мой взгляд, понятие спасения.

Итак, я думаю, что теперь вес это нас отсылает... не то что­бы к понятию, но к тому, что я назвал бы — предварительно, если угодно, — осевой структурой, ядром. А может быть, это просто ряд образных выражений. Эти выражения хорошо изве­стны, они вам часто попадались. Вот они, если брать наугад: конечно же, надо усердно заниматься собой, отворачиваться, стало быть, от того, что нас окружает. Надо отвернуться от все­го, что грозит отвлечь наше внимание, потребовать от нас при­лежания и усердия и что — не мы сами. От всего этого надо

 

 

отвернуться, чтобы обратиться к себе. Пока мы живы, все наше внимание, взоры, помыслы, в конце концов все наше существо должно быть обращено к нам самим. Надо отвернуться от все­го того, что отворачивает нас от нас самих, и повернуться к се­бе. Один и тот же внушительный образ — образ обращения на себя маячит за всеми этими представлениями, о которых я вел речь до сих пор. В связи с этой проблемой обращения на себя имеется, впрочем, целый ряд образных описаний, и некоторые из них были разобраны. Вот, в частности, одно, им занимался Фестюжьер — уже довольно давно. Этот анализ, скорее, крат­кое его изложение, вы найдете в отчетах Школы. Это метафора волчка.1 Волчок, это, понятно, что-то такое, что вертится во­круг собственной оси, совершает обращение «на себя», но как раз не так, как должны делать это мы. Ибо, что такое волчок? Волчок это что-то вращающееся по причине и под воздействи­ем внешнего импульса. Вместе с тем волчок, вращаясь вокруг своей оси, последовательно поворачивается разными сторона­ми к тому, что его окружает. И наконец, волчок, хоть и кажется неподвижным, на самом деле движется, не переставая. Так вот, в сравнении с тем, как ведет себя волчок, поведение мудрого, напротив, состоит в том, чтобы не поддаться уговорам или ка­кому-то внешнему воздействию и не начать двигаться непро­извольно. Напротив, надо в самом себе найти точку и оставаться неподвижным по отношению к ней. Надо устремить­ся к себе, к этой центральной точке, и именно в ней увидеть цель движения. Движение должно возвращать в эту точку, в этот центр себя, дабы там замереть, причем окончательно.

Итак, все эти образы оборачивания — поворота к себе и от­ворачивания от всего внешнего нам — все это очевидным об­разом приближает нас к чему-то такому, что можно было бы назвать, возможно, несколько преждевременно, понятием об­ращения. И это факт, что нам постоянно попадаются слова, ко­торые можно перевести (да так они и переводятся) как «обращение». Вот, к примеру, выражение — вам оно встреча­лось у Эпиктета,2 вы найдете его у Марка Аврелия, и у Плоти­на4 — cpistrephein pros heaton (повернуться к себе, обратиться на себя). Вы встретите у Сенеки такое выражение как fse] con-vertcre ad se (обратиться на себя).5 Обратиться на себя, это, по­вторим, повернуться к себе самому. Но мне кажется — и это то,

 

 

что я пытаюсь вам показать, — что на самом деле все эти мета­форы не предполагают такого уж строгого, «разработанного» понятия обращения. Скорее, это что-то похожее на практиче­скую схему, алгоритм действия, сам по себе тщательно распи­санный, но никак не дающий повода говорить о собственно «понятии» обращения. Во всяком случае (как раз сегодня чуть позже я и хотел бы поговорить об этом), это понятие обраще­ния, поворота к себе, оборачивания на себя самого, — потому я на нем и останавливаюсь, — конечно же, в технологиях себя, известных на Западе, является одним из самых важных. И ког­да я говорю, что оно является одним из самых важных понятий, я думаю, конечно, о его значении для христианства. Но было бы большой ошибкой ограничивать значимость понятия обра­щения одной лишь религией, и религией христианской. Преж­де всего понятие обращения — это также важное философское понятие, которое сыграло решающую роль в философии, в фи­лософской практике. Также и в сфере морали оно имеет перво­степенное значение. И наконец, не надо забывать о том, что понятие обращения впечатляюще и, можно сказать, драматич­но внедряется в мышление, в практику, в опыт, в политиче­скую жизнь, начиная с XIX века. Когда-нибудь непременно надо будет заняться историей того, что можно назвать револю­ционным сознанием (subjcctivite revolutionnairc). И вот что в связи с этим мне кажется интересным, впрочем, это всего лишь гипотеза; я не думаю, что в ходе того, что было названо анг­лийской революцией, ни того, что называется «Революцией [ 17]89 года» во Франции, имело место что-то такое, что можно было отнести к обращению. Мне кажется, что именно в начале XIX века—еще раз скажу, что все это требует более детальной проверки, — в 1830—1840 гг. уж точно, и как раз в связи с этим основополагающим событием, событием историко-мифическим, каковым была для XIX века Французская революция, на­чинают обретать очертания модели индивидуального и субъективного опыта, которые станут «обращением в револю­цию». Мне кажется, что нельзя понять, чем была революцион­ная практика на протяжении всего XIX века, нельзя понять, что представлял собой революционер и чем был для него опыт ре­волюции, не приняв во внимание понятие, фундаментальную схему «обращения в революцию». Вопрос одновременно в

 

 

том, чтобы увидеть, как это «обращение», свойственное самой что ни на есть традиционной практике себя, — я бы сказал, са­мой исторически укорененной и устоявшейся, ибо она восхо­дит к античности, — каким образом этот элемент технологии себя, каковым является обращение, мог прорасти на новой поч­ве, в новой сфере деятельности — политической, оказавшись необходимо или, во всяком случае, исключительно связанным с революционным выбором, с революционной практикой. На­до бы также посмотреть, как это понятие «обращение» ма­ло-помалу узаконивалось, затем усваивалось, затем теряло в весе и, наконец, изымалось из употребления в связи с появле­нием революционных партий. Как революционерами станови­лись уже не в связи с обращением, а по причине членства в революционной партии. Вы хорошо знаете, что теперь, в на­шей обыденной жизни, может быть немного пресной, я хочу сказать, среди наших современников, если и возможно обра­щение, то только как отказ от революции. Великие уверовав­шие наших дней — это те, кто больше не верит в революцию. Ладно, в конце концов, тут надо писать целую историю. Вер­немся к понятию обращения и к тому, как оно разрабатывалось и трансформировалось в те времена, о которых я говорю, в I— II веках нашей эры. Итак, непременное и очень показательное наличие этого образа обращения на себя ([se] convertere a se).

Первое, что я хотел бы подчеркнуть, это вот что: дело в том, что, конечно, для эпохи, о которой я говорю, тема обращения явно не была новой, потому что, как вам известно, важную раз­работку ее можно найти у Платона. У Платона в связи с этим говорится об epistrophe. Эта платоновская epistrophe характе­ризуется — я, конечно же, очень упрощаю — так: прежде всего она состоит в том, чтобы отвернуться от видимости.6 Вам оче­виден этот момент обращения как способа отвернуться от че­го-то (отвернуться от видимости). Во-вторых, обращение на себя предполагает констатацию собственного незнания и ре­шение начать заботиться о себе, заниматься собой.7 И наконец, третий момент: обращение на себя будит воспоминание, возвращающее душу на ее родину,—туда, где обитают сущности, истина и Бытие.8 «Отвернуться от», «повернуться к себе», «вспомнить». «возвратиться на родину (на свою онтологиче­скую родину)» — вот четыре элемента этой очень упрощенной

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: